Рецензия на «Острая тема 3. Сталинизм и антисталинизм» (Клуб Слава Фонда)

Позвольте представить историю моей семьи, – она как раз в тему.

По линии отца у моего прадеда Эдуарда, поляка по национальности, было семеро детей: Анна, Игнатий, Евгения, Анастасия, Григорий, Александр (мой дед) и Николай. Все они родились в селе Молчаново Томской области, куда в конце XIX века за участие в борьбе за самоопределение Польши был сослан мой прадед. Четверо из них (и пятая – жена одного из братьев) в 1937-38 годах подверглись репрессиям, не «взяли» лишь одну Анастасию, об Игнатии ничего неизвестно, Евгения вышла замуж за ссыльного поляка и в 1917 году вместе с мужем уехала в Польшу.
О том, что мои родственники подверглись репрессиям я впервые узнала в 2008 году из Интернета. В книге памяти Томской области нашла Григория Эдуардовича (1894 г.р.), его жену Марфу Никитичну (98), Анну Эдуардовну (его сестру, 77) и Николая Эдуардовича (младшего брата, 98). О своём дедушке Александре Эдуардовиче (1895 г.р.) узнала позже.
Всем им вменили 58 статью с букетом подпунктов, которые свидетельствовали о их якобы принадлежности к контрреволюционно-шпионской троцкистской организации, а также к Польской организации войсковой. Позднее мне удалось доказать родство с репрессированными и получить некоторые материалы из Томского и Новосибирского УФСБ. Последнее прислало материалы о моём дедушке, который был осуждён в Новосибирске по ст. 58-10 за антисоветскую агитацию и приговорён к пяти годам лагерей с последующим поражением прав на три года (безграмотность и убожество стиля, коими были составлены документы этого дела, да и других тоже, просто поражают).
Деда этапировали в Дальлаг (Хабаровск), и там следы его затерялись: официальные лица ответили, что из Дальлага его этапировали в следующий лагерь, название которого «непонятно».

Из допроса Григория.
Колпашевская тюрьма, 25 июля 1937 года.
Вопрос: вам предъявлено обвинение в том, что вы являетесь активным участником эсеровско-монархической, повстанческо-террористической К(онтр)Р(еволюционной) организации. Признаёте вы себя в этом виновным?
Ответ: в предъявленном обвинении виновным себя не признаю и заявляю, что я никогда ни в какой эсеровско-монархической, повстанческо-террористической К.Р. организации не состоял и даже ни от кого не слышал, что такая существует в Кривошеинском районе или в другой местности.

На следующем допросе, который состоялся через шесть дней, Григорий «во всём» признаётся. Доказательства его участия в партизанском движении против колчаковцев игнорируются, вопросы уполномоченного НКВД о его службе унтер-офицером в царской армии до революции, а также Георгиевском кресте за мужество в первой мировой войне звучат как обвинение. Кроме того, Григорию вменяется в вину и то, что он переписывался с сестрой Евгенией и её мужем.
Понятно, что за эти шесть дней к нему были применены известные меры воздействия.
Расстреляли Григория 27 августа 1937 года в Колпашево.

В случае с женой Григория – Марфой Никитичной, которая также содержалась в Колпашевской тюрьме и один из допросов которой проводился на следующий день после расстрела её мужа, – очевидно, что обвинение против неё было сфабриковано так же, как и против всех репрессированных моих родственников. В её обвинительном документе даже даты не оказалось, вместо неё стоит пустое заковыченное место, – видимо болванка документа была заготовлена заранее.
После года тюрьмы Марфу Никитичну отпустили домой умирать, она приехала и умерла.

В протоколе допроса Николая от 4 марта 1938 года (Колпашевская тюрьма) идут его показания, где виновным в предъявленном обвинении он признаёт себя сразу (даже признаётся в том, что он – столяр – был связан с польским послом, что является смешной выдумкой, сочинённой уполномоченными НКВД). К этому времени были расстреляны его брат Григорий и сестра Анна. В Новосибирской тюрьме содержался под стражей также и его другой брат – мой дед Александр, арестованный через шесть дней после ареста Анны. О расстреле Григория и Анны Николай мог и не знать, но об их аресте за так называемую «шпионско-диверсионную деятельность против сов.власти» он безусловно знал. Знал видимо и об аресте Александра, поэтому безоговорочно и сразу начал признаваться в том, чего не совершал.
Расстреляли Николая 12 мая 1938 года, а через пять дней его второму сыну Лёне исполнилось восемь лет. Всей этой вакханалии не выдержала мать Лёни, – она умерла накануне ареста мужа, их троих детей разбросали потом по разным детским домам.

Леонид Николаевич в настоящее время является старейшиной нашего рода, и вот как он пишет о своём отце: «Я хорошо помню день ареста моего папы. Это было поздно вечером, – когда пришли его забирать. Помню, – при проведении обыска в комнате, в ящике стола, обнаружили фотографию тёти Анны, которая к этому времени уже была арестована (к этому времени в возрасте 60-ти лет она была уже расстреляна, – примечание моё). Отца это очень обеспокоило. После окончания обыска, когда практически ничего не нашли, отца увезли в село Могочино.
Ещё помню случай, – когда большую группу заключённых перевозили или перегоняли из села Могочино, видимо, в Колпашево или Томск. Арестованных разместили в клубе села Молчаново. И мы, мальчишки, бегали к клубу, чтобы увидеть своих родных. Общаться с ними не разрешили, мы видели их только через окно. Это был последний раз, когда я видел своего отца живым. Мне было тогда восемь лет».

Дело Анны Эдуардовны мне не прислали, сославшись на то, что не удалось доказать с нею родство: к моменту ареста, будучи замужем, она носила двойную фамилию и, получается, – «не относилась к детям» моего прадеда.

Томское УФСБ сообщило, что место захоронения убиенных неизвестно, тогда как ранее по запросу Леонида Николаевича (сына Николая) было сообщено, что расстрелянные нашли упокоение в Колпашевской общей могиле, печально известной как Колпашевский Яр.

Из Интернета:
«В 1979 году во время майских праздников паводок подмыл берега Колпашевского Яра и обнажил одно из крупнейших мест массовых захоронений расстрелянных в 30-40-х годах. Захоронение было огромным. (…)
После (его) обнаружения было выставлено оцепление вокруг могильника, чтобы не позволить людям приносить цветы и ставить свечки. (…) Разумеется, никто особо не задумывался над вопросом о перезахоронении останков, как того потребовало местное население. Ему, этому населению, заявили: вот ещё! будем мы тут врагов народа перезахоранивать. Между тем, трупы были чуть ли не в идеальном состоянии, многие из них мумифицировались в связи с сочетанием почвы и извести (…), (стоит отметить методичность, с какой при расстреле укладывались трупы в яме.) На трупах сохранилась большая часть одежды, более того, можно было и опознать трупы по внешним признакам: как-то черты лица.
Тогда же из центра пришло распоряжение захоронение ликвидировать. Шутов, глава Колпашево, выполнил приказ чётко, по-большевистски. К Яру по Оби подогнали пароход, развернули его винтами к берегу и начали размывать берег. Но берег плохо поддавался, да и с трупами было не всё гладко. Некоторые – да, измельчались в куски винтами парохода, но большую часть трупов стало разносить по всей реке. В течение двух недель по всей Оби плавали трупы репрессированных, УКГБ приняло меры по решению и этой проблемы. Были сформированы отряды из сотрудников МВД, КГБ, а также созданы дружины добровольцев, которых посадили на моторные лодки и перегородили ими реку. С заводов им стали доставлять ненужный железный лом. Задача этих отрядов заключалась в том, чтобы подплыть к трупу, привязать груз лома к нему и утопить. (…)
За две недели большую часть трупов удалось "героически" утопить. Однако по прошествии лета и даже на следующий год попадались плавающие трупы расстрелянных, которых носило вместе со сплавом леса по реке. Их вылавливали и закапывали, где придётся. Именно закапывали, а не хоронили. В 1990 году по данному поводу было возбуждено уголовное дело по факту надругательства над телами умерших.
Сколько человек было расстреляно в Колпашево в самый пик репрессий, установить невозможно. Можно предположить, что в данном захоронении покоится не менее 5-6 тысяч невинно убиенных. Хотя есть сведения, что расстрелы производились не только в Колпашево, но и в пригородном Тогуре и ряде других мест.
В 1992 году дело было закрыто за отсутствием состава преступления. Лигачёв и Шутов до сих пор на свободе». – Конец цитаты.

Григорию на момент расстрела было 43 года, его жене Марфе 39, Анне 60, Николаю 40, моему деду Александру – на момент ареста – 44.

Мой отец в 18 лет (1942 г.) был призван на фронт и после 3-х месячных курсов попал на Полтавское направление, где через месяц получил три тяжёлых ранения. Был награждён орденом Великой отечественной войны, год лежал в госпиталях, перенёс 11 операций и получил инвалидность. Умер в возрасте 42-х лет.
Мой дед Иван по линии мамы был призван на фронт в возрасте 41 года, пропал без вести в феврале 1943 года. Двоюродная бабушка (Ефросинья) по этой же линии, заменившая нам с братом родную (она рано умерла), в первой половине тридцатых годов была сослана с семьёй «за болото» из Новосибирской области в Томскую. Там их высадили с баржи на берег в глухую тайгу осенью, где её муж и один из детей умерли. Через несколько лет, перед войной, бабушке разрешили вернуться домой. Её старшего сына забрали на войну, где он также погиб.

За неимением состава преступления всех моих родственников реабилитировали в 1957, 1959 гг., моего деда Александра – в 1991 году. При ознакомлении с законом «О реабилитации жертв политических репрессий» от 18 октября 1991 года я отметила любопытную деталь: оказывается, «использование полученных сведений в ущерб правам и законным интересам проходящих по делу лиц и их родственников (в том числе наверное уполномоченных НКВД, «двоек», «троек», а также лжесвидетелей и стукачей – примечание моё), не допускается и преследуется в установленном законом порядке».
Вот так – ни больше, ни меньше.
Но дело-то в том, что никто из нас, родственников убиенных, никому мстить и не собирается. Только почему у нас не попросили хотя бы прощения?

Тамара Костомарова   10.08.2012 13:11   •   Заявить о нарушении