Борис Кривошеев. Пустая комната

Текст размещен с согласия автора  http://www.proza.ru/avtor/bokriv



На самом деле, нас в комнате шестеро.
   Почти в самом центре на полу сидит Ди. Она любит быть в фокусе, поэтому всегда оказывается там, куда падает львиная доля наших уже не совсем трезвых взглядов. И это правильно, потому что, несмотря на присутствие Энн и Ло, Ди – несомненное украшение нашего общества, а также - его метафизический и эмоциональный центр. Бороться с этим бессмысленно, и даже утомительно, поэтому все давно смирились и теперь стараются не нервничать, а получать воспитанное необходимостью эстетическое удовольствие. 
   Слева в углу, насупившись, сидит Макс. У него, как раз, свое мнение по поводу купания Ди в нашем невольном внимании: он бы с радостью смотрел на нее единолично, заслонив от всего мира хрупкую красоту своей широкой спиной, - но его никто не спрашивает, и уж меньше всех - Ди. Она с самого начала воспринимала его не иначе, чем облако или огромную мягкую подушку, пристраиваясь щекой у него на бедре, когда дело доходило до песен или полупьяных разговоров на темы, лично ее – Ди – не касавшихся. Тогда она впадала в легкую демонстративную дрему, а Макс таял над ней от суровой мужской нежности.
   На кресле у окна, прикрывшись пледом, свернулась Энн. Она весь вечер бурлила энергией, носилась из комнаты в комнату, требовала от всех каких-то бессмысленных действий и патетических тостов, поэтому закономерно утратила контроль над выпитым, и ее сморило раньше всех остальных. Она ворочается и гнездится в кресле, а иногда издает тихие протяжные вздохи. 
   У нее в ногах на полу сидит Алекс и подыгрывает мне на флейте. Алекс вообще играет на всем, что попадает ему в руки, причем делает это виртуозно, в отличие от меня, поэтому он импровизирует, а я задаю ритм. Петь уже все давно выдохлись, и странно, что мы вообще продолжаем играть, а не следуем зову опустошенных тел и сознаний и не впадаем в спячку, как это сделала грамотная в данном отношении Энн.
   Мы с Ло сидим на диване. Я гоняю по кругу последовательность безтерционных аккордов, а Ло отбивает ритм на тамбурине. Получается что-то в восточном духе, Ди плавно двигает тонкими руками над головой и слегка покачивает плечами, Макс смотрит на нее с плохо скрываемым обожанием, а Энн сонно шевелится под своим пледом и иногда что-то требовательно бормочет, но мы безжалостно игнорируем ее призывы к тишине, хотя, надо признать, доля здравого смысла в ее стенаниях очевидна для всех.
   - Черт! – Энн вдруг подскакивает в кресле, и мы синхронно смолкаем. Энн выглядит растерянной и даже немного напуганной.
   - Опять? – спрашиваю я.
   - Ну, - кивает Энн. – Бред какой-то.
   Ей второй раз за вечер приснился плохой сон.
   - Рассказывай! – говорю я.
   - Не буду, - Энн надувает щеки и выпячивает нижнюю губу.
   - Давай, рассказывай! – настаиваю я.
   - Дэн, отстань! – злится она. – Я же сказала: не буду.
   - Зря, - я откладываю гитару и беру бокал, в котором еще осталось немного пива. – Если сон рассказать, он не сбудется.
   - Не факт. Все по-разному говорят, - отмахивается Энн. – Да и сон такой, что как-то...
   Мы двусмысленно улыбаемся.
   - И нечего скалится, - обижается Энн. – Я совсем не то имела в виду.
   - Да ладно, - смеется Алекс, - всем же все понятно! Подавленные желания и все такое.
   Энн краснеет и начинает злиться.
   - Хотите, чтобы я рассказала? – угрожающе говорит она. – Да?
   - Очень хотим! – азартно соглашаемся мы, и Энн нехорошо ухмыляется.
   - Отлично, - говорит она. – Значит, так... Комната, похожая на эту. Сначала кажется, что она пустая, но потом становится ясно, что тут довольно много народу, может, человек тридцать. И мы тоже там. Все ходят, заглядывают друг другу в лица и словно ищут или ждут чего-то...
   - А у меня такое тоже бывает, - делится Ло.
   Энн продолжает:
   - В комнате при этом тишина, но такое напряжение, что становится неприятно. Все друг друга словно ненавидят. Я тоже всех ненавижу, сижу в самом углу и смотрю в пол. И вдруг кого-то начинает тошнить деньгами...
   - Чем?! – взвыл от восторга Алекс.
   - Деньгами, - жестко повторила Энн, откидывая плед и спускаясь на пол к своему стакану с недопитой водкой. – Если интересно, то он крючится, а изо рта у него вываливаются мятые комки денег, вперемешку с волосами и прочей грязью. В общем, довольно мерзко, но все тут же падают на колени подбирать эти деньги, а... ммм... – Энн на секунду запнулась, - ну, один человек бросается на несчастного, валит его на землю и бьет ногами по животу. Со всей силы. Того тошнит еще больше, и его бьют сильнее... подбегают со всех сторон и бьют...
   - Может, лучше без подробностей? – недовольно морщится Ди.
   - Нет уж! – в один голос шипят Энн и Алекс.
   - Ничего такого, - соглашаюсь я. – Это же всего лишь сон.
   Энн опять нехорошо улыбается:
   - Потом начинает тошнить еще нескольких, они пытаются зажать себе рты и забиться в угол, но кто-то разбивает окно, все хватают осколки и бегут вспарывать животы блюющим...
   - Может все-таки!..
   - ...из которых вываливаются противные мокрые тряпки и почему-то рыбьи головы с белыми глазами. 
   - Э, как тебя вставило...
   - А потом отключается свет. Его просто вырубает. Мы замираем и смотрим друг на друга. Темно, но не совсем: из окна светит таким... как бы серым... Холодно, и лица... полумертвые... и у каждого за спиной в кулаке – стекло. Мне было очень страшно.
   - Еще бы, - понимающе киваю я.
   - И у меня начали крошиться зубы. С кровью.
   Ди встает и стремительно выходит. Энн провожает ее странным взглядом, а потом шепотом говорит нам:
   - А у Ди в этом сне были грязные ногти...
   - Приехали, - мрачно бормочет Макс и тоже встает. – Я пойду, посмотрю, чего там.
   Мы молча ждем, пока он выйдет. Энн допивает водку и ищет, чем бы закусить. Я отдаю ей свой последний бутерброд и выхожу вслед за Максом – подышать. С моей точки зрения, Энн все же немного переборщила: не нужно было разводить такие страсти, это было явно лишним. Теперь надо как-то восстановить нарушенный баланс.
   На улице теплая звездная ночь, я сажусь на порог и смотрю на небо. Небо бездонно, оно абсорбирует негативные осадки, и мне опять хорошо: тело легкое, его немного качает изнутри, но приятно, как на качелях, а в голове восхитительная, приглушенная атараксия - недостижимая другими путями, кроме подобного пройденному за сегодняшний вечер, - позитивная и прекрасная в своей завершенности, как пустота. Я забываю жуткие излияния Энн, и ко мне возвращается безмятежная радость бытия.
   Появляется мрачный Макс. Я не сильно рад его вторжению, но поскольку душевное равновесие восстановлено, я вполне склонен проявить сочувствие к нуждающимся в нем.
   - Что ты, девица, не весел? – риторически интересуюсь я. – Что головушку повесил?
   Макс садится рядом и молчит.
   - Опять не понят и отвергнут, а, изгнанник ада? – по-доброму издеваюсь я.
   Макс дергает щекой.
   - Понимаю, - говорю я и снова смотрю на звезды. Мне, по большому счету, все равно, но Макса немного жалко. Иногда я чисто бессознательно примеряю на себя его шкуру, и мне становится неуютно. Хотя, чего уж там, тоже приходилось, только у меня все давно позади, а у него - вот прямо сейчас. Не повезло. Хотя с другой стороны, может, и наоборот. Я вздрагиваю - мне физически ощущается, как могут обостряться чувства, когда болеешь надеждой на чье-то внимание. Мне представляется, как Макс идет по улице и неожиданно замечает Ди. Его пробивает, словно током, от макушки до пяток. У меня так давно уже не было. Мы с Ло настолько долго вместе, что воспринимаем друг друга как данность. С одной стороны, нет мучительных метаний, вот только с другой, нет и остроты ощущений. А у Макса сейчас – самый разгар. Но мне все равно, я забываю про Макса и опять улетаю вверх. Там хорошо.
   - Тебе сны снятся? – неожиданно разражается Макс дурацким вопросом.
   Я камнем падаю с неба, в голове мутнеет, и мое недовольство выплескивается в виде короткого и емкого слова.
   - Ну, ты умеешь порадовать нетривиальностью мысли, - поясняю я употребленное междометие. – Ты бы еще нашел, что спросить, - я принимаю менее расслабленную позу и задумываюсь.
   - Можешь не отвечать, если не хочешь, - индифферентно говорит Макс.
   - Да ладно, - хлопаю я его по плечу. – Снятся. Что я, не человек?
   - И о чем? – без особого интереса спрашивает Макс.
   - Тоже фигня всякая, - сознаюсь я, - вроде этой...
   Макс вздыхает и бормочет в землю:
   - А мне снится обувь.
   Я от неожиданности хрюкаю. Пытаюсь представить, как это может выглядеть, но фантазия отказывается удовлетворить мое любопытство. Макс смотрит на меня со свинцовой печалью.
   - Вообще-то, - говорю я, - тебе должны сниться яблоки.
   - Почему?
   - По кому. По Фрейду. Символ соблазнения и женской вульвы.
   Макс что-то невнятно мычит. Тема соблазнения и женских прелестей для него явно мучительна. Максу в этом вопросе последовательно не везет, что, в общем-то, объяснимо: его вечно тянет к девушкам, для которых он – закономерный объект сублимации любви к домашним животным и мягким игрушкам. С ним бы с удовольствием легли в постель и даже прижали бы к себе, но без малейшего намека на то, на что Макс хотел бы рассчитывать. Он большой, мягкий и теплый – скорее, плюшевый панда, чем...
   - Макс, – говорю я, - ты лучше расслабься. Ди – это не про тебя, зря теряешь время.
   Макс смотрит на меня с ненавистью:
   - Про тебя, что ли?
   Я по-дружески пихаю его локтем в бок:
   - Я реалист, Макс, меня красота интересует только как объект восторженного созерцания. Обладание красотой мне кажется извращением или, по меньшей мере, просто глупостью. Поэтому тратить время на Ди для меня, сам понимаешь, бессмысленно. Мне больше нравится Ло, ты же в курсе.
   - А кто нравится Ди? – мычит Макс.
   - Ты что хочешь услышать? – интересуюсь я. - Правду или местоимение «ты»?
   - Ничего не хочу, - говорит Макс весьма агрессивно. – А что такого хорошего в Ло?
   - Ну, - я на минуту задумываюсь, - много чего. По крайней мере, она без заморотов.
   - И что с того?
   - Ничего. Просто так легче и спокойнее.
   - Ерунда, - говорит Макс уверенно. – Что в этом хорошего?
   - Слушай, - я начинаю злиться, - а что хорошего в Ди? Она же законченная эгоцентристка. Ей ни до кого нет дела, зато очень хочет, чтобы всем было дело до нее. Меня это не раздражает, но мне непонятно, как это можно не замечать?
   Макс встает:
   - Пойду, - говорит он, - спать хочется.
   - Давай-давай, - машу ему вслед. – Спи.
   Я остаюсь один, и мне начинают лезть в голову мысли. Я вспоминаю как зимой Ди пришла ко мне и плакалась по поводу Алекса. Ей было очень нехорошо, она все время нервно шевелила пальцами и требовала от меня сказать ей немедленно, что она должна сделать, чтобы до Алекса дошло. А дойти должно было, что она, Ди, совсем уже измаялась от переполняющих ее чувств, что она скоро вообще может перекипеть, и тогда уже будет поздно махать крылышками и устраивать эротические танцы, а он, этот самодовольный майский жук, кроме гитары и флейты ничего не видит! Я тогда подумал, что тут как раз все закономерно: гитара – фигура женщины, флейта – фаллический символ, а когда у человека все есть, зачем ему что-то еще? Но Ди я сказал, что это нормально, просто каждый пытается спрятаться за какой-то маской, чтобы не иметь лишних нагрузок на хрупкую человеческую психику, поэтому если у кого-то эти нагрузки зашкаливают, нужно самой расхлебывать, а не ждать, когда струны полопаются.
   Ди из этой простой образной мысли со свойственной ей парадоксальностью вывела, что взять Алекса голыми руками совсем не трудно, нужно просто незаметно поколдовать маникюрными ножницами над его гитарой. Затея удалась на все сто, и когда в один прекрасный вечер в момент высшего вдохновения и экспрессии у Алекса одновременно скончались три струны, издав вопль поруганной невинности, Ди сместилась из центра на периферию и самоотверженно принялась помогать Алексу реанимировать инструмент. Алекс поначалу не возражал, их руки несколько раз соприкоснулись, пространство между ними за считанные минуты накалилось до предела, и Алекс, прочувствовав страстные флюиды Ди, отложил гитару, как отслужившую свой срок вещь, и пошел пить пиво, смешивая с водкой и закусывая все это луком, чесноком и копченой рыбой, как человек, готовящийся к встрече с вампирами. Ди все правильно поняла, пришла в ярость и еще долго еще морщила носик, когда Алекс публично проявлял признаки жизни.
   Дверь открывается, и с неотвратимой логикой жизни появляется Алекс.
   - Чего сидишь, - без вопросительной интонации говорит он, доставая сигарету, – там уже почти все отрубились.
   - Потому и сижу, - отвечаю я. – А ты?
   - Тоже, - Алекс закуривает, смотрит на красный кончик сигареты, потом на звезды. – Я тут книгу дочитал, - сообщает он, – там на счет снов интересная теория...
   - У вас это у всех клиническое?
   - Что?
   - Ну, кроме снов, больше не о чем поговорить? 
   Алекс пожимает плечами и продолжает:
   - Так вот, утверждается, что во сне происходит виртуальная утилизация невостребованного ментального субстрата на предельном уровне его субпороговой реализации, то есть, осуществляется форсированное проигрывание супрессивнных фрагментов ментального потенциала, не оформившихся в так называемой объективной реальности вследствие упругого сопротивления факторов обусловленности...
   - Фрейд или Юнг, - останавливаю я этот поток заумной чуши, - полное собрание сочинений, страница триста сорок семь.
   - Ничего подобного, - стряхивает пепел Алекс. - Здесь вся соль в том, что эти фрагменты понимаются не как продукт одного отдельно взятого сознания, а некой синергетической структуры, непосредственно закольцованной с грубой материей посредством телесного пресуществления в группах людей, поэтому репродукция и синтез образов реальности в состоянии сна могут индуцировать ощутимые искажения самой реальности.
   - И чего?
   - Хрен чего, - Алекс стряхивает пепел, - но звучит впечатляюще.
   - Долго заучивал?
   - Что?
   - Ну, все это: «продукт не одного отдельно взятого сознания, а синергетической структуры» - и - «репродукция может индуцировать чего-то там»?
   Алекс смеется:
   - Нет! Пару раз перечитал.
   - Хороший результат, - оцениваю я. – Ладно, ну и что тебя в этом так потрясло?
   Алекс пожимает плечами:
   - Там дальше интересные выводы. Мол, сны были подвергнуты анализу в соответствующем контексте, и основной результат такой: людям свойственно непреодолимое стремление к высокому уровню интеграции, то есть, к отказу от собственного нестабильного депрессивного эго в пользу устойчивого коллективного. Кстати, упомянутый Фрейд, соответственно, рассмотрел только самую низшую форму этого стремления... как его там?
   - Либидо.
   - Вот-вот! Жажда удвоения личности. Но подумай сам: что за либидо, например, гонит толпы солдат под пули? Каждый в отдельности понимает, что смерть неизбежна, но все равно идет. Почему?
   - Командир приказал, - ответствую я.
   - Вот, твой разум тоже пасует перед логикой очевидного. Ну, приказал – и что?
   - Как это что? Неподчинение – расстрел!
   - А так, значит, нет? – Алекс с презрением сплевывает. - Глупости! На самом деле, все хуже: они просто не в состоянии вырваться из возникшей ментальной системы. Как атомы в решетке. Когда думаю об этом, просто противно становится.
   - Почему?
   - Не люблю чувствовать себя скотом. В животноводческом смысле.
   - А в каком смысле любишь?
   - Ни в каком не люблю, - Алекс тушит сигарету о ладонь. – Ты чего, не понял? Мы как овцы – все время хотим сбиться в кучу. Лично мне это унизительно.
   - А что ты тогда здесь делаешь? Та же куча.
   - А конкретно здесь мне нравится, понял? Каждый сам кузнец своего стада, и по мне лучше то, в котором все братья, а не жопой друг к другу. Мы тут все равны, и в любой момент можем разбежаться, а в других схемах все гораздо жестче.
   - Так чего не разбегаешься?
   - А мне пока не хочется. Ты же тоже сейчас не волк-одиночка.
   - Это верно, - соглашаюсь я. – Но я и не рефлексирую на тему «Личность или Система».
   - А я рефлексирую, - спокойно говорит Алекс. – Мне дед говорил, что Система хуже говна: однажды вступил – до конца жизни не отмоешься.
   - Тоже мысль, - киваю я устало. – Дед дело говорил. Ладно, половина четвертого. Пойдем, посмотрим на твои сны. Остальные уже давно там...
   Мы поднимаемся и идем в дом.
   За прихожей начинается коридор, и из первой комнаты направо доносятся странные звуки. Даже не столько странные, сколько просто неожиданные: ведь и я и Алекс здесь, а Максу стонать пока не с кем. Но ведь это именно он отчетливо и совершенно недвусмысленно стонет! Точнее, пыхтит и постанывает. Вот, блин, дурак!
   Мы, улыбаясь, крадемся к двери, тихо ее приоткрываем и заглядываем внутрь. Там происходит нечто совершенно непредсказуемое, отчего Алекс пятится назад и утыкается в меня спиной, а я не могу сдвинутся с места. Мы застреваем и молча смотрим, как Макс, монотонно покачивая голым задом, торчащим из полуспущенных штанов, закрыв глаза, тяжело дышит над согнувшейся перед ним Ло и время от времени наматывает на кулак ее волосы, заставляя запрокидывать голову далеко назад. Тогда черты у Ло становятся острыми, она вздергивает губы, открывает рот, и нам видны белизна ее зубов и слегка высунутый напряженный язык. У Ло красивая грудь, Макс мнет ее свободной рукой, словно зачерпывает воду из колодца, а потом размазывает ощущение с ладони по выгнутой перед ним спине, шумно выдыхая и блаженно улыбаясь, а Ло не издает ни звука, но, кажется, тоже улыбается. Она упирается руками в стол и качается в такт с Максом. Я смотрю на это, и у меня плывет перед глазами. Что-то рушится у меня внутри, я ничего не понимаю, мне обидно, меня выкручивает, мне кажется, что нужно уйти, но я смотрю, как Макс усаживается на кровать, а Ло – к нему на колени, как в седло, у них все сразу получается, словно не в первый раз, они долго целуются, потом опять начинают двигаться, но это уже в полном тумане, вижу только волнообразное движение, чувствую, что кончу, подскакиваю и судорожно зажимаю ладони между ног.
   - Ты чего? – сонно спрашивает кто-то рядом.
   - Ничего, - говорю я и иду искать вино.
   На кухне никого нет. Я вытаскиваю из холодильника бутылку и наливаю себе в чью-то кружку до самого края. Вино холодное и приятно кисловатое на вкус. Я пью маленькими глоточками и смотрю в окно. В окне отражаюсь я, довольно растрепанная и помятая, я встаю, выключаю свет и возвращаюсь на место. Теперь за окном темно и даже видно часть неба и стальной серп месяца. Так мне нравится гораздо больше.
   Я стаскиваю с дивана верхнее покрывало, извиваясь, чтобы опять не слезать на холодный пол, закутываюсь в него так, что снаружи остаются только голова и кружка, мне уютно, я чувствую себя бабочкой в шелковом коконе: кружка - это цветок. Я сворачиваю язык трубочкой и пытаюсь втянуть в себя вино. У меня получается, и я радостно машу крыльями.
   Мне, вообще, на удивление хорошо. Сегодня все было как-то по-особенному душевно: и песни, и разговоры... только Энн со своими бреднями: вот же умеет испортить праздник! Я скорее гоню прочь жуткие образы из ее последнего сна и старательно думаю о хорошем. Хорошее – это Алекс. Сегодня он был таким милым и обходительным, что мне снова хочется быть с ним рядом. Конечно, он еще совсем мальчик, зеленый и глупый... нет, не глупый, а несмышленый, но именно это меня в нем и подкупает.
   Я улыбаюсь. Мне нравится думать об Алексе. Он очень смешной, когда пытается сбежать от меня. Ему кажется, что я – это слишком хорошо; что у меня слишком высокие требования, и он с ними не справится; что я поиграю с ним во взрослые игры, пока он мне не надоест, а потом все равно все закончится. Глупенький! Почему они всегда так плохо понимают женщин? У нас все так же, как у них. Для нас тоже главное – это чувствовать, что тебя любят. А все остальное не имеет значения. Ведь так? 
   С шумом входит Энн. Тоже растрепанная и со следами от подушки на щеке.
   - Ты что, подруга, не спишь? – усаживается она рядом.
   - Проснулась, - говорю я.
   - Кошмары? – хищно улыбается Энн.
   - Вовсе нет, - я улыбаюсь не так хищно, но с нее вполне достаточно, чтобы разочарованно скривиться. – Наоборот.
   - Что значит, «наоборот»?
   Энн забирает у меня из рук кружку и допивает все до последней капли.
   - В наше время нельзя, чтобы было «наоборот», - говорит она. – Это не по-товарищески. Еще есть? – переворачивает она пустую кружку.
   Я киваю на пол. Энн берет бутылку и наливает тоже до самого края, выпивает половину и возвращает кружку на место – мне в руки.
   - Ты извини, - говорит она, - я с этим своим сном не в тему попала, но меня Алекс просто из себя вывел. Чего ему все время от меня надо? Лезет со своими... – она замолкает, чтобы не ляпнуть соответствующий вульгаризм.
   - Ну, - улыбаюсь я, - что здесь непонятного?
   - А что здесь понятного? – Энн откидывается на спинку и подтягивает ноги на диван. – Если ты намекаешь на подавленные чувства, то чего он их подавляет? Мне он, между прочим, тоже нравится.
   Я воздерживаюсь от комментариев, потому что все опять наоборот, а в наше время это – не по-товарищески. Я ведь знаю, кто ему нравится и почему он ужом вьется, измываясь над Ло и Энн, но это не обязательно знать кому-то еще. Сами не видят, зачем я буду в лицо тыкать?
   Энн дергает меня за покрывало:
   - Поделишься?
   Я неохотно разматываю свой замечательный кокон и отдаю одно крыло Энн. Она запахивается и придвигается ко мне поближе.
   - Слушай, - говорит она, - тебе ведь Алекс тоже нравится, а? Признайся, я же знаю!
   - Нет, - вру я, - мне Макс нравится.
   - Да, ладно, - смеется Энн и пихает меня локтем в бок. – Как же! Хотя, тоже вариант, пусть и немного странный.
   Энн на минуту умолкает. Видимо, размышляет о странном варианте. Я тоже. Макс в нашей компании – что-то вроде карманного солнца. Он так старается всех согреть, так хочет, чтобы всем было хорошо, а особенно мне, что иногда становится его просто жалко, но тут ничего поделать нельзя. Он как Чебурашка: его все любят, но когда доходит до поцелуев – то только в щечку.
   - Нет, - говорит Энн, словно очнувшись. – Макс – это противоестественно. Ну, понимаешь? Как с братом.
   - Почему?
   - Не знаю, так сложилось, - Энн протяжно зевает, даже не думая прикрыться рукой. - Но что-то мы, подруга, как-то зациклились, - говорит она сквозь зевок, - а на самом деле, главное в жизни другое. Главное – это найти точку сборки. Вот я все никак не могу, поэтому и сны дурацкие сняться. Из-за неопределившести... то есть, неопределенности в собственном внутреннем мире. Все эти метания-переживания все равно ни к чему не ведут, а человек должен быть целостным. Согласна?
   Я поднимаю взгляд к потолку. Мне это сейчас не интересно. Мне, вообще, не интересна вся эта антропологическая философия, я предпочитаю жить, а не размышлять о жизни и, тем более, о месте человека в ней.
   - Вот, - между тем продолжает Энн разглагольствовать, - я для себя уже почти решила: ну, их к черту, все эти сантименты и высокие чувства. Что за глупость выдумали – любовь? Я имею в виду, в современно смысле. Ведь что мы имеем сейчас: сплошные табу и инструкции к их соблюдению. Например: любить можно только одного и только до гроба. Вообще, дурдом: смешивать любовь и могилу! Или: любовь – она светлая и чистая, а если грязная и аморальная – то это секс. Или страсть. Причем: губительная! Почему? Откуда все это взялось? – Энн аж передергивает от досады. - По-моему, любовь как деньги, - говорит она, - пока хватает, нужно тратить. И на всех, кого хочется! Я где-то читала, что единственным критерием настоящей любви является факт, что сумма слагаемых меньше числа слагаемых. То есть, я плюс я равно снова я. Если это не так, то это не любовь. Так что неважно, скольких любить, главное, чтобы с каждым - по-настоящему! Ты со мной согласна, подруга?
   Я делаю вид что сплю. Энн еще раз пихает меня локтем.
   - Не спи! Я не сплю, и ты не спи!
   Я не шевелюсь и изображаю глубокое дыхание. Энн минуту молчит. Потом опять начинает говорить, теперь липким жеманным шепотом:
   - И вообще, знаешь, я окончательно пришла к мысли, что девушки мне нравятся больше, - она на секунду задумывается, - например, ты. У тебя очень красивые глаза, жаль, что они сейчас закрыты. И губы. Какие у тебя губы...
   Я чувствую, как она склоняется ко мне, и как только что-то теплое и влажное касается моего рта, я не выдерживаю и в панике отстраняюсь.
   - Притворщица! – смеется Энн, дергая меня за рукав. – Меня хотела обмануть?
   - Надо больно, - морщусь я в ответ и встаю. – Пойду, проветрюсь.
   Я выхожу на улицу и бреду к яблоне, тщательно вытирая губы платком. Я не брезгливая, но насчет таких поцелуев у меня устойчивое предубеждение, и отказываться я от него не собираюсь. Пусть даже Энн мне и подруга!
   Под яблоней стоит скамеечка, я люблю на ней сидеть, особенно вечером. Через листву виды звезды, я всматриваюсь в них, и мне опять становится спокойно и хорошо. Мне не хочется думать, зато неумолимо тянет в сладкий и неторопливый поток привычных фантазий. Я представляю, как все могло бы быть. В идеале, так сказать. Например, вот так: все спят, а я сижу на скамейке. Открывается дверь дома и появляется Алекс. Просто вышел подышать. Замечает меня и неторопливо подходит, потому что не подойти – это не вежливо, а он мальчик воспитанный. Задает неизбежный глупый вопрос, что я здесь делаю. Я набираюсь смелости – ведь ночь и никого вокруг – и говорю, что жду его. Он удивленно вскидывает брови, а я улыбаюсь, счастливая, что смогла это сказать. Он вдруг тоже улыбается и садится рядом. Ему неловко, потому что он привык держаться от меня подальше. Наверное, ему кажется, что я не тот человек, с которым легко, но ведь это не так! Я слегка поеживаюсь – все-таки ночь, прохладно, и он как-то нехотя спрашивает, не холодно ли мне, я киваю, а он неуклюже приобнимает меня рукой и прижимает к себе. Мне тепло, я кладу голову ему на грудь, и закапываюсь носом в шею. Он сначала сидит неподвижно, словно боится меня вспугнуть, а потом очень осторожно целует меня в макушку и с заметной паузой робко начинает гладить, почти невесомо скользя рукой по волосам и плечу, старательно не нарушая невидимую границу, очерченную ключицами. Я чувствую, что он дрожит, хотя, если честно, не так уж прохладно, и я совсем уже готова ощутить его руку там, куда она рвется, как котенок, увидевший миску с молоком, когда мне на глаза ложатся теплые ладони, и я вздрагиваю от неожиданности.
   - Алекс? – неуверенно спрашиваю я.
   - Нет.
   Ладони резко отбрасывают мою голову назад, она ударяется о ствол, в глаза бьет ослепительно-красный свет, тихо всхлипывает какая-то странно далекая музыка, и мне даже не больно, но что-то длинное и твердое, как металлический прут, протыкает меня от затылка до паха, течет горячей струей, свет гаснет, опадая на землю мохнатыми хлопьями, я падаю вслед за ним, проваливаюсь в огромный бездонный колодец, у меня перехватывает дыхание, и я вскрикиваю, бессмысленно хватая воздух ртом.
   - Тише ты, - раздается из дальнего угла недовольный возглас. – Спят же все!
   Я осторожно выбираюсь со своего места и, наступая кому-то на ногу, спешу скорее из комнаты.
   Мне жутко хочется пить, просто до скрипа языка по небу, я иду на кухню и обнаруживаю там закутанную в покрывало Энн. В руке у нее кружка с вином.
   - Наконец, хоть кто-то проснулся, - говорит она, улыбаясь. – Ди ушла и не вернулась, а мне, как назло, совершенно расхотелось спать. Присаживайся!
   - Момент, - киваю я, для начала жадно пью из бутылки с водой, и только потом сажусь рядом. - Блин, - говорю я, потирая шею, - какая-то ночь... тяжелая...
   - В смысле?
   - Сны.
   - Сны? – ухмыляется Энн. - Какие?
   - Дурацкие. Но как на самом деле. Типа твоих.
   - Это - да, - довольно говорит она, – у меня сны что надо.
   - Не знаю, - я недовольно пожимаю плечами. – Мне такие сны не нравятся. Да и раньше их как-то не было. С чего вдруг?
   - Погода меняется, - не совсем уверенно предполагает Энн. – Так всегда.
   Я молча соглашаюсь и пытаюсь вспомнить сон. Что-то смутно тлеет в подсознании, но выудить это наружу не так просто. Что-то я делал такое, ну, не знаю, неправильное, что ли? Не помню. То ли голый на лекции оказался, то ли еще чего. Нет, кажется, переспал с кем-то, а за нами подсматривали... Но, точно, не с Ди. Она мне, вообще, никогда не снится. Даже во сне избегает.
   Мне вдруг стало тоскливо, и от этого тошно, я даже разозлился. Что за черт? Я все делаю, а ей на меня наплевать. Понятно, я, типа, увалень: медленный, неповоротливый, еще и краснею, когда она ко мне даже просто прикоснется. Ну, и что? Я что после этого – не человек?
   - Макс! – недовольно толкает меня Энн. – Ты чего молчишь? Дама скучает, а он молчит!
   - Не знаю, - пожимаю я плечами.
   - Не знает он! – фыркает Энн. – А вот знаешь, почему у тебя с Ди никогда ничего не будет?
   - Почему?
   - Потому что ты все время молчишь! Так нельзя! Мне с тобой спать хочется!..
   - Так чего медлишь? – делаю я приглашающий жест.
   Энн давится последней фразой и воззряется на меня с интересом.
   - Хм, - оценивающе сканирует она меня взглядом. – Забавная мысль. Дверь закрой.
   Да, мысль, и правда, забавная. У меня начинает сосать под ложечкой, я иду, закрываю дверь и накидываю крючок. Проверяю – нормально.
   - Иди сюда, - зовет Энн. У нее теплеют щеки, и комната сразу словно сжимается в размере. Все становится каким-то расплывчатым и нематериальным, даже свет слегка меркнет. Я возвращаюсь к дивану.
   Энн уже скинула с себя покрывало, на ней джинсы и футболка с глубоким вырезом.
   Энн совсем не похожа на Ди. У нее спортивное тело, большая грудь и довольно объемные бедра. И кожа у нее смуглая, а не бледная и прозрачная. Мне в первый раз кажется, что это даже гораздо красивее. Очень хочется прикоснуться, но я сдерживаюсь, потому что совсем не понятно, как далеко мы можем зайти. Мне очень не хочется спугнуть, от чего меня немного колотит изнутри.
   Энн сидит, поджав ноги, и ждет. Я деревянно подхожу к ней, она встает на коленях, подтягивает меня за рубашку поближе к дивану и принимается расстегивать пуговицы. У нее быстрые теплые руки и странная обволакивающая улыбка, с которой она смотрит как бы не на меня, а сквозь меня, словно меня и нет вовсе. Я покорно стою и ничего не делаю, хотя внутри уже звенит колокольной медью позвоночный столб, а когда ее руки касаются кожи, на меня накатывают теплые волны, как от солнца на пляже.
   - Ммм, - мурлычет Энн, - какой ты, оказывается... мужчина!.. Никогда бы не подумала! Смотри, какой мускулистый... – она стягивает с меня рубашку. – Можно сказать, Аполлон! А что у нас здесь? – она мягко пробегает пальцами, от чего у меня резко, но сладко, сжимаются все мышцы живота. – Ммм, тоже не плохо! – она отстраняется и быстро снимает с себя футболку.
   Я смотрю, как ее грудь движется сверху вниз. Как в замедленной съемке. Меняет форму от остроносой птичьей головки до совершенной по форме капли. Я осторожно впускаю в легкие воздух.
   - Чего ждешь? – говорит Энн. Ей приятна моя реакция, и я это чувствую. Я не знаю, что делать, но руки уже движутся сами по себе, они подтягивают ее за талию поближе, скользят по обжигающей коже вверх, собирают круглое и мягкое в ладонь, так, что в кольце большого и указательного пальцев оказывается нежный сосок, и тогда я склоняюсь к нему и втягиваю губами.
   Меня трясет, но это совсем не мешает. Я погружаюсь в ощущения, словно ныряю с камня. Где-то мелькает мысль, что ничего особенного в этом нет, но тут же исчезает, потому что это не так. В этом особенное все. Может потом войдет в привычку и угаснет, но сейчас это похоже на стакан водки залпом, только вкус как у спелого персика. Нет, на самом деле вкус совсем другой, но эффект тот же: хочется еще и еще.
   Мне кажется странным, что я способен думать, но мозг работает сам по себе, а все остальное – само по себе. На полу уже валяются джинсы Энн, из которых торчит нескромный краешек белого белья. Мои джинсы спущены до колен, потому что не было времени, чтобы из них выскочить. Я двигаюсь медленно, иначе Энн меня останавливает и просит не спешить. А я и не спешу, оно как-то само собой. Сначала раз, два, а потом раз-два-три...
   - Подожди, - говорит Энн. – Давай сядем.
   Мы меняем положение. Энн ловко пристраивается на мне сверху, помогает рукой и медленно опускается. У меня перехватывает дыхание, и именно в этот момент в дверь начинают ломиться.
   - Кто здесь? Открывайте, черт! – в голос орет Алекс с той стороны. – Быстрее!
   Мы распадаемся на атомы, Энн торопливо соскакивает, впрыгивает в джинсы и закутывается в покрывало, а я натягиваю штаны и хватаю с пола рубашку.
   - Да скорее! – истерично надрывается Алекс. – Там Ди!.. Мать вашу!
   Я с трудом откидываю непослушный крючок, дверь распахивается, и Алекс вваливается на кухню.
   - Ди! – хрипит он, выпучив на нас красные воспаленные глаза. – Там! – и безумно машет в сторону улицы.
   Мы выскакиваем вслед за ним из дома и бежим, спотыкаясь, в сад.
   Под яблоней, рядом со скамейкой лежит Ди.
   Мы замираем как вкопанные. У нее серое неподвижное лицо, блузка разорвана, брюки и белье валяются, отброшенные в сторону. Ди некрасивая, с застывшей гримасой, волосы разметались так, что кажется, будто у нее залысины, и даже тело у Ди – нелепое и отталкивающее: бесформенная грудь, торчащие ребра, всклоченные слипшиеся волосы лобка. Вывернутые в стороны худые ноги. Скрюченные пальцы рук. Под ногтями – грязь.
   Кажется, она уже совсем холодная.
   Я наклоняюсь над ней и меня выворачивает наизнанку. Алекс оттаскивает меня назад и пытается отхлестать по щекам, но у него ничего не получается: меня скрючило, и до моего лица просто не добраться. Энн плачет, сидя на коленях, и роет руками землю, откидывая ее Ди на грудь. Алекс что-то кричит, бросает меня, и хватает Энн за плечи, но она вырывается и впечатывает ему кулаком прямо в висок, Алекса подкашивает, он падает рядом с Ди, ударяясь носом о ее лодыжку, из носа брызгает кровь, и последнее, что фиксирует мой мозг, – черная струйка, бегущая по лунной коже, потом вокруг молоком проливается туман, и я теряюсь в нем, как белая овца на снегу. Снег холодный и жесткий, словно битое стекло. Я падаю в него лицом и кричу от невыносимой боли...
   - Ты чего здесь?
   Я поворачиваюсь на голос. Ло стоит с крайне недовольной миной.
   - Я же просила, в родительской не спать, - с укором говорит она.
   Я неохотно приподнимаюсь:
   - Извини, занесло. Сама не помню, как.
   - Да, ладно, ничего. Просто я же просила...
   - Исправлюсь, - обещаю я. – Пойдем, покурим, что ли?
   - У тебя остались?
   - Остались, - сознаюсь я, и мы идем курить.
   Вообще-то, мы все некурящие, но если в руки попадают такие вот замечательные дамские сигары с вишневым табаком, то тут уже не до здорового образа жизни. Тем более, что курить их нужно не в затяг, но вкус отменный, еще восхитительнее послевкусие, и, в итоге, удовольствие от всего этого - весьма изысканное.
   Я раскуриваю, выпускаю несколько облачков дыма, потом передаю сигару Ло. На нёбе – вишнево-табачная пленка. Хорошо.
   - Зря ты сны рассказываешь, - говорит Ло, глядя на кончик сигары.
   - Почему? – безразлично спрашиваю я.
   - Ну, это же личное.
   - Ерунда.
   - Я серьезно. Бывают люди, которые по снам в чужие мозги забираются.
   - Эй, Ло! – смеюсь я. – Ты чего вдруг, рациональная ты наша? Тоже мистикой увлеклась?
   - Это не мистика, - серьезно говорит Ло. – Это практика. Ты не в курсе, у меня дядя в секретном отделе работал, они там всякое пользовали. Он как-то по пьяному делу отцу об этом рассказывал, а я все слышала.
   - И чего?
   - Много чего. Он говорил, что человеческий мозг – это вроде приемника, настроенного на определенную волну. Если эту волну подобрать, можно управлять человеком, как роботом. Но сделать это сложно, даже профессионалам. А вот если проанализировать сны, тогда другое дело. Думаешь, Фрейд был тем, за кого мы его принимаем? Ничего подобного!
   - Да? – я забираю у Ло сигару. – Ты мне зубы не заговаривай, сейчас все сама скуришь.
   - Фрейд выполнил заказ, - продолжает Ло, по-моему, даже не заметив, что лишилась сигары, - он ввел в сами основы современной культуры то, что раньше было строго запрещено: подробную запись сновидений. Ты вот посмотри: во всех странах, где массово практикуется психоанализ, сейчас процветает демократия, только народ там зомбированный, побольше нашего. Думаешь, это совпадение? Ничего подобного!
   - Это да, - соглашаюсь я, немного подумав, - тут не поспоришь.
   - Говорят, у американцев есть целый отдел, в который стекаются все отчеты от психоаналитиков, и они там все усредняют, чтобы получить частоту для массового воздействия.
   - Понятно, - говорю я. – А у нас что?
   - Не знаю.
   Я возвращаю сигару Ло, и некоторое время мы просто молча курим.
   - Слушай, - говорит Ло, наконец, - а в этом твоем сне... ты говорила, там кто-то первый бросился ногами бить. Скажешь, кто?
   - Тебе зачем?
   - Просто, интересно. Я так поняла, кто-то из наших?
   - Возможно, - неопределенно отвечаю я.
   - Так кто?
   - Ну, подруга, ты же советовала сны не рассказывать.
   - Так я вообще...
   - То есть, тебе можно?
   Ло пожимает плечами:
   - Можно. Ты же уже все равно его рассказала.
   - Ладно, - смеюсь я. – Мне самой это странно, все-таки не для него роль...
   - Дэн? – напрягается Ло.
   - Нет, почему? Макс.
   - Макс?! – фырчит Ло. – Ногами?! В живот?!
   - Я же тебе и говорю: не похоже на него. Не знаю, это же подсознание во сне работало, а у него свои взгляды на жизнь.
   - Это точно, - подтверждает Ло.
   - У вас с Дэном – как? – спрашиваю я, чтобы сменить тему.
   - Нормально. Всякое бывает, конечно, но в целом – нормально.
   - Молодцы, - киваю я. – А я вот опять что-то в каких-то сомнениях.
   - На счет кого теперь?
   - Да на счет всех! – взрываюсь вдруг я. – Ты вот подумай: Дэн с тобой, Макс тлеет по Ди, просто не может, а Алекс меня бесит! То есть, нет, он мне, конечно, нравится, но он меня бесит! А главное, - ты прочувствуй! – на стороне мне вообще никто не подходит! Ты же знаешь, я пробовала. Это просто какое-то наваждение: кого ни встречу - сразу ясно, что до наших ему как до неба. Я, конкретно, не знаю, что делать. Веришь, скоро на девушках зависать буду!
   Ло почему-то хохочет, согнувшись пополам.
   - Да, - говорю я, - подруга называется!
   - Извини!.. – давится Ло. – Ой, я не могу!.. Сейчас просто рухну! Энн! Ну, ты вообще!..
   - Да, ну, тебя, - обижаюсь я, гашу сигару о ступеньку и иду обратно в дом. В доме темно, совсем ничего не видно, я продвигаюсь вдоль стены, пытаюсь нащупать выключатель, и тут кто-то хватает меня за руку.
   - Алекс? – вздрагиваю я.
   - Нет.
   Что-то горячее, как раскаленный прут, несколько раз входит мне в живот, разливая по нему ощущения тепла и открытости. Мне совсем не больно, даже немного приятно, но в голове начинает звенеть, а в глазах пляшут смешные огненные фигурки, жонглируя красными шарами и кольцами. Лопается какой-то невидимый канат, на котором держалось мое тело, я становлюсь мягкой и гибкой, как тряпичная кукла, ноги подкашиваются, и я вываливаюсь обратно за порог. В глазах серебряной дугой мелькает луна – и все. Опять темнота.
   Кто-то несильно хлопает меня по щеке.
   - Эй! Как слышно?
   Это Дэн. Я смотрю на него словно сквозь запотевшее стекло.
   - Чего здесь валяешься? – спрашивает он. – Не дополз до дома по причине смерти?
   Я приподнимаюсь на одном локте. В голове звон, в носу неприятно саднит, я трогаю пальцем – запекшаяся кровь.
   - Вот, блин, - вырывается у меня вздох вселенского неудовольствия. Втаскиваю себя на верхнюю ступеньку и с трудом усаживаюсь. Дэн встает рядом и прислоняется плечом к стене. 
   - Развезло тебя, - констатирует он. – Стареешь, брат.
   Меня качает из стороны в сторону.
   - Хрень, - мычу я, пытаясь собрать взгляд в пучок. – Чего это меня так пробрало?
   - Мешать не надо было, - спокойно говорит Дэн.
   - А я никому не мешал, - поворачиваюсь и смотрю на Дэна. – В чем это у тебя рубашка?
   Он пожимает плечами:
   - Сок, - и, подумав, добавляет: - Судя по цвету, томатный.
   - Рука дрогнула? – скорее риторически, спрашиваю я.
   - Понятия не имею. Это Максова.
   - А.
   Я пытаюсь встать.
   - Не дергайся, - говорит Дэн, подавая мне руку. – А то козленочком станешь. Нужно постепенно, чтобы избежать перегрузок.
   - Мне в туалет, - сообщаю я.
   - Здесь мочись. Я отвернусь, - говорит Дэн и смотрит в небо. Небо предрассветно-серое, звезд уже почти нет, но все равно от этого в голове начинает звучать музыка.
   Я вспоминаю мелодию. Сначала тихие целые ноты в пределах соль второй октавы: там, там, та, та-та там, та, та, та-там, та-та-та... Потом восходящими трелями в следующую октаву с откатом назад, через ре в си минор, ускоряясь до восьмых, потом до шестнадцатых – и там уже эта красивая фраза...
   - Да ты и правда обмочился, парень.
   Меня накрывает жаром.
   - Блин, - как-то неловко усмехается Дэн, - штаны надо было-таки расстегнуть.
   - Жопа, - констатирую я. 
   Мне мокро и неловко. Я не знаю, что делать.
   - Не переживай, - успокаивает меня Дэн. – К утру просохнешь. Во всех смыслах.
   Мне это кажется резонным, и я радостно улыбаюсь. Когда будущее определенно и позитивно, на душе наступает покой и умиротворение. Человек, вообще, должен знать, что завтра будет хорошо. Иначе, зачем ему соглашаться на это завтра? Правда, подвох в том, что никто это будущее тебе не предлагает, наоборот, это ты его и должен сделать, и сделать его ты должен хорошо. И вот здесь возникают трудности...
   - Знаешь, что мне сейчас снилось?
   - Что? – спрашиваю я по инерции.
   - Тот же сон, что и Энн.
   - Так не бывает.
   - Бывает. Со мной же случилось.
   - А откуда ты знаешь, что именно тот?
   - Так она же рассказывала. У меня слово в слово.
   - Да? – мне становится интересно. – И кто там первым начал бить?
   - Ты у Энн спроси.
   - Она не скажет, - говорю я, – ты же знаешь.
   - Не скажет, - соглашается Дэн. – Ладно: Макс.
   - Макс? – не верю я. – Да ладно?
   - Серьезно, - говорит Дэн. – У меня во сне от этого просто мороз по коже.
   У меня тоже. Я даже немного трезвею.
   - Нет, - говорю я убежденно, - Макс не мог.
   - А во сне смог. У него, знаешь, сколько ненависти внутри? Тебя бы столько времени за бесполое существо держали – ты бы тоже во сне всех поубивал. Или еще хуже.
   - Что может быть хуже? – спрашиваю я.
   - Не знаю.
   Мы молчим. Я думаю о Максе. Он появился среди нас самым последним: его привела Ло, и он прижился. На самом деле, ведь разные люди были, но прижился только Макс. Теперь он всем как родной. Я ради него даже отказался от флирта с Ди: так у него глаза на нее светились...
   - Слушай, - говорит Дэн, - ты же ему, типа, Ди уступил?
   - Ерунда, - говорю я. – Что за бред?
   - Да ладно, всем же и так ясно. Только зря ты, у него все равно никогда ничего не получится. А Ди по тебе сохнет.
   - Не лезь, - останавливаю я его. – Мне это не интересно.
   - А мне интересно, - говорит Дэн. – Мы же одна система, согласно твоей же теории.
   - Это не моя теория, - говорю я. – Все, мне опять надо.
   Я рывком вздергиваю себя вверх и на негнущихся ногах плетусь в серое предрассветное куда-то, где должен быть туалет. Вокруг тишина, а у меня в голове опять звучит флейта, и мелодия опять медленная, без этих всплесков, простая и даже немного печальная, хотя мне совершенно не грустно.
   Когда я прохожу мимо скамейки, из-за березы кто-то выставляет ногу, я спотыкаюсь и со всего размаха вписываюсь головой в какую-то мебель, выброшенную гнить под навесом, из глаз летят искры, я захлебываюсь скисшим воздухом, меня разворачивает и бросает на землю, я еще чувствую, как затылок мячиком трижды отскакивает от бетонной плиты, совершенно не к месту лежащей здесь, слышу, как безнадежно смолкает флейта, трещит полое дерево, раздавленное беспощадным ботинком, небо лопается, как бычий пузырь, и все заливает черной горячей смолой...
   Кто-то трясет меня за плечо.
   - Эй, - тихо зовет Макс. – Пойдем.
   Я недовольно дергаю головой: еще чего выдумал. Пока будильник не прозвонит!..
   - Пойдем, а то я сейчас всех разбужу, - не то с угрозой, не то констатируя, говорит Макс.
   А ведь разбудит, думаю я. Неохотно встаю и, не открывая глаза, бреду за ним.
   - Спички не могу найти, - делится своей проблемой Макс, вытащив меня в коридор. – Ты хозяйка, где у тебя тут?
   Я готова его убить:
   - Ты что, обойтись не мог?! – взрываюсь я. – Надо было меня дергать?!
   - Надо было, - бурчит Макс.
   - Зачем?!
   - Курить хочу.
   Я окончательно зверею:
   - Ты же не куришь!
   - Курю, - говорит Макс. – Где спички?
   Я тыкаю пальцем в самое видное место, Макс забирает коробок и уходит на улицу. Я слышу, как хлопает дверь, и иду смотреть, сколько времени. Часы висят на кухне, там беспорядок: смятый диван, опрокинутая кружка с вином и чья-то футболка. Я поднимаю ее – это футболка Энн. Я кладу ее на диван, расправляю нижнее покрывало – верхнего вообще нет, - поднимаю кружку и ставлю ее на стол.
   - Да, - бормочу я без всякого раздражения, - приходили, наследили... а скорее, насвинячили... а мне разгребай... ну, понятно, как всегда...
   На самом деле, я не в обиде. Мне даже приятно, что у меня дома мы собираемся чаще, чем у других, поэтому я давно привыкла устранять последствия ночных бдений и не расстраиваться, что делаю это почти всегда одна. Друзья есть друзья! По большому счету, кроме них, у меня больше и нет никого, так что мне совсем не трудно поднять кружку или положить футболку на диван.
   Кстати, если футболка здесь, то где Энн?
   Мне приходит в голову, что у девушки не так уж много причин снять с себя футболку, а потом куда-то деться, и я начинаю себе представлять, что здесь могло произойти.
   Вот, скажем, сидит Энн, пока еще в футболке... После этого предположения воображение услужливо рисует неприличные и малоприятные картины. Нет, сами по себе картины, может, и приятные, но так как меня в них нет, зато герой мужеского пола не определен, мне начинает думаться не сильно хорошее. Даже сильно нехорошее. Нет, ну действительно: раз футболка здесь, значит, на Энн ее нет, а дома не то чтобы тропическая жара. Следовательно, сняла ее Энн по какой-то другой причине. Следующий вопрос не «зачем», а «для кого»? Ну, не для Макса же, право! А тогда для Алекса, что ли? А если все же для Макса? Так, а зачем ему спички?!
   Я выскакиваю из кухни и лечу в прихожую, хватаю ручку, чтобы открыть дверь на улицу, но дверь открывается сама, и пятясь, на меня движется Макс. Я отступаю, освобождая ему дорогу, он втаскивает в прихожую тело, и мне тут же становится плохо: это тело Ди. На ней почти ничего нет, кроме клочков блузки, кожа измазана землей, на лодыжке засохшая кровь.
   - Что это? – почти беззвучно выдыхаю я.
   - Дверь подержи, - говорит Макс и через некоторое время втаскивает в дом еще два тела – Алекса и Энн.
   Я оседаю на пол. Макс уходит в кладовую и возвращается с тяжелой канистрой.
   - Бензин? – спрашивает он.
   Я его все равно, что не слышу. Я сижу и смотрю на три сваленных в кучу тела. Я ничего не понимаю, но мне хочется плакать. Только что мы пели, пили пиво, и все было хорошо. Теперь что-то не так: я сижу, а передо мной три тела... нет, уже четыре... нас осталось только двое – я и Макс. Это неестественно, в этом есть что-то абсолютно неправильное, но ничего нельзя изменить, это совершенно ясно, хотя и не понятно, почему все именно так.
   Все обрушилось, как карточный домик, словно реальность переломилась, как пучок света в призме, я сижу и смотрю на серые тела, и почему-то не плачу, хотя очень хочется, мне очень хочется плакать, но я сижу и смотрю, и даже не пытаюсь понять, что произошло и что происходит...
   - Пойдем, – говорит Макс и берет меня за руку.
   Я послушно встаю и  как во сне иду за ним. А может, это и есть сон? Я ни в чем не уверена, но мне уже все безразлично.
   На улице светает, холодно, Макс открывает канистру и выплескивает бензин в нескольких местах на дверь и стены, достает коробок, а из коробка спичку. Короткий звук – и спичка летит в сторону дома.
   - Начало всего, - говорит Макс.
   Я даже не пытаюсь понять, что он имеет в виду. Я сижу и смотрю, как загорается дом. Сначала синее пламя взлетает по стенам до самой крыши и бьется там в величественной  истерике, как боевое знамя, потом опадает и уступает место неторопливому красному огню, который, смакуя, начинает вгрызаться в дерево.
   Макс садится рядом и прижимается ко мне плечом. Он большой и теплый, мне он нравится, с ним как-то надежно.
   - Видела, как горел Рим? – спрашивает Макс.
   - Нет, - отвечаю я.
   - Я тоже нет. Наверно, красиво.
   Мы любуемся пламенем. Кое-где оно танцует, завязываясь в узлы и показывая язык, а где-то лениво лижет покрывшиеся рубиновыми углями стены или трусливо жмется, словно напуганное рассветом. В одном из окон лопается стекло, начинает пахнуть жженой пластмассой. Или резиной. Я хлюпаю носом, и Макс целует меня в висок:
   - Не расстраивайся, - бесцветно шепчет он. – Я ведь это все для тебя.
   - Зачем? – спрашиваю я равнодушно.
   - Как это зачем? – удивляется Макс. – Ты похожа на мою маму.
   Мамы Макса уже год как нет. Он ее очень любил, это все видели, поэтому старались поддержать, как могли.
   - Чем похожа? – спрашиваю я.
   - Всем, - говорит Макс.
   Лопается еще одно стекло. Становится совсем жарко.
   - Знаешь, - продолжает Макс, - я это только сегодня понял, когда Алекс с Дэном тут разговаривали: мол, люди стремятся объединиться в единое ментальное существо и все такое. Бред. Все не так. Люди стремятся присосаться. Как паразиты. Потому что бессмертных душ всего сто сорок четыре тысячи, а тел – шесть миллиардов, понимаешь?
   - Нет.
   - Ну, это же очевидно, - говорит макс и бросает коробок в пламя. – Столько похожих людей! У меня на работе есть одна, тоже – вылитая мать. Жесты, интонации, привычки. Я ее завтра убью. И остальных когда-нибудь найду.
   - Зачем?
   - Ради тебя. Чем меньше паразитов, тем легче дышать.
   - А если я – тоже паразит?
   - Нет, - смеется Макс. – Ты настоящая. Мама ушла и оставила тебя. Понимаешь?
   Я поворачиваю к нему лицо, и мы долго и неторопливо целуемся. Макс пробирается руками через одежду к застежке сзади, без проблем с ней справляется и нежно греет меня ладонями, я кладу подбородок ему на плечо и смотрю на огонь.
   Пламя утробно ревет, как сквозняк под дверью, искры звездами сыплются в небо, а с неба обратно томительно падает черный снег пепла.
   - Жарко, - говорю я и встаю.
   Макс выпускает меня из рук и остается сидеть, а я ухожу в глубь сада. Здесь еще прохладно, хотя всюду пляшут красные тени. Я снимаю веревку, натянутую между двумя сливами, и делаю на одном из концов петлю. Когда я накидываю ее Максу на шею и начинаю затягивать, он даже не сопротивляется, только процарапывает пальцами глубокие борозды на земле. Я обматываю свободный конец ему вокруг горла, с усилием фиксируя каждое кольцо, потом отхожу, и тело безвольно валиться навзничь.
   - Начало всего, - шепчу я без всякого смысла и перевожу взгляд на дом. Дверь открылась, и сквозь огонь видно комнату. Она совершенно пустая – вообще никого нет. Это почти невозможно представить, но там – абсолютная пустота.
   Хотя на самом деле, нас в ней шестеро. И скоро мы все проснемся.
   Утро совсем уже близко.