Брюс Мейер. Маяк в Онфлёре. Перевод

Они сказали: «Жорж, цвет голубой печален!».
Но это ведь цвет женских глаз,
глядящих на сверкающую после
апрельского дождя Пигаль.
На жизнь мою снисходит он,
как на рассвете тишина на площадь;
идёт над рынком передразнивая тени – 
их мягкое движенье повторяя,
и затухает первым из цветов.
Вчера пески взрывались розоватым цветом плоти,
ручей вскипал, скользящей белизной   
лодыжки у ребят в зелёном облегая, –
так женщина из гранд-отеля утром
вытряхивает простыни в окошке.   
Писать я ничего из прошлого не мог.
Я к этому пришёл, поскольку ощутил потребность
грусть пережитую воссоздавать –
и в длинной веренице утренних разочарований
случались, может быть, счастливые моменты.
Суть проявляется по мере накопления.   
Возможно, я, влюблённым становясь.
отбрасывал далёкие окраины немые
за грани лжи и обещаний.
Однако, никогда любовь придумкой не была моей,
а, значит, и не подвергалась увяданью.
Я накануне ночью слушал волны.
«Но, Жорж, ведь там же нет людей».
Я говорю: «Так их и на картине тоже нет».
Прошу одно – не то заполучаю:
Вот, вместо образа мне краску дали,
для верности присовокупили кисть.
Что далеко ходить, – бродя у моря на рассвете,
не в силах передать я точно впечатленье
от попадания песка в ботинок.   
На полотне изображённый берег – 
о чувствах не нашедших воплощенья.
Невыполненное мной мне противостоит.
Потом, там ялик с потемневшим парусом
и кормчий, в море устремлённый, –
своим воображением который на
текстуре замысла чужого мог бы
за точкой, корректирующей точку,
понять спокойствие, холодно-голубое, человека,
уединённого на берегу пустынном,
как одиночество под небом голубым.

Текст оригинала:

Bruce Meyer
The Lighthouse at Honfleur
 
"Georges," they said, "blue is a sad colour."
It is the colour of a woman's eyes
lifted above the shining streets,
Pigalle, after April rain.
Blue descends on my life
like the silence of a square at dawn;
it walks beyond the market shadows
to ape their subtle casting
and is the first of all colours to fade.
Yesterday the sands were bursting with pink flesh,
rivulet tides of vanishing white
clung to the ankles of children in green
as a woman shook her morning sheets
out the window of the grand hotel.
I have never been able to paint from the past.
I came because I felt the need
to reconstruct the sadness in my life --
because of all the mornings of despair
there may have been a time when I was happy.
Things prove themselves wholly by accumulation.
I may have been a lover
and flung the very edges of the city
beyond the grasp of promises and lies.
But love was never a fiction of mine
and therefore, subject to fail.
Last night I listened to the waves.
"But Georges, there are no people there."
"And none in portraiture as well," I said.
Nothing that I ask for can be true --
I asked for vision and was given paint,
for assurance and received a brush.
Even walking by the sea at dawn
I could not fix the exact sensation
of sand grains in my shoe.
The beach settled in a canvas
of feelings that I could not chain.
I was confronted by what I had not done.
And then there was that skiff with darkened sails
and the fiction of its helmsman
heading out toward the sea,
who through the textures of a foreign mind
might, point by exacting point, realize
the ice-blue calm of a single man
who stood watching from the empty strand
as if the loneliest beneath blue sky.