Книга о Ницше. Глава 6. Ницше и постмодернизм

Живя во Франции, неизбежно начинаешь углубленно интересоваться французской философией. Так что рано или поздно Франция привела бы меня к теме своих постмодернистских авторов. В текущей главе из книги о Ницше разбираю их понимание Ницше, насилия, власти, и показываю, что и они, увы, не поняли Ницше.

Предыдущие главы.

1.Эволюция взглядов Ф. Ницше на греческую трагедию (http://proza.ru/2024/01/02/1506)

2. Ницше, Дарвин, Шопенгауэр (http://proza.ru/2020/08/14/1392)
3. Натурфилософия Ницше (http://proza.ru/2025/07/20/1573)
4. Ниспровержение морали (http://proza.ru/2025/08/03/1345)
5. Происхождение видов и синдром доместикации ( http://proza.ru/2025/08/07/2009)

Учитывая сказанное в главе 5 про Фрейда и садистскую природу господ в сословно-гаремном обществе, мы легко теперь можем понять ту критику капитализма, которую находим в трудах французских и не только постмодернистов, с которых, фактически, началось возрождение интереса к Ницше. Капитализм они рассматривают как общество преимущественно садистского типа. Под лозунгами прав человека и свободы скрывается элементарная гаремная иерархия, которая теперь действует новыми методами, позволяющими ей избежать те угрозы, что несёт для неё религия, и даже высмеять эту религию. Напомним, что садисту для удовольствия недостаточно причинение боли человеку, ему нужно непременно заставить человека переступить через себя и отречься от своего бога или от базовых норм воспитания. Садистская власть всегда начинается с соблазна, пытать и мучить, получая при этом наслаждение, садист может только такого человека, который уже соблазнён, который попался на крючок потребительского гедонизма. Главное орудие пытки садиста - это кукан, и держать свою жертву, словно рыбу, на кукане тоже в значительной степени доставляет ему удовольствие. Мишель Фуко наиболее ясно это выразил в своих исследованиях о связи сексуальности и власти (Фуко М. История безумия в классическую эпоху). При этом он обращается к Ницше, замечая, что в его "К генеалогии морали" и других сочинениях уже подробно разбирается садистская природа власти. И хоть большая часть учения Ницше постмодернистами осталась не понята, они смогли возродить интерес к Ницше и показать, что он ещё до Фрейда исследовал тему садизма и глубоко связал её с темой власти. Но если главная идея у Ницше - это воля к власти, которая является главным жизненным принципом не только для человека, то и для всего живого, то совершенно не понятны будут выпады Ницше против дарвинизма. Вместе с тем, многие полагают, что воля к власти - это именно садизм, в таком случае Ницше вообще следует назвать дарвинистом, его понимание природы ничем не будет отличаться от дарвинистского. Но в таком случае нужно признать заблуждением утверждения Ницше по поводу религии, которая веками представляла собой защиту от садистской власти и успешно боролась против неё. Ницше же утверждает, что и жрецы религий руководствуются той же Wille zur Maсht. То есть, они тоже хотят садистской власти? По факту, конечно, запрет абортов или угрызения сможно рассматривать как перевёртную кверху ногами волю к власти, если понимать под ней волю к тому, чтобы бог наказал садистов. Сам термин воля к власти выбран не очень удачно, а Ницше часто использует его сразу в двух значениях, в одном для описания садистской власти, в другом - для описания какой-то высшей формы господства, основанного на растрате себя. Власть в таком случае представляет лишь во многом случайное распределение ресурсов, как в дикой природе создаётся пищевая цепочка. До самого конца невозможно предсказать, кто победит и станет охотником, а кто проиграет и станет добычей, исход во многом зависит от случайности. Садистская воля к власти не допускает такой случайности, она базируется на сухом и точном расчёте, а случайность допускается только как форма издевательства над жертвой: дать ей почувствовать свободу, дать ей надежду, чтобы затем снова отнять её.

Интересно, что в начале 20-го века Ницше истолковывали исключительно как философа-садиста, сторонника садистской воли к власти. При этом якобы он разоблачает все религии и идеологии, как такую же волю к власти, а кроме того разоблачает всю предшествующую метафизику, чем фактически завершает её. Об этом прямо пишет Хайдеггер. Ницше показывает, что за метафизикой, начиная ещё со времён Платона, стояла садистская воля к власти. Якобы, главное в религии и в философии Платона - это возможность после смерти, на небесах отомстить садистам. На небесах садист и жертва меняются местами, садист отправляется в ад, а жертва становится садистом, который наслаждается зрелищем страданий грешников в аду. Получается, что вся метафизика - это такая вот воля к тому, чтобы поменяться местами с садистом и занять его место. Но, во второй половине 20-го века усилиями постмодернистов взгляд на Ницше стал меняться. Теперь Фуко называет Ницше мыслителем-зеркалом, мол Ницше действительно разоблачает садизм, но сам ни в коем разе сторонником садизма не является. Концепция сверхчеловека в таком случае предстаёт иронической игрой, невозможной концепцией, которая позволяет даже самых сильных мира сего называть недостаточно сильными, ещё слишком слабыми. Критика религии и метафизики осуществляется с позиции этого сверхгосподина, который понимает, что религия - это перевернутый садизм, но сам способен избежать её ловушек. Старые господа, которые не являются сверхчеловеками, так или иначе попадаются в эту религиозную паутину, расставленную жрецами, в главе 5 мы описывали, как они попадаются на удочку угрызений совести и сами начинают испытывать угрызения. Сверхчеловек якобы представляет такого господина, который на эту удочку не попадётся, который не будет называть себя свободным, ему достаточно будет лишь называть себя частично свободным, а отчасти он является рабом инстинкта, рабом воли к власти, и он это признаёт. Но сверхчеловек в таком случае вовсе невозможен, поскольку признать себя частично несвободным для садиста значит признать, что он может упустить свою жертву, что случайно жертва может ускользнуть с кукана. Раз так, то такой сверхчеловек не сможет получать садистского удовольствия, а без этого какой смысл быть господином в садистской иерархии? Но опять же, повторяю, это ошибочная интерпретация сверхчеловека, хоть и очень интересная и достойная внимания.

Постмодернисты поняли, что религия вовсе не сводится к метафизике и к перевёрнутому садизму. Сращивание религии с метафизикой произошло в очень позднюю эпоху, при абсолютизме, а последствием этого стали революции, свергшие этот абсолютизм, включая французскую революцию. До этого у религии было отдельное, самобытное начало, которое мы можем хорошо увидеть например, в Ветхом Завете. Один библейский сюжет повторяется там много раз, когда какой-то пророк или просто группа верующих иудеев попадает в лапы к какому-нибудь восточному правителю-садисту. Разумеется, садист, чтобы получить удовольствие, начинает требовать их отречься от их бога и с этой целью пытает их. В большом масштабе этот сюжет появляется уже в Египте, где евреи - целый народ фактически являются рабами, они обречены на труд в неволе только потому, что не отрекаются от своего бога. Ведь внешне еврея мало чем можно было отличить от египтянина, как мы видим на примере Моисея, которого много лет египтяне считали за своего и изгнали его только после того, как заподозрили его в том, что он тайно исповедует иудаизм. Правитель-садист получит пик удовольствия только тогда, когда заставит жертву отречься от её бога, это хорошо описано в психоанализе. И позже, когда евреи уходят из Египта, многие из них часто попадают в такие же ситуации с самыми разными царями. Вспомним хотя бы пример с Иоанном Крестителем. В конечном итоге, уже в Новом Завете эта ситуация гипертрофирована до предела. Здесь не какой-то пророк, а сам бог во плоти схвачен властями, которые под пыткой требуют от него отречься, что он бог или совершить чудо и освободиться от оков. Если он это сделает, получится, что человек получит садистскую власть над самим богом - собственный творцом, то есть над своим всемогущим отцом. Хотя понятно, что мучители Иисуса не верят, что он бог и относятся к нему как обычному пророку, которого пытаются пыткой заставить отречься. Но ведь ситуацию можно развернуть наоборот. Всемогущий бог-отец изображает из себя жертву, чтобы позволить садистами издеваться над собой, но не даёт им испытать пик наслаждения, более того, толкает их на тяжкий грех, в силу чего им будет гарантировано место в аду. И тут уже бог, если он садист, получит пик удовольствия, поскольку он будет пытать садистов, что выглядит как справедливость, и эти садисты вынуждены будут потерять всякую надежду. То есть здесь, в фигуре Христа религия впервые соединяется с метафизикой, с обратным садизмом, но не сливается полностью, поскольку будут ещё и другие святые и мученики, которые будут терпеть мученичество уже во имя Христа и также будут бороться против садистской иерархии.

При абсолютизме легитимным представителем Христа на земле объявляется король, в фигуре абсолютного монарха словно сливаются прямой и обратный садизм. С одной стороны, он представитель высшей аристократии, который властвует над народом соблазном и силой, заводит свой гарем из любовниц, ведёт распутную жизнь и поощряет жестокость. С другой стороны, король - это бич божий, который наказывает аристократию, отнимает у неё права и привилегии, объявляет знатных людей своими холопами, заставляет их выносить за собой ночной горшок и убирать отходы за своим конём, более того, это ещё теперь считается их привилегией. Король властвует над садистами, как бог властвует над грешниками в аду. Французская революция, конечно, уничтожила сословную иерархию, но, как утверждают постмодернисты, она не смогла полностью уничтожить гаремно-садистскую систему. Капитализм стал новым воплощением такой гаремно-садистской системы, без сословий, но вместе с тем без сколь-нибудь значимой роли религии. Капитализм в его борьбе против метафизики борется и против религии, рассматривая её уже как часть абсолютистской системы. Но без религии, без святых садистская элита теперь получает невероятно широкие возможности для соблазна, то есть для посадки окружающих на кукан. При этом это выглядит как свобода, скажем, разрешаются аборты, человек освобождается от необходимости ходить на исповедь, что значительно снимает с него груз угрызений совести. В целом любое самобичевание теперь высмеивается, как нелогичное, и, очень важно, как безумие. Мишель Фуко блестяще показывает, как психиатрическая клиника в Новое время стала частью аппарата насилия и подавления. Некоторые запреты выглядят логичными, скажем, запрет абортов напрямую следует из того, что сословное общество пало, церковь добилась того, чего добивалась веками. Именно для уничтожения сословного общества нужна была эта пытка самого себя, как запрет абортов, и теперь необходимость её отпала, если церковь этого не поняла и не поспешила разрешить аборты, это говорит лишь о том, что она уже сильно отпала от христианства и срослась духом и плотью с метафизикой. И всё-таки, ряд свобод, которые представляли собой лишь отмену обязанности истязать себя, представляли лишь механизм репрессивного давления, которое начиналось с соблазна и удовольствия. И именно это в конечном итоге становится причиной многочисленных реставраций, а вовсе не любовь населения к царскому режиму. Французская революция закончилась восстановлением на троне свергнутой королевской династии, но лишь для того, чтобы затем столкнуться с новой революцией. Население быстро поняло, что оказалось в капкане гаремного общества нового типа, против которого у него нет защиты даже в виде короля, как помазанника бога. Поэтому к фигуре короля люди возвращаются снова и снова, пытаясь найти у него защиту от того репрессивного аппарата, в котором они оказались. Король же при каждой реставрации монархии находит очень полезным ту роль, которую теперь отводят некогда святым - палаты в сумасшедшем доме, ведь он и сам был не прочь избавиться от остатков независимой религии, которая всё-таки на 100% никогда не подчинялась государству. Тем самым, ситуация принципиально не меняется, и народ в итоге свергает этого короля, понимая, что он не делает то, чего от него ожидают. Но затем республика снова не удовлетворяет население, и оно снова ищет нового короля, например, в фигуре Луи Орлеанского или Наполеона Бонапарта III.

Психиатрическая концепция Нового времени гласит, что если человек намеренно хочет страдать, а не получать удовольствие от жизни, то он безумец. Раньше такого человека называли святым или юродивым. Психиатрия уже не рассматривает религию отдельно от метафизики, утверждая, что любая религия - это обратный садизм, стало быть, святой только для того страдает в этом мире, чтобы получить себе после смерти право пытать садистов. Этот тезис очень сложно опровергнуть, ведь верующий человек действительно верит в какой-то другой, истинный мир и жертвует чем-то ради него, и трудно выделить, что именно его привлекает в этом другом мире: возможность пытать садистов или, просто желание не дать садисту получить пик удовольствия через отнятие последней надежды. Психиатрия 19-го века представляет собой совершенно новый вид садизма, когда садист проповедует мораль и общечеловеческие ценности, он утверждает, что борется за мир, за справедливость, за права угнетённых, публично он призывает только ко всему хорошему, а все старые религии и идеологии клеймит клеймом пособников режима угнетения. Тем самым она обузоруживает святого, она занимает его место. Не святой проповедует любовь к ближнему и мир по всём мири, это делает садист, который, конечно, врёт, но никогда в этом не признается. В целом, садисту тоже выгодно в какой-то мере держать людей в моральных рамках. Ведь фигура ускользания его раздражает, верующий мазохист и просто иронизирующий человек будет казаться ему чем-то, что мешает ему получать удовольствие. И легко объявить такого человека, который, к примеру, отпускает неприличные шутки или истязает себя, безнраственным или вовсе безумцем, что воспринимается теперь как синонимы. И не дай бог, если такой человек является ещё и гомосексуалом или другим лицом нетрадиционной сексуальной ориентации, что тоже воспринимается садистом как фигура ускользания и величайшая безнравственность. Безусловно, запреты такого садиста не являются нравственным и преследуют целью вовсе не добродетельное воспитание людей. Цель лишь запретить, заклеймить позором фигуры ускользания, объявить их безнравственными и тем самым защитить своё садистское удовольствие. Да, опять же, мы понимаем, что, к примеру гомосексуальные отношения были запрещены в религии, но нужно понимать причину этих запретов. Такой секс был запрещён, потому что не приводил к зачатию, а всё-таки принудительное зачатие рассматривалось как большее ускользание от садизма, чем гомосексуальность. Тут просто нужно было выбрать между двумя стратегиями ускользания. Гомосексуал не становился предметом позора, он мог просто исповедаться на тайной исповеди, раскаяться и получить отпущение грехов. Никто даже не узнал бы, что он вступал в "порочную" связь. В Новое время психиатрия ставит это как диагноз, как пожизненное клеймо на репутацию человека. Опять же, если бы существовало подлинное христианство на тот момент, оно признало бы, что теперь запрет однополой любви не актуален и разрешило бы такие отношения.

Этот новый тип садиста в оболочке блюстителя нравственности затем превратился в революционера-марксиста и в некоторых странах он смог свергнуть садистов-олигархов, устроить свою революцию и установить свою власть далеко за пределами психиатрической клиники, по сути, по всей стране. Здесь характерным является пример Советского Союза и большевиков. Ленин представляет совершенную фигуру садиста нового типа, назовём их для удобства оборотнями. Оборотни неизбежно должны были возникнуть в среде российских революционеров сразу после того, как появилась программа террора. Ленин поклонялся революционеру Нечаеву, написавшему "Катехизис революционера", а затем убившему своего товарища по революционному кружку за какую-то провинность. Дело Нечаева было громким и одновременно чернило теперь репутацию всех, кто называли себя в Российской империи революционерами. Их пытались разоблачить как террористов, полиция пыталась подловить их на нечаевщине. Если революционер действительно публично высказывался в духе Нечаева, это фактически делало его уже преступником, и власть могла арестовать его без каких-либо доказательств. Поэтому появляются такие оборотни как Ленин, которые публично высказываются всегда исключительно в духе гуманизма, легальной борьбы и мира во всём мире, но в личных беседах называют себя якобинцами, нечаевцами и сторонниками террора. Были ещё, конечно, и эсеры, они просто разделили партию на две части, одна занималась легальной борьбой, а другая террором. И всё-таки, большевики съели даже этих эсеров, они съели всех революционеров и даже умудрились победить в гражданской войне против офицеров и имперцев старого режима. То есть, они буквально воевали против старого садизма и уничтожили его, установив свой, оборотнический. При этом приход к власти большевиков вовсе не означал, что необходимость врать отпала. Они устанавливают режим максимально комфорта для садизма, когда фактически вводят в стране строгую пуританскую мораль. Это режим большой психиатрической клиники времён 19-го века, по факту не имеющий никакого отношения к морали и называющий аморальной любую вещь, которая препятствует удовольствию садиста. Если кто-то не отказывается от своих убеждений и не присягает новой власти, если он не ломается даже не допросах НКВД, его либо просто убивают, либо объявляют безумным и бросают в жернова карательной психиатрии, либо продолжают попытки сломать в лагерной системе.

Разумеется, коммунисты даже близко не следовали тем целям, которые официально декларировали, поэтому нет ничего удивительного в том, что они в какой-то момент отказались от лозунга мировой революции и перешли к лозунгу построения социализма в отдельно взятой стране. С самого начала никто не собирался устраивать мировую революцию, это было лишь необходимым условием сделки с восставшим народом. Оборотни не могли в одиночку свергнуть господствующий класс, им нужна была революция, ярость восставшего народа и его обратный садизм, своего рода практическая метафизика, когда грешников будут пытать не после смерти, а уже сейчас, в земном мире. При этом практическая метафизика никуда не исчезает после революции, почувствовав вкус этого удовольствия, народ, безусловно, будет хотеть вернуться к нему снова и снова. Оборотни во власти должны постоянно заботиться о том, куда перенаправить эту ярость практической метафизики. Лозунг мировой революции служил таким громотводом. Только поэтому Троцкий выступал против отмены этого лозунга и продолжал отстаивать мировую революцию. Он полагал, что без этого сделка рухнет, и ярость народа направится против действующей власти. Сталин и его команда вместо этого изобретают новую форму громоотвода, а именно через построение социализма в одной отдельно взятой стране. Это означало не только отказ от мировой революции в ближайшее время, но создание элементов социального государства, как бесплатное жильё, обеспеченность работой, путёвки на курорты, где люди могли жить во дворцах, где при старом режиме жили только представители элиты. Но это было не только социальное государство, это было ещё отдельное удовольствие - занимать дворец, который раньше был домом для твоего мучителя. Архитектурный стиль сталинской эпохи - так называемый сталинский ампир преследовал эту же цель. То есть, большевики при Сталине начинают частично выполнять программу своих предшественников - революционеров февраля 1917-го года, которых большевики свергли в октябре 1917-го. Самый типичный пример тут - ликвидация безграмотности. Ликвидация безграмотности произошла бы и без большевиков, этим при царском режиме занимались земства, в частности, отец Ленина, Илья Ульянов. Но у земств не хватало финансирования. Февральская революция опиралась на земства, например, она заменила всех губернаторов в стране на земских начальников. А это значит, что теперь у земств было финансирование, и ликвидация безграмотности была теперь делом времени. Большевики переняли наработки февральских революционеров и присвоили их себе. При этом образование изначально подавалось как привилегия высших классов, которую теперь народ забрал себе. Кроме того, образование - это то оружие, которое большевики направили против религии, против любой проповеди о боге и о другом мире. Они прекрасно понимали, что даже церковь Российской империи, глубоко интегрированная в государство, может выдавать святых и мучеников, которые будут мешать властителям получать удовольствие. Как показала история, этот план сработал, народу больше понравилась стратегия Сталина. Это не значит, что восставший народ окончательно помирился с коммунистами. Сталин лишь отсрочил восстание народа против коммунистов, которое всё равно случилось, но значительно позже в 1991-ом году.

Единственным способом окончательно подавить народное восстание был переход от коммунизма к фашизму. Этот переход почти перешёл, но затем произошло вторжение фашистов извне, как врагов и захватчиков, фашизм стал идеологическим врагом, хотя Сталин искренне пытался сделать его союзником. Война против фашизма сделала невозможным полное построение фашизма в СССР и предопределило его крах. Фашисты ведь, по сути, учились на опыте большевиков, они тоже были оборотнями, тоже пытались построить свою диктатуру. Но они изначально следовали плану не Троцкого, а Сталина, точнее сказать, Муссолини был предшественником Сталина, Сталин у него учился. Фашисты придумали, как прийти к власти, минуя стадию народного восстания и расправы над элитой и сразу перейти к построению социализма в одной стране, для этого достаточно дать народу бесплатное жильё, бесплатное образование. 8-мичасовой рабочий день и возможность карьерного роста, возможность жить в бывших квартирах бывших. При этом сами элиты не уничтожались вся, уничтожалась только часть, и здесь народу давалась возможность разгуляться, но прочая часть интегрировалась в новую элиту, становилась оборотнями, перековывалась. В СССР не смогли построить такой же режим, из-за чего в какой-то момент ярость восставшей части народа действительно вырвалась наружу. Но действительно кровавых масштабов удалось избежать благодаря искушению народа. Новые средства искушения позволяли обманывать народ и посадить его на кукан ради удовольствия новых господ и хозяев жизни. Практической метафизики не состоялось, и обратный садизм снова стал выражаться в теоретической метафизике. Возросла роль религии, уже неотделимой от метафизики, когда главное в ней - это возможность когда-нибудь увидеть как мучаются в аду богатые и воры народного добра. Но вместе с тем, в пределе это совпадает с практической метафизикой, с верой, что однажды представится возможность отомстить господам уже сейчас, в этом мире. Имея это в виду, власть ищет некоторый громоотвод для грядущей народной ярости во внешней войне.

Такую довольно мрачную картину предлагают нам так называемые постмодернисты (сами они себя так не называли). С этой картиной можно поспорить, но в контексте данного исследования важнее разобраться в их отношении к Ницше и Фрейду, от которых, собственно и берёт начало сексуально-садистская теории власти. В целом оба этих мыслителя ещё полагаются частью аппарата психиатрии 19-го века. Фрейд так и вовсе был сотрудником этого аппарата, Ницше в конечном итоге стал пациентом, то есть, можно сказать, что стал своего рода святым, которого признали безумцем. Но его концепция сверхчеловека всё равно полагается репрессивной, хоть и невозможным концептом, но при неверном истолковании оправданием садистской системы. С Фрейдом сложнее. Делёз, например, отрицает Эдипов комплекс, как врождённое бессознательное влечение и рассматривает его как форму насильственного принуждения (АнтиЭдип. Капитализм и шизофрения). Психиатр принуждает ребёнка к Эдипову комплексу. По факту же, то бессознательное влечение, которое стоит за воспитанием, представляет собой всё тот же садизм и ускользание от садизма. Если исходить из теории эволюции Дарвина, то вполне логично предположить, что такой инстинкт как садизм был врождённым для диких животных и передался по наследству от приматов человеку. Поздние труды Фрейда постмодернисты рассматривают не как серьёзное исследование, а как прозрение Фрейда, когда он понял, что весь предшествующий психоанализ ещё находился внутри системы репрессивной психиатрии и предложил нечто, что, по сути, обесценивало весь предыдущий психоанализ - влечение к смерти. Как известно, влечение к смерти Фрейд обнаружил на пациентах, пришедших с войны. Доктор Фрейд исследовал посттравматическое расстройство, когда человек каждый раз в своих снах возвращался к травмирующему опыту войну, к тем ситуациям, где он был ранен или даже погибал. Но постмодернисты утверждают, что этот вовсе не влечение к смерти, а скорее способ ускользания. Ведь ускользание заключается в мазохизме и одновременно в сохранении твёрдой веры. Переживший такое сильное насилие человек начинает бессознательно в своих сновидениях ускользать от садистского давления, то есть, добровольно мучить себя, при этом сохраняя приверженность социальным нормам. Полагается, что он вовсе не хочет умереть, ведь это как раз избавило бы господ-садистов от проблем. А вот истязать себя, оставаясь живым и в твёрдой вере - это значит ускользать.

В целом разные сторонники так называемого постмодернизма предлагают разные стратегии ускользания. Деррида предлагает раскалывать метафизику, выискивать и деконструировать её. Эта концепция базируется на том, что любая власть так или иначе базируется на какой-то метафизике, в мире давно уже нет власти без метафизики, которая базировалась бы на чистом праве сильного. Идеология большевиков и карательной психиатрии отличается глубоким уклоном в сторону материализма, любое духовное они пытаются редуцировать до материального. Они радикально настроены против религии и всякого идеализма, который рассматривают как продолжении религии. Но от этого материализм не перестаёт быть метафизикой, и в большей степени метафизичным является диалектический материализм, который так стремится дистанцироваться от метафизики. Ведь каким-то загадочным образом в диалектическом материализме уже заложены законы эволюции материи, которая проходит ряд стадий, неизбежно создаёт человека и также неизбежно приводит его к бесклассовому обществу. Это аналог божественного рая с адом для грешников и садистов, только наступающих на земле в светлом будущем. Но и в классическом психиатрическом материализме мы можем увидеть такую же метафизику, здесь ад - это само психическое заболевание, стало быть рай - это психическая норма, которая, существовала только в головах психиатров 19-го века как плод их воображения. Как было показано выше, вера в такого рода психическую норму - это тоже психическое заболевание, отклонение в пользу садизма оборотней. Норма здесь - это всего лишь наиболее удобная жертва для садиста, человек не ускользающий, не иронизирующий, не играющий в мазохизм и религиозное страдание от жизни, не верующий в бога. И ведь для садиста такой человек - это действительно рай, обещание нескончаемого удовольствия, райского блаженства. А все, кто прерывают такое блаженство, по их мнению, заслуживают место в психушке - аналоге земного ада в их представлении. Получается довольно причудливая метафизика, деконструкция предыдущей религиозной метафизики. Но Деррида предлагает деконструировать и её, и религиозную метафизику, выискивая их следы повсюду в культуре и, конечно же, в политике.

Другой путь ускользания предлагает Делёз. Он усматривает некоторую опасность в пусти, который предлагает Деррида - в срывании покровов с власти. Это может как деконструировать метафизику и репрессивную систему, так и привести к противоположному эффекту - к оголению власти, когда она снова будет опираться только на садистское право сильного. С одной стороны, это делает репрессивную систему уязвимой, поскольку теперь она теряет ту магию, которая защищала её от народного бунта. С другой стороны, при определённых условиях репрессивная власть может стать фашистской, то есть, сбросить овечью шкуру и устроить военный переворот. Делёз предлагает иной сценарий ускользания, который представляет собой позитивную самоорганизацию в обход расставленных повсюду ловушек репрессивной власти. Организация по вертикальному принципу так или иначе подразумевает некоторую фигуру лидера, который олицетворяет собой пренебрежение рядом норм и правил, что, понятно, может стать условием для получения садистского удовольствия. Лидер может требовать от других пренебрежения нормами, существующими за пределами организации, поощрять за их нарушение и порицать за следование им. Делёз предлагает иной тип организации по типу ризомы, рассматривая кочевничество как некоторый аналог грибницы. Не имея чёткой структуры и организации, не имея даже чёткого устава, такая организация не обязана каждый раз отрицать нормы общества за пределами организации. Она ускользает от этих общественных норм, а не отрицает их, может их иронически обыгрывать и даже изображать лояльность, но в корне всегда оставаться верной себе. Такой способ ускользания действительно может быть куда более эффективен, но и куда сложнее в воплощении, особенно в политике, которая так или иначе всё равно строится на старых формах поощрения и подавления и связана с иерархическими структурами. Не понятно, как в такой номадической структуре Делёза можно будет осуществлять контроль за ядерным оружием и вообще за тежёлым вооружением, которое обычно находится в собственности правительства, не понятно, как реагировать на военные вызовы.

Но в целом, довольно характерно, что в качестве образца ускользания Делёз рассматривает не животных и даже не растения, а представителей редкого царства грибов. Конечно, грибы тоже ничем не лучше растений и животных, но из-за их редкости якобы они должны были научиться особой стратегии поведения, которая внешне напоминает собой ускользание. Впрочем, и это тоже для Делёза не более, чем метафора. В целом же постмодернисты должны придерживаться строго дарвиновской, дефицитной концепции дикой природы. Они должны верить, что в дикой природе царит выживание и борьба за дефицит, только в таком случае садизм может быть заложен в инстинкты, и поэтому ребёнок интуитивно понимает родителей. Якобы, ему не нужен язык, чтобы понять, что он играет в ту же игру, в какую играют все в дикой природе, и его задача в этой игре - выжить. Этим постмодернисты заменяют Эдипов комплекс. Нужно сказать, что и поздний доктор Фрейд сам обесценивал Эдипов комплекс, более того, утверждая влечение к смерти, Фрейд в какой-то степени возражал и теории эволюции, поскольку утверждал, что такое влечение к смерти свойственно не только человеку, но и всем животным, растениям и грибам. И вот эту часть учения Фрейда постмодернисты просто проигнорировали. Они отрицали только человеческое влечение к смерти, полагая, что человеком руководят другие, тоже описанные Фрейдом, но в ранний период творчества влечения. А за влечением к смерти якобы скрывается лишь ускользание. Но в таком случае нужно и у животных признать такой же ускользание. А это в принципе невозможно, поскольку ускользание требует осознанности, требует объявить только себя автором поступков своего тела. Это первый шаг, за которым непременно следует второй, который заключается в преодолении собственных садистских влечений и в создания фигуры ускользания от чужого садистского давления. Как можно предположить что-то подобное у животных? И тем более как можно предположить наличие у животных постмодернистски истолкованного посттравматического расстройства? Сложные животные, конечно, способны видеть сновидения, но способны ли они во что-то верить? К тому же, мы не можем говорить о анальной фазе развитие, поведение животных в целом наследуется, ему не обучаются, котёнок, отнятый у матери, всё равно будет вылизывать себя, его не нужно этому обучать. Родитель лишь ускоряет развитие детёныша, показывая ему пример, а также защищая его от врагов. И, понимая всё это, доктор Фрейд всё равно утверждал, что влечение к смерти также присуще и животным. Сейчас не столь важно, как он доказывал это утверждение, доказательства появились только в наше время на многочисленных исследованиях синдрома доместикации. Сейчас важнее, что Фрейд был в этом убеждён, у него в голове это складывалось в какую-то концепцию, которая осталась совершенно не понятой постмодернистами.

И также совершенно иную концепцию дикой природы предлагает Фридрих Ницше, эта концепция описана в предыдущей главе. Садистское влечение при этом он тоже полагал врождённым для человека, но не для всякого человека и не в одинаковой степени, в целом же в дикой природе господствует не выживание, а инстинкт растраты. Стало быть, как раз через возвращение к дикой природе может происходить ускользание, и не только ускользание, а также активная оборона от садистского давления. Ницше видит примеры такого спасительного подражания дикой природе в Античности. Постмодернисты, кстати, тоже обращают внимание на Античность, но в первую очередь на античных философов. При этом философы разделяются на два типа, одни отстаивают метафизику, то есть, обратный садизм, как Платон, Демокрит, Аристотель, все они хотели бы видеть сильных мира сего горящими в аду, а их жертв в раю, с наслаждением взирающими за адскими муками своих мучителей. Второй тип философов - это своего рода аналог еврейских пророков, незгибаемых иронизирующих мучеников, типа Диогена, Сократа, стоиков и скептиков. При этом фигура Платона заведомо распадается, поскольку тут мы видим сразу двух мыслителей - Сократа и Платона. В каких-то диалогах Платон доподлинно передаёт взгляды именно своего учителя Сократа, а в других вкладывает в уста Сократа свои мысли и свою теорию идей. Но в целом постмодернисты в качестве образцов ускользания рассматривали именно второй тип античных философов, в одном ряду с которыми находятся еврейские пророки и индийские йоги.

Ницше указывает совсем на другой пример ускользания и обороны, он указывает на искусство. Опять же, для постмодернистов одно искусство - это либо обслуга господ садистов, их задача соблазнять и искушать через красивую картинку, а второе искусство - это ироническое шутовство, которое позволяет ускользать. Понятно, что они признают только второе. Но Ницше совсем иначе смотрит даже на красоту, смысл прекрасного вовсе не в соблазнении через красивую картинку. У него качественно другая концепция прекрасного. Скажем, красивая девушка в понимании постмодернистов - это кукла, и мужчина воспринимает её именно как куклу, то есть, как вещь. Садист мечтает сделать свою жертву куклой, а девушка намеренно уподобляет себя образу куклы, тем самым показывая свою готовность быть вещью. По Ницше всё совсем иначе. Красота - это подражание дикой природе, и красота девушки складывается сразу из нескольких элементов такого подражания. Скажем, каблуки на туфлях подражают копытам, а тени под глазами повторяют тёмные круги под глазами хищников, защищающие их от солнечных бликов. Большой недостаток, что человек не имеет таких тёмных кругов от рождения. Фигура и грациозные движения красивой девушки представляют собой именно подражание дикой природе. Садист не восхищается женщиной в таком виде, его больше привлекает порнография, как демонстрация полового акта, где женщина уподобляется живой кукле. Чуть более сложная эротика будет уже раздражать садиста, интуитивно он будет ощущать здесь недостаточную откровенность и психическую оборону. Милая девушка, которая привлекательна благодаря улыбкам, взглядам и гримасам, вообще не будет привлекать садиста, он просто не способен считывать такие эмоции. Садиста приучали в детстве к нормам гигиены через поругание, например, за то, что он не моет руки перед едой. Его не хвалили тогда, когда он мыл руки, а ругали, когда он не мыл. Поэтому в целом его эмоциональное восприятие других людей строится через боль, а удовольствие достигается через разрушение норм, через своего рода месть родителям, месть тем, кто ругают. Вместе с тем, красота зачастую представляет собой именно плавные, лёгкие жесты, подражающие движению диких животных, не знающие агонии, не выражающие никакой боли, скорее, выражающие равнодушие к боли и удовольствию. Другое дело, что красоту действительно можно использовать для соблазна, красивая вывеска может скрывать за собой медвежий капкан, и многие садисты действительно используют так красоту. При этом сами они не очень понимают, почему это работает, они понимают это случайно, на практике, через наблюдение за людьми.

Фигура бога Диониса, которой Ницше уделяет так много внимания, представляет собой символ ускользания и обороны сразу в двух значениях. Во-первых, через искусство, в особенности через театрально-трагическое искусство древней Греции. Здесь меняются даже естественные пропорции человеческого тела, например, древнегреческая скульптура изображает обнажённого человека вовсе не таким, каков он есть, а в пропорциях дикого животного. Сильно уменьшены пропорции гениталий, позы намеренно плавные, расслабленные. Типичная поза мужской статуи, если она стоит, то слегка опирается на бок, в расслабленной позе, отчего бёдра немного смещены в сторону, руки либо согнуты в непринуждённом приветственном жесте, либо держат какой-то предмет, половой член всего несколько сантиметров, без волосяного покрова, как и всё тело, кроме лица и головы. Женская статуя изображалась с маленькой грудью, волосы не распущены, а аккуратно убраны на голове, гениталии скрыты, бёдра не очень широкие. Это позу нельзя назвать очень сексуальной, но она вызывает некоторое эстетически-эротическое восхищение. Такое же восхищение вызывают полотна эпохи Возрождения, где женщин было принято изображать точно также. Правда, на картинах эпохи Возрождения появляется такая деталь, как распущенные длинные волосы, как у Моны Лизы. В греческой трагедии все эти черты подражания дикой природе выражались в целом сюжете, где совершалось насилие, завязывалась коллизия, усиленная хором. Впрочем, изначально трагедии вообще обходились без сюжета, это был один актёр, который говорил с хором. Он изображал какого-то мифического персонажа, история которого и так всем была известна. Представление лишь демонстрировало его отношение к этой истории к собственным страданием - торжествование над ними, нечеловеческое жизнеутверждение. Судя по всему, в таких изначальных представлениях актёр надевал маску козла, буквальное значение слово трагедия - танец козла. Актёр был этим танцующим козлом, легко и безмятежно перепрыгивающим через бездны травоядным животным. Кто не испытывал восторга при виде той ловкости и бесстрашия, которое демонстрируют горные козлы, карабкаясь по отвесным склонам? Намёк здесь вполне очевиден, актёр скачет над своими бедами, как горный козёл. Лишь из-за ошибочного истолкоания Античности в христианстве затем козёл стал ругательным словом, одним из символов Сатаны.

Второе значение символа Диониса заключается в том, что это ещё бог Дельфийского храма. И здесь смысл становится политическим. Дельфы - это государство, но это же и священный город, который имеет судебную власть над всеми городами, входящими в Дельфийский священный союз. Кроме того, это храм, дающий предсказания будущего, эта функция может показаться религиозным предрассудком, и всё же, социальное значение её колоссально именно для ускользания и психической обороны. Обращаясь с предсказателям, человек признаёт, что есть какая-то сила, которая может вынуждать его совершать какие-то поступки, природу этой силы он до конца не понимает. По сути, человек здесь частично отрекается от собственной свободы, он признаёт себя рабом какого-то инстинкта, отказывается признавать себя автором всех поступков своего тела. С точки зрения постмодернистов это тоже самое, что добровольно с разбегу прыгнуть в медвежий капкан, расставленный садистами. Для них инстинкт - это по преимуществу инстинкт выживания, а раб такого животного инстинкта не выдержит издевательств и сломается. Но с точки зрения Ницше главный инстинкт - это инстинкт растраты. Стало быть, когда человек приходит за предсказанием в Дельфиский храм, он признаёт себя рабом только этого инстинкта, инстинкта растраты. Ведь покровители этого храма - боги Аполлон и Дионис. В таком случае раб такого инстинкта может получать удовольствие от бессознательной растраты себя, сражаться против него - это возможно, доставлять ему удовольствие. Это ещё большее наказание для садиста, чем мазохист. Мазохист наслаждается, когда принуждает себя к чему-то, здесь же человек наслаждается от того, что растрачивает свои силы, деньги, здоровье, а растрачивать он их может не только когда он проигрывает, но и когда побеждает, когда совершает насилие над враждебно настроенным садистом. Представим, что это означает, когда такой Дельфийский храм становится ещё высшей судебной инстанцией, международным судом над древнегреческими полисами. Суд в архаичные времена представлял собой орган мести, где человек лишь делегировал свою месть государству, которое пытало провинившегося. Но в Дельфийском храме такое правосудие невозможно, наказание вообще оглашает бог через предсказателя в символической форме, а люди лишь разгадывают этот вердикт. Здесь сама месть становится невозможной, разрывается связь между виной и удовольствием от пытки виновного. Можно, конечно, вменить в вину Дельфийским предсказателям, что они предрекли грекам поражение в войне против персидского деспота-садиста. Но та часть греков, что не послушались Дельфийского предсказания, в итоге победила в войне. То есть и предсказание было неверным, и совет не сражаться против деспота-садиста выглядит довольно сомнительным. Но, во-первых, пророчество могло быть неверно истолковано, поскольку жрецы храма лишь истолковывали оракул. Во-вторых, гадания не обязаны быть истинными, поскольку, даже предположив, что языческие боги существуют, суть их заключается в том, что человек не знает точно, как у богов всё устроено и как работает коммуникация с ними, эта сила представляет собой именно бессознательный животный инстинкт, просчитать который невозможно. И в-третьих, в результате того, что Дельфы запретили воевать против персов, получилось, что встречать врага пошла не армия греков, а царь Леонид со своими тремя сотнями спартанцев и ещё несколькими сотнями вспомогательного войска. Их подвиг и жертва вдохновили остальных греков на сопротивление персам. Представим, что бы было, если бы всё спартанское войско двинулось к Фермопилам, было там окружено и разбито. А поражение его было неизбежно, победить целиком всю персидскую армию было невозможно на тот момент. Мы помним, как победили греки, сначала они уничтожили флот персов. Персидский царь понимает, что единственный канал снабжения для его армии - это мост через пролив, который однажды уже был разрушен бурей. И тогда у царя было два варианта: либо остаться в Греции, страдать от нехватки ресурсов и со временем быть измотанным и разбитым, либо, второй вариант, увести часть армию обратно в Персию, и самому уйти вместе с ней, а часть армии оставить в Греции. Царь выбрал второй путь, и оставшаяся часть армии была разбита спартанцами и союзниками. Если бы спартанское войско было разбито до этого при Фермопилах, то, возможно, пала бы даже Спарта, и некому было бы побеждать потом персов. Здесь напрашивается уже третья, мистическая версия странного поведения дельфийских жрецов. Они дали неверное предсказание, но именно такое предсказание, которое в итоге привело к победе греков. Впрочем, не такая уж она и мистическая, ведь в конце концов, дельфийские жрецы чаще влияли на судьбу, чем пытались её предсказать.

Так или иначе, роль Дельфийского храма в победе над персами отрицать нельзя. Позже уже Филипп Македонский добьётся статуса лидера дельфийской амфиктионии - священного союза городов, защищающих Дельфы. Этот статус перейдёт по наследству к Александру, который и уничтожит Персидскую империю. То есть, здесь мы имеем не просто ускользание, а активную оборону и возможность побеждать садистскую иерархию, побеждать её силой. В другой раз нечто подобное повторяется в эпоху Возрождения. Когда историки говорят о монструозных Борджиа, они не говорят о тех, против кого воевал Чезаре Борджиа. А это всё за редким исключением были мелкие тираны, садисты Романьи. Народ так ненавидел их, что порой сам открывал ворота города для Борджиа. Об этом не любят говорить, но Чезаре пользовался подлинной народной любовью, люди не боялись, а именно любили его, боялись его тираны и садисты. Другое дело, что армия сына Чезаре тоже во многом состояла из садистов, например, в ней на постоянной основе присутствовал полк французов, представляющий французского короля. Тем не менее, хорошо известный факты, как Борджиа под страхом казни запрещал свои солдатам грабить города, создавал бесплатные раздачи хлеба для бедных, активно занимался благотворительностью. В конце концов, уже тот факт, что Романья долго сохраняла верность Чезаре уже после того, как его отец Римский Папа скончался, а его место занял соперник Борджиа - де ла Ровере, говорит о том, что народ искренне любил своего нового герцога Романьи. При этом всё отмечают страстность Чезаре Борджиа, его подверженность инстинктам, суевериям, его воинственность. Он не был таким хладнокровным и расчётливым, как писал о нём Рафаэль Сабантини - лучший биограф Борджиа. Сабантини во многом проливает свет на суть той эпохи и феномен Борджиа, показывая, что Чезаре Борджиа был скорее не монстром, а убийцей монстров, и всё-таки, биографу не хватает оптики Ницше, он не может разглядеть инстинкт за поведением Чезаре и полагает, что тот всё-таки был расчётливым эгоистом. Конечно, Чезаре руководствовался корыстным интересом, но этот интерес, который можно назвать эгоизмом щедрости. Богатства присваивались не для того, чтобы жить в роскоши, Чезаре презирал роскошь, богатства ему нужно были исключительно, чтобы тратить, что дарить, он отнимал деньги у тиранов и на них покупал хлеб для бедных. И да, он был весьма жесток, но не из расчёта, а из инстинкта, и вовсе не из садистского инстинкта. В целом эпоха Борджиа была чудесным завершением эпохи Возрождения, которая дала нам такие незабываемые шедевры искусства и всю современную цивилизацию. Благодаря этому сословно-гаремное общество в конечном итоге было уничтожено, но на его смену вовсе не пришла эстетическая гегемония, новая эстетика теперь активно стала подстраиваться под нужды восставшего народа, как до этого классику подстраивали под вкусы королей, превращая в рококо.

В рококо вместо подражания природы теперь целью становился максимальный комфорт. В новой эстетике также теперь на первом месте комфорт, но комфорт не единиц во дворцах, а комфорт большинства. Подражание природе где-то глубоко замаскировано в искусстве, на первое место выходят броские, угловатые формы, которые могут привлечь внимание садистски расположенного индивида. Интересно, что здесь, в техногенной цивилизации рождается третий путь возражения против садистской власти. Назовём его русский путь, поскольку лучше всего он нашёл выражение именно в русской философии. Здесь предлагается не ускользание и не эстетическая борьба, а слепое служение технологиям, развитие самых разных технологий, в том числе тяжёлого вооружения, если нужно, ядерного вооружения. Цель теперь не спасти человечество, а, наоборот, добиться того, чтобы садисты из разных стран в нескончаемом соперничестве уничтожили друга друга, а вместе с собой и всё человечество. Якобы, именно это и есть Апокалипсис, описанный в книге Библии, люди должны сами уничтожить себя, после чего уже придёт Христос и отделит овец от волков. Русский путь - апокалиптический, впрочем, об этом уже нужно будет поговорить отдельно.