К вопросу об истории гуманизмаВо всех священных писаниях и во всех юридических кодексах начиная с глубокой древности непременно значатся три фундаментальных запрета: на убийство, на хищение чужой собственности и на прелюбодейство с чужой женщиной. Некоторые наивные люди, указывая на данный факт, заявляют: «Вот, даже древние понимали мерзость сих грехов, а значит, они глубоко противны человеческой природе». No fucking way! Всё ровно наоборот. Это очень даже в человеческой природе – прибрать к рукам всё, на что положил глаз, перетрахать всех самок вокруг (и раньше чужих, чем своих), а если кто-то будет иметь возражения, – грохнуть его нафиг (или просто по приколу грохнуть, упиваясь своим превосходством). Будь это не так, будь убийство, воровство и прелюбодейство в самом деле противны человеческой природе, - никаких особых запретов в священных писаниях и юридических кодексах вводить бы просто не потребовалось. Но их пришлось ввести по двум причинам: Но чего мы не встретим ни в каких священных писаниях и юридических сводах – так это запрета на каннибализм. Почему? Потому что он – ДЕЙСТВИТЕЛЬНО противен человеческой природе (не всех людей, правда, а только северян, но об этом далее). И просто нет надобности в заповедях вроде «Не сожри ближнего своего». И так было очевидно, что на подобное способен лишь безумец (который в любом случае не соблюдает заповеди). И это, пожалуй, наше ЕДИНСТВЕННОЕ, прошитое в подкорке табу, притом – очень сильное. Вам представляется, что воровство – не менее отвратительно? Да бросьте! Будь так, не снималось бы столько авантюрных комедий про жуликов, норовящих сорвать большой куш незаконным образом, где и создатели, и зритель сочувствует им. Вам представляется, что убийство – такая же мерзость и мы так же гневно осуждаем отморозков, прикончивших много людей? Нет, мы даём им ордена и возводим в их честь монументы. Но вы можете себе представить в роли положительного персонажа – людоеда? Ганнибал Лектор? Ну, это как бы прикол, эпатаж, чёрная сказка-страшилка. Каннибал в исполнении Хопкинса – воспринимается не более реальным и зловещим, нежели Баба Яга в исполнении Милляра. Но вот представьте, что какой-нибудь герой боевика, наколошматив очередную порцию вражин (за каковой его успех зритель душевно радуется, подмечая, как красиво разлетаются мозги и отрываются конечности), присаживается перед тёплым трупиком на корточки, вырезает из него филейчик, варит в котелке и с удовольствием «замаривает червячка». У нас сохранятся хоть какие-то симпатии к этому ****утому? Мы простим ему поедание лесных жуков и полёвок, мы простим ему убийства, пытки, изнасилования, но только – не это. На самом деле, это глубоко въевшееся, инстинктивное отвращение к каннибализму у части человеческой популяции – штука довольно иррациональная. И, повторю, она присуща далеко не всем людям, а только – северянам. И причина проста: Ледниковый период. Племена, не знавшие зимы, в целом всегда имели удовлетворительную кормовую базу. Конечно, в историческом масштабе это обеспечивалось постоянными войнами и эпидемиями, - но их вполне хватало, чтобы не допустить превышения демографии над кормовыми возможностями ареала обитания. А так-то в тропическом лесу, кишащем живностью, всегда есть, чего пожрать. Голодать они научились буквально лишь в последние десятилетия, когда передовая медицина обеспечила взрывной рост населения, и одновременно – оно отошло от традиционного, первобытного образа существования. При этом хорошей традицией считалось употреблять поверженных врагов в пищу. Не от крайней голодухи, не от безысходности. Но просто – почему бы нет? Чего мясу пропадать? К тому же, весьма вкусному, по уверению компетентных кулинаров. Поэтому у южан отношение к каннибализму весьма ненапряжное и прагматическое. И не потому, что они «тупые безнравственные ниггеры», а потому, что они в своей эволюции не имели тех условий, в которых могло бы возникнуть табу на людоедство. У северян же – такие условия были. Бураны порой на недели делали невозможными охоту и собирательство. Бывало, снег и вовсе так заваливал вход в пещеру, что обитатели оказывались в ледяной ловушке. От голода люди зверели, начинали смотреть «гастрономически» не только на врагов (которых и не было в данный момент), но и на своих соплеменников (что, конечно, нежелательно для гармоничного существования группы приматов). Можно представить, какие жаркие дискуссии разгорались, и какие происходили бойни. Вероятно, выжившие получали стойкое отвращение к каннибализму, которое у них теперь ассоциировалось не с прикольным ритуалом «поглощения души» поверженного супостата, а с крайней нуждой, безумием и братоубийственной резнёй. Это отвращение укоренилось пусть не в генах – но в каких-то очень глубоких пластах нашего подсознания. Мы можем понимать иррациональность табу на людоедство и рассудочно даже соглашаться с негритянской народной мудростью «Если по-любому завалил врага – почему бы его не съесть?», но на эмоциональном уровне мы считаем больным ублюдком европейца, который опускается до этого. Инстинктивно – мы считаем его слишком опасным, если он смотрит на своих соседей как на потенциальный закусон. Нам представляется, что при таком отношении – ему вовсе похер, кого убивать: своих ли, чужих ли. И даже если кому-то пришлось сожрать погибшего товарища в безнадёжной ситуации (скажем, оказавшись на бесплодном необитаемом острове) – о таких вещах предпочитают не откровенничать. Ибо – не рассчитывают на понимание. Хотя, казалось бы, чего уж там, если он всё равно был мёртвый и формально даже преступления никакого нет? Но мы так устроены, что можем уважать матёрого убийцу («Я был молод и горяч, а отец сказал мне: «Бери кинжал и возьми от жизни всё!»), но никогда – людоеда (даже если он не убивал, даже если он мучился крайним голодом). В том, что он совершил – нам видится нечто настолько отвратительное и запредельное, что вымученная гримаса притворного понимания – будет лучшей из возможных для него наград. Но в целом мы постараемся держаться подальше от этого субъекта, считая, что пережитое потрясение не могло не оставить неизгладимых следов в его психике (разумеется, если речь идёт о человеке, выросшем в нашей культуре). Подобное благоприобретённое предубеждение северян против каннибализма имело далеко идущие последствия. И нашёл. Рабство. Это был колоссальный, величайший в истории нравственный прорыв: открытие, что побеждённых врагов выгоднее не истреблять, а покорять и использовать в роли специфических домашних животных. Самых разумных из возможных, а потому и самых эффективных. Теория Энгельса, которую по сию пору учат в школах, гласит, что якобы сначала человечество освоило выращивание съедобных растений, неравномерность урожаев и появление излишков привели к социальному расслоению, к появлению классов и государства как института господства одних классов над другими. Доля истины в этом есть, но всё было немножко не так (инфа 100%!). Господин Энгельс – неглупый учёный, но он совершенно не имеет представления о психологии человека, выросшего как охотник и воин. Заставить его ковыряться в земле, чтобы собрать через несколько месяцев много репки? А зачем? Еды в лесу – и так достаточно. На неё претендуют какие-то другие люди, и нам может не хватить? Ну так пойдём и убьём их – какие базары? Но чтобы самому землю пахать – глупости какие! Пусть граф Толстой пашет, если такой «пацифист». Другое, конечно, дело, когда у тебя есть под рукой люди, которым стрёмно давать в руки оружие, но можно дать мотыгу. Ибо тебе-то самому западло ботву окучивать – но их никто не спрашивает, что им нравится, а что нет. Поэтому, сначала – рабство, формирование классовой структуры, а потом только уж – земледелие. Без наличия рабов как военных трофеев – просто немыслимо посадить на землю свободных и гордых воинов. Максимум, на что они согласятся, - кочевое скотоводство, сопряжённое с той же охотой. А для совершения Неолитической Революции – необходимо было наличие рабов, которых и убивать жалко (ценность, всё же!), и пристроить куда-то надо. К слову, сажая пленных на землю – ты получаешь некоторые гарантии их безобидности. Крестьяне – очень уязвимы. В случае чего – тебе даже не надо их всех мочить, подавляя мятеж. Достаточно сжечь или потоптать их поля. Ну и следить, конечно, чтобы у них не слишком много излишков жрачки оставалось. Потом, со временем, первоначальные рабы ассимилировались кое-как с культурой победителя, приобретали статус крестьян-общинников, плодились и размножались, своим неблагодарным трудом создавая возможности для немыслимых ранее демографических плотностей (и содержания «непроизводительной» надстройки, которая, собственно, и определяет развитие Цивилизации). Бывало, кто-то из крестьянской среды поднимался в элитные слои – но это случалось крайне редко. Всё же, монотонный аграрный труд порядком отупляет, даже если имелись хорошие природные задатки, да и статус человека, лично ковыряющегося в земле, во все времена считался «низким». Ибо это – удел побеждённых, удел рабов. И конечно, правящий слой менялся много раз, и на смену одним покорителям приходили другие, сметая прежнюю верхушку, впадавшую в изнеженность, но отношение к «мужичью сиволапому» - у любой аристократии было крайне презрительным. Да и какое отношение может быть у человека, привыкшего убивать и подчинять, – к тем, кто подчиняется его власти из боязни смерти? К слову сказать, сохранившаяся до нынешнего времени в аристократических кругах мода на охоту, при очевидной непрактичности данного занятия, - это и зов генов, и подсознательная потребность в подчёркивании статуса. Хотя допускаю, что не все нынешние европейские аристократы способны рубануть мечом простолюдина, осмелившегося поднять на них чересчур дерзкий взгляд (во всяком случае, им так кажется). В целом же, повторю, мысль о том, что врагов можно не убивать, а порабощать, извлекая пользу из их эксплуатации – это была, наверное, самая нравственная и гуманная идея в истории нашего вида, предопределившая всё дальнейшее развитие Цивилизации. Жаль, что она очевидна лишь немногим прагматикам, а большинство граждан по-прежнему пребывают на палеолитическом уровне умственного и нравственного развития. Наиболее ярко это выражено в массовой симпатии к смертной казни. Казалось бы, ну вот есть персонаж, замочивший десяток людей из корыстных побуждений или просто потому, что ему нравится это делать. Враг ли он? Да, безусловно. Такой же враг, как и парень из соседнего племени, который то ли напал на наш лес и убил многих наших, то ли жил в соседнем лесу, который нам приглянулся, и, сопротивляясь нашей экспансии, тоже убил много наших. Вся разница лишь в том, что это враг как бы «внутренний», а не внешний. Он вырос в нашем обществе – но не пожелал жить по его законам. Он то ли использует «неспортивные» методы социальной конкуренции, убивая других людей с целью завладения их имуществом, то ли просто больной на голову сукин сын. Но результат его деятельности один: он причинил нашему обществу большой ущерб. И мёртвых уже не воскресишь по-любому. Но можно было бы хоть какой-то шерсти клок с него получить, если надеть на него кандалы и бросить на такую работу, за которую не возьмётся никто другой из числа свободных людей. Так какого ж чёрта пренебрегать этой возможностью лишь затем, чтобы потешить мстительную кровожадность палеоантропов? Почему мы считаем допустимым порабощать вражеского пленного солдата и припрягать его к восстановлению нашей экономики, но стремимся грохнуть уголовника, который замочил, возможно, и меньше наших людей, чем тот солдат? Всё дело в том, что солдат исполнял свой долг, у него были по-своему высокие мотивы? Да ладно, может, у уголовника тоже на душе что-то светлое блистало? Поди знай! Вон, Чикатило, оказывается, за нравственность боролся, истребляя тёток лёгкого поведения. И чего? Главное – этот человек дал нам основания к своему порабощению (и самое важное основание – что он был врагом и был побеждён). Он отнял жизни у невинных членов общества и должен заплатить своей? Что ж, я с этим согласен. Пусть заплатит. Но именно – ВСЕЙ своей оставшейся жизнью, при условии максимально эффективной её эксплуатации, а не отделается мимолётным «поеданием» на победном пиршестве. При этом ясно, что индивидов масштаба Чикатило, объективно заработавших пожизненное рабство где-нибудь на урановых рудниках, - конечно, не хватит на все сферы, где в принципе востребован подневольный труд. Но ведь возможно и временное рабство, «индентурное услужение», назначаемое за долги, возникшие в результате каких-то менее тяжких асоциальных действий, нежели множественные убийства. Оно, собственно, есть и сейчас, и даже вполне обоснованно называется «лишением свободы», но следует чуть-чуть подкорректировать концепцию. Нет, мы не лишаем человека свободы, чтобы доставить ему неудобство и наставить на путь исправления. Мы просто – взыскиваем с него долги, помещая его в такие условия, в которых нам наиболее комфортно и выгодно его эксплуатировать. А уж задумается ли он над своим поведением и решит ли впредь вести себя более разумно, дабы не попадать в такие ситуации, – то уж его личное дело. Это то, что я в первую очередь объясняю своим невольничкам на картофельной плантации. «Ребят, я моралей вам читать не намерен. И воспитывать – тоже. Наши отношения предельно просты. Вы накосячили, влетели под статью – я потратил бабки, чтобы вас отмазать. Теперь – я хочу их себе вернуть. С процентами, конечно. Ибо я – не занимаюсь ни благотворительностью, ни проповедничеством. Я бизнесмен, я думаю о наживе. Я не собираюсь усугублять ваши страдания и вообще как-то наказывать за то, что вы натворили, мне это в меру пофиг, но на эти месяцы по контракту вы – моя собственность, из которой я намерен извлекать прибыль». Вернее, это я говорю ещё ДО заключения индентуры. Чтобы потом не было недоразумений и обманутых ожиданий. И такой подход – работает не просто эффективно, а – ОЧЕНЬ эффективно. Но именно – в условиях частного рабовладения. Понятно, что государство – всегда бездарный хозяин, способный лишь гробить самый ценный ресурс из возможных: подневольную рабочую силу. В действительности, я подумываю над тем, чтобы открыть как-нибудь курсы для начинающих рабовладельцев. Поскольку именно за частным рабовладением – будущее, и мы должны быть готовы к этому. Мы не сможем бесконечно долго выжимать пот из работящих китайцев, чтобы обеспечить втрое более высокий уровень жизни собственным люмпенам. И поработить Китай военным путём – тоже вряд ли реалистичное решение. А значит, порабощать придётся собственных люмпенов, позволяя им занять ровно то место, коего они заслуживают своим поведением. Тут надо отметить, именно частное рабство, как было доказано ещё древнеримской практикой, представляет собой наиболее действенный способ ассимиляции «варваров» (будь то пришлых или доморощенных) и даёт им наиболее быстрые социальные лифты по сравнению с тем, как если б они выползали из болотища своей низовой страты собственными силами. Если мы посмотрим, сколько влиятельных людей происходило в Риме из вольноотпущенников, - то поймём, почему иные бедняки добровольно продавались в рабство. И грех лишать подобной возможности бедняков нынешних: чем они хуже? При этом, я не считаю нужным настаивать на сугубо вещном статусе раба (особенно, временного, индентурного). Нет, это человек – и он имеет соответствующие права. Во имя гуманности я бы закрепил в законодательстве не только гарантии сохранности его жизни и здоровья, но и возможность быть выставленным на торги по первому же требованию к чиновнику, осуществляющему надзор. Таким образом, между рабовладельцами будет существовать конкуренция не только за приобретение потенциально ценных рабов, но и за их удержание в своём хозяйстве. В этом случае чрезмерно жестокое обращение с рабами окажется просто невыгодным, а деловой интерес – это самый надёжный стимулятор нравственности. Десять тысяч лет назад именно он, интерес к максимизации выгоды, заставил наших предков перейти от геноцида к порабощению, а в наш цивилизованный век – вполне возможно продвинуться и дальше. Раз уж мы после Ледникового Периода устроены так, что не можем жрать лишних младенцев своих бедняков (хотя Дж. Свифт закидывал удочки на сей счёт) – приходится быть гуманистами в их отношении. Но что-то с ними, конечно, делать надо. Ибо, ещё немножко «социальной политики» и «помощи голодающим» - и они сами нас сожрут. © Copyright: Артем Ферье, 2012.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
