Вчера, позавчера, раньшеНаконец приехали, дочь и внучка, Женька и Берта Ильинична. Берта - барышня взрослая, восемь лет, второй класс. Северная столица, модная стрижка, изумрудный оттенок, два телефона - один крутой, говорит Берта, а второй, "просто", но я их разбила, поэтому хочу попросить у деда мороза сто тысяч. Или девятьсот - на ноутбук. Знает про раздельный мусор, экологическую опасность и хочет кошку. Или кролика. Съела котлетку, сказала спасибо, утащила тарелку в раковину - вежливый ребенок, поиграла с котами в ниточку, с дедом в прятки, а еще в слова. Все при всем, стройная, ладная, говорливая и активная. Короче, настоящая и живая. *** Время до моего рождения взрослые называли "раньше". Или "прошлое", "когда-то давно" или "было". Вчера - это почти сегодня, день, который не ушел насовсем, задержался и еще тлеет. Когда дед покупал для себя с бабой Полей крупную новинку - телевизор, приемник или холодильник, я удивлялся - зачем им новые вещи, когда сами такие старые. Старики при всяком удобном случае пытались рассказать как было раньше, и, как правило, получалось не очень - в этих преданиях все было хорошо и правильно, героично и прилично, словом, одномерно и поэтому скучно. Шарманка. Слушайся старших - у них опыыыт, они хотят тебе только добраааа... Деды говорили рассудительно и нарочито замедленно - наверно, для лучшего усвоения материала - начинали издалека, примерно от Царя Гороха, а потом плавно, со всеми остановками, цитатами, примерами и пересадками доводили речь до урока - "морали", которая была понятна с первых двух секунд, а может ранее - вообще до всякого изложения. Казалось, они не были никогда ни школьниками, ни подростками - сразу родились пожилыми, скучными и всю жизнь зачитывали с обратной стороны школьной тетради дурацкие премудрости типа октябрята-дружные ребята или пионер - всем ребятам пример. Настоящего кино не смотрели - ни тебе неуловимых, ни четырех танкистов, ни капитана Клосса, в войнушку не играли и ножички не втыкали. Другое дело, когда Димасик заболевал. В очередь. С фруктами, конфетами, вытянутыми лицами и испуганным, неровным шепотом - замирали в дверях, осторожно, будто на цыпочках, подходили, едва касаясь кровати трепетно садились с краешка, щупали лоб, дрожащим голосом спрашивали за самочувствие, понимающе-грустно кивали и не менее скорбно, пожелав упавшим голосом скорейшего выздоровления, тихонько удалялись. Целование Димасик терпеть ненавидел - сущий заговор взрослых, чтобы оставить его в малышах наподольше. Даже когда папа обнимал маму, Димасика передергивало - что еще за глупости, мужчины так себя не ведут, особенно прилюдно, нежности, ежу понятно, наипервейшая слабость, нюни и сопли - глаза б не видели. Нет, конечно, пусть деды и бабки будут всегда - пекут торты, покупают подарки, не знаю, интересуются - разумеется, без излишней докуки и, если так надо, если это привилегия возраста, пусть заботятся, но по-тихому, в меру, без вытянутых лиц, похоронного настроения или безудержных причитаний. Что уж говорить за посторонних - нет, делали замечания, и кому, уму непостижимо - Савва, тебе то это зачем... Что-то изменилось лет в шестнадцать - перестали сильно напрягать, стали говорить более-менее разумно - ну, там, где хоть чего-нибудь понимали, меньше спорили, а все, что касается музыки, живописи, литературы, спорта или научно-технического прогресса выслушивали молча, почти благоговейно и, неожиданно для себя, Димасик понял, что его признали большим и взрослым, более того, ощутил себя защитником - молодой, здоровый, сильный, а они - сами понимаете, под семьдесят. Однажды, бабе Поле уже было под восемьдесят, услышал как по межгороду разговаривала с дядей Давидом - тому стукнуло девяносто четыре и он жил в Москве под присмотром многочисленной еврейской родни, в том числе Маришки, которая старше меня на три года, и которая ровно как баба Поля называла его дядей. Дядя Давид, стоя навытяжку тонким девичьим голосом совершенно по детски оправдывалась баба Поля, клянусь тате и маме - ничего такого не имела ввиду, не знаю чего Соня обиделась - в мыслях не держала, бобе майсэс... Деда Митя и баба Поля - когда вижу эти два окна на втором, выходящие на улицу Спартака, или фонтан-аист - ржавый, облупленный, на миллион раз крашенный, но все равно, облезший, безводный, или всплывет тот особый, пряный запах домашнего жаркого, над которым колдовали по особым дням, или хруст мацы из холщового мешка, надежно припрятанного в кладовке - тсс, никому не говори, или ужасающий звук, напоминающий работу старого, тарахтяще-подпрыгивающего советского полотера, черного, тяжелого с длиннющим, жирным проводом позади - воскресная обязанность деда, или откуда ни возьмись выскочит местечковая интонация - удивленно-уязвимая, или словечко на идиш - зай гезунт, ихес, цимес, шлимазл или гволт, а может, выпорхнет из случайно найденной пыльной книжки древняя фотография-закладка или открытка, где ровным почерком, мелко и подробно дед описывает состояние бытия-тогда - Юлик здоров, много работает и его хотят повысить, но, ты ж понимаешь... Димасик преболел, слава богу, идет на поправку, хотя врач говорит, что нужно еще полежать - смешные, безмерно заботливые, суетливые, дорожащие друг другом до немой, беззвучной боли, готовые по первому свистку отправиться в космос за фруктами для дважды чихнувшего внука, ежедневно поминающие прабабушку Реббеку - настоящую герцогиню, и то, как она с грудной Лилей на руках поехала на Колыму, чтобы побыть рядом со старшей дочерью, но та умерла в лагере в тридцать седьмом, Сашеньку, которого посадили в двадцать первом за фамилию, обвинив в командовании белогвардейскими бандами на Дальнем востоке, а когда под страшным нажимом признался, отпустили, поскольку подтвердилось то, что всю гражданскую безвылазно отсидел в Москве - я по радио, на радостях пошутил Саша и чуть было не загремел по новой, а потом влюбился в женщину с тремя детьми и стал добрым отцом, но уже пятерым - прибавилось двое своих, дядю Давида, Лилечку и Мишеньку, Еву беленькую или Еву черненькую, названных в честь погибшей сестры, и вообще всю длинную родню, разбросанную от Нью-Йорка до Владивостока - Москва, Питер, Ростов, Ашкелон, Феодосия, Челябинск. ... Митенька, ты помнишь Маришку маленькой.., а Вовочку, когда он лежал в Евпатории с позвоночником, а ты, прямо с дороги, даже не переодевшись, понесся туда, потому что Лилечка сидела с бабушкой - ей как раз третью операцию сделали... Все так и осталось - в здесь и сейчас, рукой подать - двор бабы Поли, дом бабы Поли, окно бабы Поли и задумчиво невидящий меня дед, хотя загодя встал на пост, чтобы пораньше увидеть внука и успеть открыть дверь до звонка - иногда кажется, что теплый еврейский дом ждет, терпеливо и безмолвно, просто ждет пока их деточка нагуляется, остепенится, станет зрелым мужем, уважаемым человеком, достойным отцом счастливого семейства и наконец вернется домой.
© Copyright: Адвоинженер, 2020.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
