Наш Пушкин. 2Начал я с перечисления литературных параллелей к анекдоту "Смелый и сметливый подьячий". И первой среди них привел - эпизод из баллады немецкого поэта Г.Бюргера "Ленора". Эта баллада занимает особое место в русской переводческой традиции, поскольку именно вокруг нее во второй половине 1810-х годов велись бои двух литературных лагерей, споривших тогда о дальнейших путях истории русской литературы - "арзамасцев" и "шишковистов". Именно поэтому меня в свое время, когда я только начинал втягиваться в разработку темы "убогих домов", особенно взволновала разгадка ее центрального эпизода. Он намеренно сделан загадочным в оригинале, и столь же неясным остается в переводах обоих "конкурентов" - как В.А.Жуковского, так и сделавшего свой перевод в пику, в поучение ему П.А.Катенина. Так, у Катенина мы читаем:
Убогий дом в России представлял собой аналогичное зрелище: это было место, куда свозились мертвые тела всякого горемычного люда - неизвестных бродяг, неимущих, преступников, которых нельзя было хоронить в освященной земле, - и оставались там (под присмотром специально назначенного сторожа) до весны, до Троицы, когда и погребались усилиями благочестивых людей. Это открытие - столь сильно возвышавшее литературный статус темы "убогих домов"! - тогда необычайно воодушевляло меня и потому... в некоторой степени слепило глаза. Лишь по мере освоения в этом литературном материале, я начинал осознавать, что анекдот в журнале "Благонамеренный" имел и еще большее сходство с бюргеровской балладой. Сам сюжет его... повторял сюжет "Леноры": в анекдоте тоже идет речь о похищении невесты; похитители тоже оказываются ее губителями; и они тоже, как и жених-призрак Ленору, привозят похищенную на кладбище - только не на обычное, христианское кладбище, как у Бюргера, а на тот самый "убогий дом". Характерная особенность творческой - подчеркну: именно творческой, активно-сознательной, "диалогической", а не просто случайной, неосознанной, относимой обычно к разряду пресловутых "литературных влияний" - трансформации литературного материала: у Бюргера этот сюжет образует все целиком содержание баллады; в анекдоте "Благонамеренного", собственно, - это лишь вступление в основное действие, предыстория его. Я вовсе не напрасно говорил, что книга Д.Кука (и связанный с ней, в том числе - отечественный, английский, литературный материал) после статьи И.Фейнберга должна была бы стать одной из насущных забот пушкинистики. Баллада Бюргера появилась в 1773 году, первое издание книги Кука - в 1778-м. Более чем вероятно, что история, рассказанная в ней как "справедливый анекдот" из русской жизни, - в действительности является не чем иным... как иронической, пародийной репликой на программное произведение рождающегося европейского романтизма! И это, к слову сказать, могло бы послужить ниточкой, которая - как знать! - привела бы даже к раскрытию происхождения этой загадочной книги... И, разумеется, не привести такую эффектную параллель к анекдоту "Благонамеренного" в своей статье я не мог! Другое дело - что я не знал... что, собственно, с ней, с этой параллелью делать? С чем она у меня в работе будет связываться, о чем свидетельствовать?... Профессор Московского университета А.М.Песков, которому я благодарен за то, что он в свое время соблаговолил ознакомиться с этой работой, обратил, между прочим, внимание именно на это ее свойство: большое количество самого разнородного материала, который, самое главное, никак не было принято раньше было связывать между собой в т.н. "академических" работах по истории литературы, не возникало повода. причины для такого связывания... Вдруг в вашей работе, Алексей Юрьевич, - говорил мне А.М.Песков, - ни с того, ни с сего появляется, допустим Катенин... Я благоразумно промолчал в ответ, но в душе я меня тогда раздалось восклицание, вопль: ничего себе - ни с того, ни с сего! Катенин - активнейший участник литературной эпохи, лично знакомый и ежедневно, можно сказать, встречавшийся с основными "героями" моей статьи - и с самим Пушкиным, и с редактором "Благонамеренного" А.Е.Измайловым, - что же удивительного в том, что его имя возникает в этом контексте?! Потом-то для меня стало понятно: одно дело историко-литературная действительность, и совсем другое - умы историков литературы. Между ними нет прямой, общеобязательной связи. Нет наработанной, привычной "академической" связи между теми литературными явлениями, которыми я оперирую в своей работе. А это значит, что, известные и привычные для специалиста сами по себе, они мгновенно становятся чем-то непонятным и одиозным при своей встрече. Все известное, выученное - вдруг вылетает из головы, и кому же, какому знатоку истории русской литературы первой трети XIX века приятно испытать подобное происшествие! Говорить о Катенине, допустим, в связи с журналом "Сын Отечества", где печатались материалы полемики о переводе "Леноры", - можно безболезненно, в уверенности, что такая речь будет плавно протекать мимо слушательских ушей. А лишь только это имя "столкнется" с чем-нибудь неподобающим, вроде журнала Измайлова, - произойдет катастрофа, душа слушателя "встрепенется, как пробудившийся орел", и начнется та-а-ко-о-ое!... И тем не менее, Алексей Михайлович Песков был прав: внутренне, по существу, как разумный и искренний читатель - прав. В этой своей статье я на всем ее протяжении только и занимался тем, что приводил весь этот разнородный, по видимости хаотичный, и главное - сверх меры обильный, обременительный для восприятия материал, каждый раз не зная, что из этого выйдет. © Copyright: Алексей Юрьевич Панфилов, 2010.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
