Юродивых и самых обыкновенных кликуш бродило возле монастырей пруд пруди. Иные, что только не вытворяли! И даже зимой, ступая босыми по снегу, в веригах, усмиряющих плоть и власяницах, продолжали поучать.
Всё чаще в разговорах, как простых людей, так и знати слышалось, что сам царь чтил особо убогих. Поговаривали, бросился один такой прямо под копыта государевой конницы. Царь, будучи навеселе, как раз топтал людишек почём зря прямо на базарной площади. При виде оказии, велел государь подвести поближе случившуюся помеху. Сам в сторонке остался, наблюдал.
Абие схватили мужичка неказистого, ведут под руки к царю. А мужичок и не сопротивляется.
- Роспустите челядина!
Опричники так и поступили.
- Чего надоть тебе, холоп?
- Юродивым меня кличут. Не холоп я. Васька.
- Воно как. И одёжа срамна. Пошто не сменишь?
- Что бог дал, то и взял.
- Дерзок больно. Причуды возле учинять вздумал. Нешто смерти не боишься, Васька?
- Кто ж, Костлявую, минует? Боюся, как все.
- Что под копыта лезешь, студословец, аки бут одолел? Али места мало, чудить принялся прилюдно?
- Жалею. Людишек невинных топчешь зазря.
Опричники в кольцо взяли, тешатся, глядючи да помалкивая.
- Воля со мной, богом данная, крестом отмеченная. А тебе что за охота, юродивый, прекословить и голову подставлять?
- Головушка у меня железная, - показал юродивый на колпак. - Звонит по утрам, чисто колокол. Людей сзывает на погляденье. Дзынь, дзынь, - пропел Васька.
- Да он помешан, - обернулся царь на дружину и рассмеялся.
Опричники подхватили. Пьяный гогот множился, заставив и Ваську крутиться на месте и что-то подпевать в пол голоса, позвенивая цепями.
- Колпак железный на нём! Дураку только в радость! Эй, Васька, ступай к нам в дружину! Колокол и заменишь. Как пожар, так и греми в него!
Васька встал в позу петуха, расщеперился и закукарекал, чем привёл окружение царя в ещё больший раж.
Наконец, хохот смолк, государь наклонился к грязному лицу юродивого и произнёс со значением:
- Я царь. Стало быть, как хочу, так и творю. Впредь знай: воля моя сосперва, а потом тех, кто рядышком. А дале, как бог рассудит.
Зазвенел цепями Васька, перебирая звенья одно за одним, словно чётки.
- Помасти можно, конечно. Да не так. Царя заступника Ивана Васильева сына знаем. А ты кто?
- Царское слово не разумеешь, чернолюдец? Я царь!
- Иван Васильев сын не стал бы лютовать зазря, как лишеник . Он муж из добра сотворённый. А ты из грозы.
Всколыхнулся государь, дробью коня ответив. А тот на дыбы поднял. Заводил по кругу. Еле усидел царь. Хотел хлестнуть сгоряча бродяжку, да рука не поднялась. Он, рождённый во время страшной грозы и ливня, прозывался Грозным. Звездочёты при дворе предзнаменование истолковали в пользу появившегося на свет младенца. А бояре, ребёнком, поощряли желания излить обиду на окружение, за подозрительно ранние смерти отца и матери. С детства Иван давил мелкую живность, с готовностью собирался на княжескую охоту, чтобы высмотреть и запомнить падение диких уток, сражённых на лету стрелами. Кровь животных и людей возбуждала в будущем царе низменные инстинкты. Позже, со своею дружиною, даже и погулять выйдя, он мог тешиться тем, как терзают голодные псы человека, мог натравить иного медведями, затоптать насмерть конями, с интересом наблюдать, как перед казнью мучаются. Пытки на дыбе, колесе считались также не зазорными. Те, кто прекословил, изгонялись или казнились. Пощады к людишкам царь не знал.
- Пшёл вон, - крикнул в сердцах, в лице переменившись государь.
Заболел Грозный с того раза. Велел отыскать и звать к себе в хоромы того строптивого Ваську. Явился юродивый в железном колпаке и нагой. Зайдя, ринулся в ближний угол и стал ржать, как лошадь.
- Что с ним?
- Испужался тебя, государь.
- Никак, не признал? Се аз царь Иван. Встать не могу. Занемог.
Поднялся Василий из угла и кинулся теперь уже к царю в ноги. Все подумали просить прощения, но не за тем.
- Потому как вместо ног – конские копыта служили. И братаны , и дворня вкупе, без дела не сидели. Только в тебе видно сердце есть, хоть и обидой взрощено. А в них пустота, да каменья наложены, - придержав цепи, что висели на груди, высказал Василий.
- Да ты не юродивый, смерд! Блаженный…
- Посемь народ скажет.
- Плохо мне. Лихоманка пристала. Живота ли просить, али отойти с покаянием, - зашептал тяжело государь, уставившись мутным глазом на Ваську.
Дыхание Грозного было жарким, частым. Испарина покрыла лоб мелкими бисеринками. Рука, лежавшая вдоль шёлкового покрывала, стала вовсе прозрачной.
Казалось, длань самой Смерти распростёрлась над государевым одром.
- А сейчас я тебе отвечу. Уж не серчай на меня, батюшко.
- Говори, блаженный.
- Коли возьмёшь в голову, что лишнее, с тем и жить. А коли мимо пропустишь важное – не возвертается опосля, а каяться всю жизнь придётся.
- О чём ты, Василий? - слегка приподнялся на одре Грозный.
- А ты у сердца спроси. Оно подскажет. А ежели нет – на том свете встретимся. Там и поворкуем.
Зубами заскрежетал царь. Глаза вперились в потолок.
- Вон его гоните, - произнёс с придыханием.
Вывели блаженного во двор и отпустили, кинув в руку пару монет.
Кланялся Василий, сняв колпак железный, и крестился. Завидя встречных и поперечных щерился и указывал на копеечки, повторяя: «Царь дал. Царь».
Люди молились в след ему и шли дале.
Один из сторожевых отошёл от остальных и направился к блаженному.
- Что царь, плох?
- Был бы плох – разом сдох.
Волокли блаженного за ворота, пристегнув за ноги. Потом привязали к телеге и везли снова.
- Куда?
- В поле брось.
Пожал плечами крестьянин, что рядом случился. А волю исполнил. Куда денешься?
Выздоровел Грозный, но с того времени опасался людей конём давить без причины.
И когда на Псков направилась царская дружина во главе с государем, встреч попался другой юродивый, Николка, с куском сырого мяса на блюде.
- Чего тебе? Сыт я!
- Видать, мало…
И чем дольше жил, тем больше побаивался юродивых да блаженных царь, стараясь не лютовать при них, не гнать прочь, а даже одаривал иной раз копеечкой, хотя и чаще всего резаной.
Противостоять неравной силе – прослыть безумцем.
