Камертон ПушкинаКлассический урок литературы в советской школе до 6 класса у меня выглядел примерно так: – Дети, записываем. «Михал Юрич Лермонтов, не зная Леннона, предвосхитил крах царского режима». «Декабристы разбудили не только Герцена, но и самосознание народа». «Для настоящего русского писателя литература есть служение обществу, народу». Я думаю, та учительница, чья юность прошла в сталинские годы, была ни в чём не виновна перед литературой. Она искренне её так и понимала – камертон нравственности, наставления для слепых, обличение мещанства, и та самая «всемирная отзывчивость»; читай – мировое переустройство по новым имперским скрижалям. Всё это со временем безнадёжно заросло хрестоматийностью с невозможностью переосмысления: железные формулы, которые следует вызубрить и подавить в себе любые сомнения. С шестого класса мне повезло с двумя людьми. Новым педагогом, девушкой 26-ти лет и… Пушкиным, которого лишь тогда появился шанс прочесть по-настоящему. Вот не самый известный фрагмент из «Капитанской дочки»: «В день, назначенный для выезда, в самую ту минуту, когда готовился я пуститься в дорогу, Зурин вошёл ко мне в избу, держа в руках бумагу, с видом чрезвычайно озабоченным. Что-то кольнуло меня в сердце. Я испугался, сам не зная чего. Он выслал моего денщика и объявил, что имеет до меня дело. «Что такое?» — спросил я с беспокойством. «Маленькая неприятность, — отвечал он, подавая мне бумагу. — Прочитай, что сейчас я получил». Я стал её читать: это был секретный приказ ко всем отдельным начальникам арестовать меня, где бы ни попался, и немедленно отправить под караулом в Казань в Следственную комиссию, учреждённую по делу Пугачева. Бумага чуть не выпала из моих рук. «Делать нечего! — сказал Зурин. — Долг мой повиноваться приказу. Вероятно, слух о твоих дружеских путешествиях с Пугачевым как-нибудь да дошёл до правительства. Надеюсь, что дело не будет иметь никаких последствий и что ты оправдаешься перед комиссией. Не унывай и отправляйся»». В самый разгар Пугачёвского бунта Зурин, имея все основания подозревать Гринёва в том, что тот нарушил присягу или ведёт двойную игру, принимает его, выделяя квартиру ему и невесте, с интересом выслушивает его рассказ (поверить в который до конца сложно) и позволяет один дружеский совет: эко тебя угораздило брат, но ещё не поздно: не женись! И когда Гринёва прямо подозревают в измене, он его не допрашивает, а надеется, что всё образуется. Русская литература, ты ли это? Зурин, по сути, исходит из презумпции невиновности афинской демократии. Мыслимо ли это для той России? Нет, там логичен только один сюжет: острог и вопрос «признайся, как на духу, что за дела замутил ты с Емелькой? А нет – развяжу язык розгами!». Пушкин – европеец в русской литературе именно поэтому. Не оттого, что он рос под влиянием Шекспира и Байрона (его современник Грибоедов тоже, и это не избавило его от участи талантливого моралиста). Вторым таким европейцем оказался лишь Чехов, а между ними – пропасть, заполненная искренними, но не слишком мудрыми порывами души: преподавать, наставлять, обличать, но не рассказывать, собеседовать или соразмышлять. Литераторы огромного дара регулярно попадают в этот капкан родной словесности – указать людям и миру единственно верный путь, при этом памятуя о том, что всяк человек – плох, а подчас – катастрофически плох и негоден ни к чему, если крепко не пострадает. Зурин предлагает Гринёву сделать ставку в карточной игре, подшучивает над его влюблённостью и мигом предоставляет кров, не задавая лишних вопросов – пока тот сам обо всём не поведает. Storyteller, рассказчик – это классика западной литературы: Марк Твен, О. Генри, Джек Лондон, Герберт Уэллс, Рэй Брэдбери – и Честертон, а позднее Шоу и Льюис здесь являются исключениями. Отказываясь от роли «проводника душ», Пушкин именно им и становится. Так тянутся к тому, кто всегда оставляет право на свободу воли, суждений и не судит сам – ни своих героев, ни себя самого, как литератора. Это зрение недоступно, но лучшая оптика – Пушкин и Чехов, а не положившие жизнь на алтарь поисков истин Толстой и Достоевский. «Мудрость Савельича», как я это именую. Даст Бог, однажды что-то откроется, а пока извольте отобедать и одеться потеплее. И зря вы отдали этому казаку заячий тулупчик – пропьёт, а вам мёрзнуть в стужу. Нынешний идейный срач о «правильных русских» несёт всё тот же отпечаток родной литературы с травмой «ты здесь виновен уже в том, что…». Это логичная эволюция литературы с функцией не рассказчика и собеседника, а репрессивной педагогики с указкой, грозящей вызовом к доске. Моей крупной удачей в жизни стало то, что однажды мне выпал выигрышный лотерейный билет в мир восприятия рассказчика и друга взамен классического шаблона – наставника с поисками «духовных истин».
И случилось так, что литературе пришлось взять на себя многие из этих функций. Это ситуация, насколько я понимаю, уникальная. Литература взяла на себя так называемую «учительскую» роль. Она стала средоточием духовной жизни народа, арбитром его нравственного облика. Со временем эта тенденция — учить и судить — превратилась в традицию. Подобная традиция таит в себе для писателя не только преимущества, но и серьезные опасности». (Иосиф Бродский) © Copyright: Константин Жибуртович, 2024.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
