На полу
Далеко за полночь.
Мешает уснуть шум дождя.
Тринадцать лет живём в этой квартире – тринадцать лет свидетели метеорологической аномалии: при самой заурядной непогоде, когда дождевые капли мерно, вполсилы, шлёпают по листьям сирени в палисаднике, и те от ударов едва подрагивают, вблизи наших окон шумит и хлещет так, будто кампания по проведению второго всемирного потопа началась и успешно осуществляется.
(Ну и что с того, что на протяжении многих тысячелетий небо время от времени расчерчивала радуга? Возможно, в тот момент, когда вывели формулу её семицветности, она перестала заключать в себе смысл заветного знамения.)
Кроме дождя тревожит свет в большой комнате.
Закутываюсь в одеяло, выхожу из спальни. Сын «гоняет колобков».
– Немедленно ложись спать.
Полуоборачиваясь в мою сторону, освобождает правое ухо от наушника и смешно кривит шею. Вежливый мальчик – как бы раздраженно я ни говорила, обращаясь к нему, он почти всегда смиренно выслушивает.
– А? Чего?
– Спать ложись.
– А... Ага...
Смотрит опять в монитор, там жизнь. Я от дедушки ушёл, я от бабушки ушёл, а от тебя, мать, и подавно уйду.
Опускаюсь на пол рядом с его стулом, прямо в одеяле. Прислоняюсь спиной к корешкам толстых словарей (большой толковый, грамматический, орфоэпический, энциклопедический иллюстрированный) – ими заполнены две нижние полки стеллажа.
Упрямо бубню в пространство: «Спать ложись, ложись спать...».
Сын минут пять напряжённо долбит по клавишам. Я свое: ложись... спать... Рывком снимает наушники, отодвигает стул, одновременно с силой утапливая кнопку питания. Тушит свет. В темноте хлопочет с постелью, наконец затихает.
Вдруг понимаю, что не в силах подняться и вернуться в кровать. Кровать – моя несвобода. С тщанием выделанная картинная рама – безжалостно кадрирует ночь, жизнь. Мебельная фабрика сродни багетной мастерской.
Укладываюсь на пол, ворочаюсь, закручиваюсь в одеяло, как в кокон. Подтягиваю ноги, подтыкаю под них один угол одеяла, другой сбиваю в ком – и под голову. Зажимаю между коленок свободные края, чтобы замкнуть пространство внутри кокона, никакого сообщения с внешним.
Я в крохотном надёжном убежище среди бескрайнего мира. Граница между мною и миром одна – одеяло. Ни стен квартиры вокруг, ни стен дома, ни паркета подо мной. Ничего. Как будто я Хираньягарбха. Ладно уж, на золото не претендую, согласна быть серебряным зародышем. С чего начинается мир? С меня. Мой белый кокон (по цвету пододеяльника) мерцает в глубочайшей темноте серебром. Темнота полная. Даже тот жёлтый фонарь, что по ночам нагло заглядывает в наше предсонье через обесшторенные окна, что однажды привиделся мне жёлтым глазом неведомого чудовища, сегодня погашен. Возможно, его скрывает плотная листва огромного клёна, относительно которого мы вынашиваем коварные планы – как извести наиболее естественным порядком, не возбуждая мук нашей же собственной гринписовской совести.
Вру про фонарь и клён. Их не существует. Внешний мир – бескрайнее неструктурированное пространство. Беспредметное.
Лежать, на удивление, не жёстко и не холодно. Удобно. Уютно. Не совсем ловко чувствует себя голова. Подвигала головой. Пообминала ком, в нём образовалась нужной формы ложбинка. Стало вовсе хорошо.
Будто горячей иголкой ткнули, пару сантиметров отступив от нижнего края грудины. Во все стороны от этой точки поплыло по телу, как по руслу, заполняя его, следуя послушно всем встречающимся на пути изгибам – локтей, колен, запястий, шеи – ощущение отрады.
Мой свободный выбор: захотела – и улеглась спать на полу. Не в знак протеста. Так. Все мышцы, все косточки размягчаются под действием охватывающего их тепла, легчают, становятся бесплотными. Тело невесомо. И мысли... Нет, ошибаюсь, какие мысли? – грёзы, грёзы, те, что всегда предшествуют нашему еженочному отрешению от реальности, невесомы. И сердце, высвобожденное из грудной клетки, освобождённое от вен и артерий, свободно плавает в чёрном парном молоке темноты, легко колышет её, размеренно сжимаясь и вновь расправляя до полного объёма все свои четыре желудочка. Дремлю. Все ещё здесь, в яви, хотя и приблизилась к самой её окраине.
Встал сын, зажёг свет, потыкал в меня ногой:
– Ма, ты чего?
– Полежу здесь немножко.
Понимаю по ритму его шагов, что он мною недоволен. И не из-за того, что вынудила лечь спать, а потому что вдруг устроила дурацкую демонстрацию.
Но это не демонстрация! Просто я пошла на поводу своего неожиданного, странного желания.
Слышу, как задвинул дверь в ванную. Пустил воду.
Шум льющейся воды – из-за окна и из ванной. Звуки свиваются в толстый рыхлый жгут, и это меня раздражает. С маниакальным упорством я пытаюсь проделать обратную операцию – расплести его на отдельные волокна: то – хлещет дождь, а то – струя из крана. Сосредоточиваюсь на этой задаче, а между тем материальное вокруг меня вновь растворяется, кристаллические решётки разрушаются, истлевают молекулы, элементарные частицы исчезают бесследно.
Равновесие. Покой. Счастье.
Плачу. Слёзы стекают по сомкнутым векам на внешнюю сторону левой скулы (я на левом боку), каплют с неё и пропитывают влагой небольшой кусочек пододеяльника. Верчу головой, переустраивая под собой одеяло – лежать на мокром неприятно.
Слышу, как скользнула по направляющим дверь ванной. Сын шлёпает по коридору мокрыми ступнями. Шаги всё ближе, ближе. Не задерживается возле меня ни на секунду. Дождавшись, пока он уляжется, встаю и отправляюсь в спальню. Почти мгновенно засыпаю.
Утром с каким-то щемительным наслаждением выуживаю из себя воспоминания прошедшей ночи.
Плачу. Поскольку лежу на спине, слезы из внешних уголков глаз скатываются – по скулам, по ушным раковинам – на подушку.
Смотрю в окно. Листва ближайших кустов сирени всё время в тени, но кроны деревьев вдалеке то зажигаются весёлым зелёным светом, когда солнце показывается из-за облака, то вновь гаснут.
Другие статьи в литературном дневнике:
