Мыслеподобие
Жить с пустотой трудновато. Порой мучительно. Заговаривал как мог. Благо, слов много и мыслеподобие образовать несложно. Получалось сойти за умного, по крайней мере, неглупого, многообещающего.
В юности все казалось неуместным, нескладным - фамилия, имя, кривоватые ноги, голос. Так и не сумел понравиться себе окончательно - не научился хорошо выглядеть всерьез. Теперь понимаю, так и должно быть, а времени убил - одному богу известно.
Запирался в комнате, включал битлов и танцевал перед зеркалом. До изнеможения. Еще чуть-чуть, и мир сможет опознать звезду-героя. Подросток.
Сколько копий обломано об свободу - впечатляющий дискурс, без всякого понятия или понимания. Результат известен - виноваты они, коммуняки проклятые.
Хотелось, чтоб без запретов и ограничений - джинсы и длинные волосы. Чтоб взрослые уважали - не приставали пустяками, не делали замечаний, ругали пореже, а хвалили почаще. Чтоб двойки, синяки и курение - молчанием. И уж если подошли напоближе, сразу поняли, перед ними главное чудо вселенной. Ну, и с желаниями считались - признавали равность, взрослость. Иначе, обидненько.
Самое страшное - девочки. Как подойти, чтоб сразу в дамки. Без неловкостей и насмешек, не потеряв пацанской чести и уважения. Поэтому зеркало.
Там все получалось - прическа и клеш, танец и хук в голову. Фас и профиль, ловкость и сила, галантность и неотразимость. Там проживал другой.
Пока изгалялся, дела шли неважно. Не сказать, из рук вон, но без пафоса. Еле-еле вытянул четверки по основным, пару раз пасовал в драке, больше робел перед девочками. Сумрачный, заколдованный мир.
Наконец превозмог. Помогли экзамены в восьмом.
Увлеченно писал конспект - шпаргалку по геометрии. С рисунками, красивым почерком, разными чернилами. В результате - заслуженное отлично.
Летом, уже после восьмого, будучи на базе искупался в популярности. Сначала одна - ровесница, потом другая - на пару лет постарше, и, наконец, третья, взросляк - три года разницы.
Не подумайте чего - целомудренные, неловкие объятия и вечерне-разговорные посиделки.
В начале девятого внятно постучала взрослость.
Первого сентября после линейки пошли на Алое Поле. Разумеется, зигзагом, через Садко - гастроном такой. Взяли жигулевского и в беседке заумничали.
Хаз летом съел Достоевского - внимательно, вникая подробностям. И я тоже - от пуза. Остальные скупо молчали.
О чем спорили, не помню, важно, по-взрослому - на серьезную тему. Или Достоевский мурзилка?
Через месяц случился культуризм. Бросил курить - новая жизнь, спорт, режим, перспектива. И с учебой в гору. Даже родители отступили - замечаний минимум, назиданий нуль. Больше, разговоры по душам - политика, живопись, литература, наука.
Полезла вверх практика - гитара, пластинки, книжки, железки. Умное, вкусное, элитарное. Плюс одежда из Италии. Но это так, между прочим, в дополнение.
Собрал три ведра успехов - бицепсы, винил, аттестат. Легко поступил институт. Короче, признание - Наташа из лаборантской, Наташа из Пушкинского гастронома, Ленка с собакой, девушка с демонстрации - пошла гулять губерния.
Весной семьдесят девятого накрыло. Пустотой. Прям, тоска под ложечкой.Горькая, невкусная. Ладно, тоска - немочь, апатия, смурь.
Как-то повстречал на улице школьного учителя - пошли в кино, на Габриловича, по-моему. Сдуру пожаловался.
Леонид Геннадьевич выдал дежурно-хорошее - мол, муки творчества, поиск себя. Что такое творчество и как найти, не сказал. Полагал очевидным.
Вот ни фига - тщета, суета и мука. Бессилие, озабоченность ничем и немой крик пустоты.
Рано-поздно дорвался до телесных радостей. Отвлекло. На какое-то время, а потом снова вниз. Нет, с личиной все в порядке - напомаженная по самое немогу. Отличник, чемпион, эстет, интеллекуал. Жуир. Но горизонт оставался темным. Механистическое существование с пьянкой навзрыд. Однажды даже засобирался в Никарагуа - свободу спасать. С оружием в руках. Хэмингуэй.
Взрослая, в полном смысле, жизнь оказалась куда скромней на ощущения. Рутина, работа, заботы и родственные застолья. Подгузники и ремонты, поликлиники и питание. Очереди, магазины, талоны.
Надо копить гарнитур, подрабатывать репетиторством, шабашить. Работать науку и преподавать - вечерники, заочники, колхоз.
Вынырнул на лазере. Засучив рукава прогрыз, понял, научился.
Первая работа по широкополосному приему - в Мишкину честь.
Из чисто научного интереса собрали установку, Петров спаял хитрый датчик, стрельнули и получилось.
Засел за теорию, разобрался. Во-первых, подтвердил Мишкин термоудар. Более того, случайно набрел на эффект мгновенного испарения - как-то в сердцах плюнул на образец, и на тебе, сигнал чуть подрос. Полили маслицем - еще немного. Намазали глицерином - захорошело. Оказывается два механизма работали на один сигнал - понимаете, два. Термоупругость и испарение.
Слышь, Мишаня, я тож чего-то смог - спасибо, родной.
И взошло солнышко. Думали надолго, думали - фарт, думали - орбита.
Погнали приложения - толщиномеры, дефектоскопы, лазерные сварочники. Как раз кооперативы подоспели с энтэтээмами.
Первый гонорар отмечали в Салюте - вонючий ресторанчик на Советской. Плевать, коньячку побольше, и к Аркашке Тунику на джем-сейшн. Виртуоз самоучка - Махавишну снимал один в один.
Увижу его в последний раз в две тысячи втором - спившийся бомж из соседней подворотни. Он попросит сто рублей, получит двести и подарит двадцать кассет, а потом сгинет навсегда.
В девяносто первом финансирование обрубят, заказы иссякнут и лаборатория, которую усиленно, по крупицам собирал пять лет - с миллионом лазеров, осциллографов, генераторов, станочным парком и кучей собственных разработок, отправится в красный закат.
И снова начнется поиск - места, усилия и ремесла. Успеха, признания и достатка. И случится переход из варяг в греки - выучусь на юриста, защищу диплом, стану адвокатом.
Физика и математика вместе со двором, стругацкими и золотым теленком останутся там - в Союзе, а тут, в России, вынырнут бандиты и коммерсанты, челночники и безработные, размножатся выборы и газеты, расползутся товары и услуги, заколосится бизнес, который по-большинству окажется кидаловом, и вплотную приблизится заграница.
А душа заморозится - застынет, замрет на двенадцать долгих лет, уступив место тщеславию и вожделению, страху и гордыне, обжорству и пьянству.
Я перестану читать, заброшу спорт, пластинки, джаз и гитару, и начну круто, стремительно матереть, теряя предпоследние зубы и поправляясь на полкило в неделю.
Вот такой Коктебель, Коктебля, Коктеблей.
Другие статьи в литературном дневнике:
