Запоздалое время желаний
Время до моего рождения взрослые называли "раньше". Или "прошлое", или "давно", а дедушки с бабушками вообще были целиком скроены из другого века.
Когда дед покупал новинку - телевизор, приемник или холодильник, - я удивлялся: зачем, старое должно целиком пребывать в старом - носить старое и хвалить старое. Единство формы и содержания.
Старики при всяком удобном случае пытались рассказать свое "раньше", и в подобных преданиях все складывалось подозрительно хорошо и неправдоподобно правильно. Одномерно - терпишь с ноги на ногу: молоко из коровы, траву босиком, школа - святое, последняя рубашка, а хлеба краюху - и ту пополам.
Понятно, артикул надо держать: вежливость, улыбочку, соглашаться и кивать, но мимо ушей и не заморачиваться. Пусть жуют уникальный опыт и перетирают старое-доброе, ко мне это отношения не имеет. Никакого.
Деды говорили рассудительно и нарочито замедленно. Наверно, для лучшего усвоения материала, начиная издалека, а потом плавно, со всеми остановками и пересадками доводили до морали, которая была очевидна еще до всякого изложения.
Мыть руки перед едой, чистить зубы утром и вечером, учиться на хорошо и отлично, загорать и купаться по минутам, за буйки не заплывать, читать каждый день и непременно слушаться старших - любых, всех подряд, даже самых неавторитетных или случайных. Короче, будь хорошим и будет нам щастье.
Казалось, они никогда не были ни школьниками, ни подростками, а сразу случились зачитывающими с обратной стороны тетради дурацкие премудрости.
Настоящего кино не смотрели - ни тебе неуловимых, ни четырех танкистов, ни капитана Клосса, в войнушку не играли и ножички не втыкали.
Творог, кефир, молоко и хлеб - вот область их интересов: сегодняшние или вчерашние, в очередь или без, свежие или не очень, из булочной под окном или из булочной через дорогу. Это обсуждалось подробно и долго.
Тепло ли одет, точно ли сыт, и как дела в школе. Пенсионная тропа, витамины, гипертония и артрит. В лучшем случае, футбол по телевизору - тихо, спокойно, безболезненно, полчаса чтения и телефонное "спокойной ночи".
Другое дело, если Димасик заболевал.
Тут в очередь. С фруктами, конфетами, вытянутыми лицами и неровным шепотом. Замирали в дверях, осторожно, будто на цыпочках, подходили, едва касаясь кровати трепетно садились с краешка, щупали лоб, дрожащим голосом спрашивали самочувствие, понимающе-грустно кивали и не менее скорбно, пожелав упавшим голосом скорейшего выздоровления, тихонько удалялись.
- Это от тети Лили, - вполголоса говорила баба Поля показывая издалека баночку с вареньем, - Нина Соломоновна передала, а вчера звонила Ева, очень волнуется, попросила проведать и поцеловать за нее.
Целование Димасик терпеть ненавидел. Сущий заговор взрослых, даже когда папа обнимал маму его передергивало - что еще за глупости, мужчины так себя не ведут.
Ведь нежности, ежу понятно, наипервейшая слабость.
Нет, пусть деды и бабки будут всегда: пекут торты, покупают подарки, не знаю, интересуются, но без лишней докуки, и если так приспичило, если это привилегия возраста, пусть волнуются, но по-тихому. В меру, без вытянутых лиц, похоронного настроения или безудержных причитаний.
Внук получил тройку - это не повод накладывать на себя руки, более того, вообще поминать глупую неудачу вслух.
Или заболел - бывает, хотя для нормального школьника, болезнь, есть большое благо. Ну, за исключением первых двух дней, когда температура зашкаливает.
В школу не надо, проступки и огрехи сгорают, телевизор на целый день, и уроки побоку.
Что-то изменилось в шестнадцать. Перестали напрягать и начали говорить более-менее разумно: меньше спорили, а все, что касается музыки, живописи, литературы, спорта или научно-технического прогресса выслушивали молча и одобрительно. Почти благоговейно, и неожиданно для себя Димасик понял, что его признали.
Более того, ощутил себя защитником. Молодой, здоровый, сильный, а они, сами понимаете, под семьдесят, и стал захаживать без обязательных напоминаний.
Однажды, бабе Поле уже было под восемьдесят, услышал как она по межгороду разговаривала с дядей Давидом. Девяносто четыре, и он жил в Москве под присмотром многочисленной еврейской родни, в том числе Маришки, которая была старше Димасика всего на три года, и которая ровно как баба Поля называла его дядей.
- Дядя Давид, - стоя навытяжку и совершенно по детски оправдывалась баба Поля, - клянусь тате и маме, ничего такого не имела ввиду, не знаю чего Соня обиделась, в мыслях не держала, бобе майсэс...
Деда Митя и баба Поля. Эти два окна на втором, или фонтан-аист - ржавый, облупленный, на миллион раз крашенный, но по-прежнему облезший, безводный; или тот пряный запах домашнего жаркого, над которым бабушка колдовала по особым дням, хруст мацы из холщового мешка, надежно припрятанного в кладовке; или ужасающий стук старого советского полотера с жирным проводом позади - воскресная обязанность деда; или откуда ни возьмись местечковая, удивленно-уязвимая интонация, или словечко на идиш - зай гезунт, ихес, цимес, шлимазл, геволт; или выпорхнет из пыльной книжки закладка-открытка, где ровным почерком, мелко и подробно дед описывает состояние бытия-тогда - Юлик здоров, много работает и его хотят повысить, а Димасик приболел, но слава богу идет на поправку, хотя врач говорит, нужно еще полежать...
Смешные, безмерно заботливые, суетливые, дорожащие друг другом до слепой, беззвучной боли, готовые по первому свистку отправиться в космос за фруктами для дважды чихнувшего внука, ежедневно поминающие прабабушку Реббеку - настоящую герцогиню и то как она с грудной Лилей на руках поехала на Колыму, чтобы побыть рядом со старшей дочерью, которая таки умерла в лагере в тридцать седьмом; Сашеньку, которого посадили в двадцать первом за фамилию, обвинив в командовании белогвардейскими бандами на Дальнем востоке, а когда под страшным нажимом признался, отпустили, поскольку подтвердилось, что всю гражданскую безвылазно отсидел в Москве - я по радио, на радостях пошутил Саша и чуть было не загремел по новой, а потом влюбился в женщину с тремя детьми и стал добрым отцом, но уже пятерым - прибавилось двое своих; Еву беленькую и Еву черненькую, названных в честь погибшей сестры и вообще, всю длинную родню, разбросанную от Нью-Йорка до Владивостока.
Вот в Мариуполе, где до войны жила вся семья, никого.
Митенька, помнишь Маришу маленькой..., а Вовочку, когда он лежал в Евпатории с позвоночником, а ты прямо с дороги понесся, потому что Лилечка не отходила от бабушки - ей как раз операцию сделали...
Все так и осталось здесь и сейчас, рукой подать. Двор бабы Поли, дом бабы Поли, окно бабы Поли, задумчиво невидящий дед, хотя загодя встал на пост, чтобы пораньше углядеть внука и успеть открыть дверь до звонка.
Иногда кажется, теплый еврейский дом ждет, терпеливо и безмолвно, просто ждет пока их деточка нагуляется, остепенится, станет зрелым мужем, уважаемым человеком, достойным отцом счастливого семейства и наконец вернется домой.
Запоздалое время желаний
Другие статьи в литературном дневнике:
