Вот мой любимый философ – Кант видел божественное проявление в случайных узорах внешнего мира, поражающих своей красотой и величием. Я, хоть это и непростительная наглость с моей стороны, дополню мыслителя – и в узорах человеческого бытия тоже. Попробую объясниться. Конечно, как-то неловко от моего бесцеремонного обращения с «постулатами Канта», но я тут сошлюсь на общее правило постмодернизма: всякий в праве моделировать своё высказывание, используя цитирование, прямое или опосредованное, из классики для построения новой смысловой формы. Сошлюсь на мою знакомую поэтессу, книгу которой я недавно готовил к печати. Она писала:
«Учил нас, кажисть, Достоевский,
Что мир спасёт лишь красота,
Я с ним согласна, но неправ он мерзко –
Спасёт лишь только доброта».
Ну, уж если Достоевского можно слегка подправить, то Канта – тем более. Так вот, подмеченный мною прихотливый узор на ткани бытия заключается в следующем: брат моего приятеля по Мухе сильно разбогател. Но отдам ему должное, свалившееся на него в тридцать лет богатство не вскружило ему голову, сделав из него ботаника, с брезгливостью наблюдающего в мелкоскоп простейших, а оставило ему ясную голову и добрый юмор. Редкий случай на моей памяти, надо сказать. Так вот, пошли мы с моим приятелем к нему на день рождения. Публика там собралась совершенно важная, за исключением, пожалуй, нас двоих. Сверкают бриллианты у мадамов, поблескивают печатки у «конкретных» и «реальных». Сели мы так вместе, сидим. Разговор как-то не вяжется. Напитки такие, которые я-то и не видел никогда: виски в немыслимой формы бутылках, мартини какое-то в удлинённой посуде. Подали холодные закуски, ножи, вилки разложили, салфеточки там горкой, всё как полагается. Зазвенели посудой и приборами – пошло-поехало! Надо ли говорить, что никто из собравшихся не вспомнил совет доктора Борменталя: «Нет, нет и нет! Извольте заложить!» Зато всё было «по-настоящему», как это и желал видеть в своё время Шариков: «Салфетку туда, галстух – сюда, да «извините», да «пожалуйста», «мерси», а так, чтобы по-настоящему – это нет». Тут было всё «по-настоящему». А собственно, это я зря придираюсь к новым аристократам. Вот Петр Первый – разве не аристократ? А ел, тем не менее, руками, нечасто прибегая к шансовому инструменту. Вначале нас развлекал актёр, очевидно, специально для этого нанятый, но вскоре он публике надоел, и его убрали. Булгаков никак не расшифровывает: как это – «по-настоящему?» Так вот я теперь знаю как. После того, «как этого надоедалу (нанятого актёра) сплавили», общение пошло повеселее. Над столом повисли матерки в нотой «ля» и мягкими окончаниями и разговоры о том, кто где был, и кто где чего съел. Я уже не говорю про смех с полным ртом и ковыряние в зубах. Но самым интеллектуальным и светским стоит признать разговор о том, как Валуев помял охранника спорткомплекса, и правильно ли он поступил. Надо сказать, что мнения разделились, и возникло некое подобие спора, в чём я, подобно профессору Выбегалло, вижу «диалектический скачок» в развитии нашей аристократии. «Ля вибрасьен са моле Гош этюн гранд синь! Всё великое, товарищи, обнаруживается в малом. И мы утверждаем, что только разнообразие матпотребностей может обеспечить разнообразие духпотребностей». (Проф. Выбегалло) Хотя замечу, нельзя пускать простейших на застолье ботаников – пропадает ореол сакральности этой жизни за затемнёнными стёклами машин и решётками охраняемых парадных и появляется ощущение, что тебя надули. С кого тогда мне делать жизнь? Неужели с «товарища Нетте, человека и парохода?»
А тут на моём Крюковом канале, где я пишу работу, и где была написана «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека…» произошла история повеселее. Это было сразу же на другой день после очередной победы известного питерского клуба. Стою я на своей точке около моста, рядом, за мной, какая-то степенная пара обсуждает мою работу, прохожие оборачиваются – всё, как обычно. Но вдруг из-за угла выворачивает гопник и показывает мне задницу. «Рисуй!» – командует. Стоит так вот и диктаторствует. Но я-то не курсистка из пансиона, а человек с двадцатилетним пленэрным стажем, я ему и говорю: «Заголи и часа три так постой, дабы я сумел «схватить»». Гопник от обиды и злости чуть действительно из штанов не выпрыгнул. Сделал рожу орангутанга и идёт ко мне. Подошёл и случайно глянул в работу. И тут произошло преображение. Гопник забыл о своих хулиганских намерениях и начал восхищаться работой и разговаривать сам с собой. А через пару-тройку минут – отвалил, извинившись. Стоявшая позади пара почти одновременно выдохнула: «Красота – великая сила!» Вот и судите тут, кто прав – моя поэтесса или Фёдор Михайлович! Ведь если я бы по-добренькому, допустим так, полюбопытствовал у хулигана, кушал ли он или на чём штаны носит: ремешке или бретелечках? То думаю, что получил бы по морде. Так что давайте оставим всех на своих местах: Достоевского со своими мыслями на своём привычном месте, а мою поэтессу оставим в покое там, где она есть, и не будем менять их местами с Фёдором Михайловичем.
