Всё зазеленело раньше дней на десять, чем обычно. Не буду кривить душой, мне нравится весна. Но больше-то я люблю зиму. А её и не было. Чувствую себя так, словно меня обокрали. Где зима! Или её сейчас вообще никогда не будет? Я слышал, что тают льды Карского моря. Помнится, пролетая вблизи Канина носа, я видел внизу только заледенелые бесконечные пространства, где, вероятно, Кай когда-то, из льдинок Снежной королевы складывал слово «вечность». Теперь и там всё не так, что уж говорить о шестидесятой параллели, если такое творится за Полярным Кругом.
Человек, правда, очень ко многому привыкает, к тому даже, о чём совершенно не мечтается. А вот как раз то, о чём грезится, нередко вызывает стрессы и переживания, несмотря на всю позитивную окрашенность и желанность впечатлений. Стоит меня немного оттащить в сторону от моих холстов, писания моей новой повести, от вечернего бега по парку – так начинаются ненужные эмоциональные протуберанцы, уносящие в бездну полезную массу души, переходящую в состояние непокоя. А оно надо? Солнце должно светить ровно. Перегорает там гелий, ну и славно, и не надо туда заливать ни NO, ни CH4 OOH. Часто вспоминаю я Куклина. Щедро он со мной поделился и своим опытом, и своими мыслями. Передо мной он как-то другим представал, чем перед теми, кто его даже хорошо знал. «Мы с тобой одной крови», – не раз он мне говорил. Лестно бы для меня было так думать. А почему бы нет? Перед кем, к примеру, я предстаю в истинном своём обличье, без уничижения, без фанфаронства, без «пожалейте меня!» Вот, перед Серёгой-Халдеем, у кого жизнь совсем не задалась, но он как-то сумел стоически принять то, что ему досталось, и остаться человеком – внимательным, добрым и способным к сопереживанию. Господи, а мне не выпало быть таким! Всё какой-то психопатический крен в сторону декоративности. И не к величественной – барочной, а к болезненной декоративности в духе рококо. За что не хватишься – всё склеено из воздуха, из разреженной плазмы! И всё – нематериально! Ни в чём нет никакой надёжи.
И вечное ощущение неуюта, стесненности, виноватости неизвестно почему и неизвестно перед кем. Это, наверное, зависит от степени наблюдательности и глубины погруженности в своё окружение. Существуют люди, которые вовсе ничего не замечают, есть те, которые видят только то, что им понятно, знакомо, и, пожалуй, лишь художники вынуждены вглядываться внимательнее других в людей, в предметы, в дома, деревья… Надо думать, что наблюдаешь таким образом больше плохого, хотя бы потому, что его количественно больше. Кто, как не художник примечает бомжей и изгоев? Нищенок и паломников, бродяг и сумасшедших? Большинству людей они неприятны, и это единственная линия их описания. Или кто высматривает питерские крыши, ржавые, с рудиментарными трубами и антеннами, облезлые стены с замшелыми слуховыми окнами, покоричневевшие от железистой воды плиты набережных и водотоков? Опять же только художники. А хотелось бы жить просто, светло и чисто, но как же это возможно, если художник, по меткому замечанию Пикассо, представляет реку, несущую в себе всякий мусор и грязь. Верно, реку, у кого полноводную, с относительно прозрачной водой, у кого отравленную фенолами и городской канализацией. И случаются у неё и мутная весенняя вода, и свинцовая тяжесть октября.
Странный всё-таки это жребий – быть художником. Да, именно жребий, поскольку ни стать, ни выучиться на художника невозможно, этот жребий только можно вытащить из рук судьбы, словно короткую спичку. Один мой однокурсник, по моему разумению гораздо более талантливый, нежели я, бросил работу дизайнера и стал писать городские пейзажи. Но всё против него восстало: и объективная и субъективная реальность, работы не покупались, холсты продавливались, всё время кто-то мешал, что-то не срасталось и всё валилось из рук. Обстоятельства оказались непобедимы – он бросил это занятие через месяц, назанимав у меня столько денег, сколько от меня тогда можно было отщипнуть. Хорошо ещё, что я работал в издательстве, иначе его дела были бы совсем ни в какую. Впрочем, когда я тоже бросил работу, у меня также было очень непростое время, и целый год меня шатало и клинило. Но боги пропустили меня. Что любопытно: место, которое я сейчас пишу, натолкнуло некогда Александра Блока на его гениальные строки:
Ночь, улица, фонарь, аптека…»
