Осторожно, субъективно!Лев Лосев: «В то время Лимонов считал себя авангардистом, и его фельетон «Поэт-бухгалтер» появился в недолговечном, но весьма авангардном парижском журнале «Мулета А». Вначале Лимонов определяет свою эстетическую позицию. «Для невинного и неискушенного читательского восприятия писатель – святыня. Для своего брата писателя он более или менее любопытный шарлатан со своими методами оглупления публики. У него можно поучиться приёмам обмана или пренебрежительно осудить его за отсутствие воображения и устарелые методы». Бродский – шарлатан, но такой, у которого Лимонову учиться нечему. Воображения ему недостает и методы устарелые: «Его стихотворения все больше и больше напоминают каталоги вещей. <...> Назвал предмет – и сравнил, назвал – и сравнил. Несколько страниц сравнений – и стихотворение готово. <...> Бюрократ в поэзии. Бухгалтер поэзии, он подсчитает и впишет в смету все балки, костыли, пилястры, колонны и гвозди мира. Пёрышки ястреба». Это по-своему точное общее замечание о поэзии Бродского. То, что восхищает одних читателей как умение с помощью остро высмотренных деталей и неожиданных метафор выстроить в стихотворении подробную картину вещного мира, авангардисту, цель которого ошеломить читателя неожиданным трюком («методом оглупления публики»), неинтересно. Попутно здесь можно заметить, что еще в 1965 году в поэме «Феликс» Бродский высказал проницательную мысль об инфантилизме, в частности, инфантильных эротических фиксациях как психологической предпосылке авангардизма: Да, дети только дети. Пусть азарт Ещё больше, чем Бродский-поэт, Лимонова раздражает Бродский в жизни. Прежде всего потому, что по стандартам русской литературной эмиграции он житейски благополучен. «Изгнание Бродского – это изгнание импозантное, шикарное, декадентское, изгнание для людей со средствами. Географически – это Венеция, это Рим, это Лондон, это музеи, храмы и улицы европейских столиц. Это хорошие отели, из окон которых видна не облупленная стена в Нью-Джерси, но венецианская лагуна. Единственному из сотен эмигрировавших русских поэтов, Бродскому удаётся поддерживать уровень жизни, позволяющий размышлять, путешествовать и, если уж злиться, то на мироздание. <...> Стихи Бродского предназначены для того, чтобы по ним защищали докторские диссертации конформисты славянских департаментов американских университетов. Автора же таких стихов следует выбирать во многие академии, что и происходит, и, в конце концов, с помощью еврейской интеллектуальной элиты города Нью-Йорка, с восторгом принявшей русскоязычного поэта в свои, я уверен, Иосиф Александрович Бродский получит премию имени изобретателя динамита». В более позднем тексте, посвященном Бродскому, Лимонов прямо пишет: «Одно время я очень завидовал его благополучию...» – и даже называет сумму, 34 тысячи долларов в год в течение пяти лет. Это он имеет в виду премию Макартуров, так называемую «премию гениев», которая была присуждена Бродскому в 1981 году. Лимонов ошибается – стипендия была 40 тысяч в первый год. Эти деньги и сравнимые с ними заработки Бродского в Америке обеспечивали в то время одинокому холостяку приличное, но далеко не роскошное существование. «Премия гениев» частично освобождала Бродского, уже тогда тяжело больного, от длительной и трудоёмкой преподавательской работы. До неё и после Бродскому приходилось зарабатывать свой хлеб в поте лица и, уж конечно, роскошной его жизнь могла показаться только из конуры нонконформиста, недостаточно образованного, чтобы преподавать, писать и печататься по-английски. В эмигрантских кривотолках о Бродском было два основных мотива. Первый развит в памфлете Наврозова: Бродский срежиссировал свои «преследования» и своё «изгнание» из СССР, чтобы создать себе реноме на Западе. Второй прозвучал в лимоновском фельетоне: Бродскому создают репутацию влиятельные еврейские круги. Эти инсинуации на уровне «унтер-офицерская вдова сама себя высекла» и бытового антисемитизма не заслуживают опровержения, но любопытно, что и патетический Наврозов, и завистливый Лимонов сулят Бродскому Нобелевскую премию. Действительно, осенью 1980 года ходили слухи о том, что Бродский номинирован на Нобелевскую премию, – но это не более чем слухи, поскольку процесс номинации был и остается сугубо секретным. К тому же номинация на Нобелевскую премию необязательно является свидетельством успеха, так как в первом раунде ежегодно номинируется в среднем более шести тысяч человек и в их число может попасть, по американской поговорке, «кто угодно и его дядя»; даже в последнем раунде в списке остается человек полтораста. Характерно другое – недоброжелатели Бродского по-своему признают, что Бродский стал центральной фигурой в русской эмиграции».
В этом замечательном фрагменте Льва Лосева – в моём частном случае – характерно мгновенное отторжение Лимонова, едва я узнал о его существовании в юном возрасте. Разумеется, в тот период я ничего не ведал – ни об амбициях «литературной шпаны» (очень точное определение Эдички), которая от рождения презирает все эти интеллектуальные гостиные Европы, но только по ним мерит свой успех, ревностно подсчитывая все личные публикации. Ни о миссионерском национализме Лимонова, прочтя какой-то короткий рассказик. Ни о его глубинной неприязни к Бродскому (здесь презабавно то, что эмиграция первой-второй волны считала Бродского вычурным авангардом, отказываясь впускать в свои масс-медиа). И вот, не зная ничего этого, ток мгновенной неприязни к Лимонову. Так душа не способна солгать, когда ум имеет объективно недостаточное количество информации даже для предварительных выводов. Лев Лосев вскрывает подлинную причину моего отторжения: «Для невинного и неискушенного читательского восприятия писатель – святыня. Для своего брата писателя он более или менее любопытный шарлатан со своими методами оглупления публики. У него можно поучиться приёмам обмана или пренебрежительно осудить его за отсутствие воображения и устарелые методы». Т.е, для меня это эстетическое неуважение к постмодернизму – в том сопливом возрасте, когда я в принципе не пользовался подобной терминологией. Писатель – святыня (для плебса) и писатель – шарлатан (для коллег) тождественно неприемлемы для меня на этико-эстетическом уровне. Литератор-собеседник, попутчик, утешитель, реже – историк, предсказатель и диагностик вполне укладываются в мою ценностную шкалу. Но постмодернизм упраздняет все эти вещи, видя в литераторстве не призвание, а инструмент – и чем выше дар, тем этот инструмент мощнее. Собственно, после этого Лимонов и ему подобные (тот же Сорокин) становятся мне безразличны как личности, независимо от качества книг и зигзагов биографии. Ощущение не меняется: в этой «матрице» заложен изначальный порок, базовая ошибка, которую не поправить всем набором талантливых манипуляций постмодернизма. Бродскому, безусловно, возможно поставить в упрёк многое – снобизм и бисер в некоторых стихах, безаппеляционность эстета в дурном настроении, иногда проскальзывающий шовинизм – и не столько еврейский, сколько культурный, в противовес невежеству масс. Как и не самый легко выносимый характер – если человек его не интересовал по-настоящему, он отбрасывал весь этикет, мгновенно давая понять об этом. Иногда выглядел скуповатым на дружескую благодарность. Но мне достаточно одного давнего и внешне частного наблюдения. Шумные нонконформисты плана Лимонова на деле помнят все свои публикации и придирчиво смотрят на тиражи и репутацию издания, заказавшего публикацию. Бродский, по словам Лосева и близких друзей, в СССР не делал трагедии из-за отсутствия публикаций, а на Западе не заморачивался влиянием и паблисити издания. Если тема находила в нём отклик, он мгновенно садился за письменный стол. Кто, в таком случае, подлинный «Жених на брачном пиру Искусства», решайте сами. Но для меня вопрос закрыт, и достаточно давно.
© Copyright: Константин Жибуртович, 2022.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
