18. 1 Солженицын-Твардовский и алкоголизм писателе18.1 СОЛЖЕНИЦЫН-ТВАРДОВСКИЙ и АЛКОГОЛИЗМ ПИСАТЕЛЕЙ (извлечение из книги Солженицына «Бодался телёнок с дубом» и др. литературных источников) Статья подготовлена в соответствии с «Планом публикаций литературоведческих статей в «Литературном дневнике» на 2020 г.» (http://www.proza.ru/2020/01/10/596). СОДЕРЖАНИЕ I. СОЛЖЕНИЦЫН и ТВАРДОВСКИЙ: Нужна ли такая «натуральная» правда? II. ПИСАТЕЛИ И АЛКОГОЛИЗМ I. СОЛЖЕНИЦЫН и ТВАРДОВСКИЙ: Нужна ли такая «натуральная» правда? ТВАРДОВСКИЙ: СОЛЖЕНИЦЫН: ПРЕАМБУЛА Несколько дней тому назад закончил чтение книги Солженицына «Бодался телёнок с дубом». В ней Солженицын много пишет о А.Т. Твардовском, отмечает его высокие духовные качества: благородство, честность, врожденный такт. Но через каждые двадцать-тридцать страниц изображает и сцены пьянства поэта. Эту тему он выпячивает, "обсасывает" пагубную страсть к алкоголю своего покровителя, который рискуя карьерой, открыл ему путь в Большую Литературу. 1. Во-первых, я этого не знал. Попробую изложить всё по порядку (извлечение из книги «Бодался телёнок с дубом»). I.1 Взаимоотношения Солженицына с Твардовским 1. Не такое уж бесплодное оказалось поле литературы. Как ни выжигали в нём всё, что даёт питание и влагу живому, а живое всё-таки выросло. Можно ли не признать за живое и "Тёркина на том свете" и крутолучинских мужиков? Как не признать живыми имена Шукшина, Можаева, Тендрякова, Белова да и Солоухина? И какой же сильный и добротный был бы Ю. Казаков, если бы не прятался от главной правды? Я не перечисляю всех имён, сюда это не идёт. А ведь есть ещё - смелые молодые поэты. Вообще: союз писателей, не принявший когда-то Цветаеву, проклявший Замятина, презревший Булгакова, исторгнувший Ахматову и Пастернака, представлялся мне из подполья совершенным Содомом и Гоморрой, теми ларёшниками и менялами, захламившими и осквернившими храм, чьи столики надо опрокидывать, а самих бичом изгонять на внешние ступени. Удивлён же я и очень рад своей ошибке. 2. Толстой перед смертью написал, что это вообще безнравственно: писателю печататься при жизни. Надо, мол, работать только впрок, а напечатают пусть после смерти. 3. Современная печатная литература, до той поры только смешившая меня, тут уже стала раздражать. Появились как-раз мемуары Эренбурга и Паустовского - и я послал в редакции резкую критику, конечно никем не принятую, потому что моего имени никто не знал. 4. Твардовского времен "Муравии" я нисколько не выделял из общего ряда поэтов, обслуживающих курильницы лжи. И примечательных отдельных стихотворений я у него не знал – не обнаружил, просматривая в ссылке двухтомник 1954 года. Но со времен фронта я отметил "Василия Тёркина" как удивительную удачу: задолго до появления первых правдивых книг о войне (с некрасовских "Окопов" не так-то много их и всех удалось, может быть полдюжины), в потоке угарной агитационной трескотни, которая сопровождала нашу стрельбу и бомбежку, Твардовский сумел написать вещь вневременную, мужественную и неогрязнённую - по редкому личному чувству меры, а может быть и по более общей крестьянской деликатности. (Этой деликатности под огрубелой необразованностью крестьян и в тяжком их быту я не могу перестать изумляться.) 5. У нас смываются границы между жанрами и происходит обесценение форм. "Иван Денисович" - конечно, рассказ, хотя и большой, нагруженный. Мельче рассказа я бы выделял новеллу - лёгкую в построении, чёткую в сюжете и мысли. Повесть - это то, что чаще всего у нас гонятся называть романом: где несколько сюжетных линий и даже почти обязательна протяжённость во времени. А роман (мерзкое слово! нельзя ли иначе?) отличается от повести не столько объёмом, и не столько протяжённостью во времени (ему даже пристала сжатость и динамичность), сколько - захватом множества судеб, горизонтом огляда и вертикалью мысли. 6. "Самый опасный - второй шаг! - предупреждал меня Твардовский. - Первую вещь, как говорят, и дурак напишет. А вот - вторую?.." 7. Я не спешил бунтовать против его покровительства, не рвался доказывать, что к сорока четырём годам уж какой отлился, такой отлился. Но - не может быть подлинной дружбы без хотя бы признаваемого равенства. У него была расположенность к покровительству молодым, не было способности объединяться с равными. 8. Грустно говорил А. Т. и о том, что на Западе хорошо его знают как прогрессивного издателя, но не знают как поэта. "Конечно, ведь у меня же - мерный стих и есть содержание..." (Да нет, не в модерне дело, но как перевести русскость склада, крестьяность, земляность лучших стихов А. Т.?) "Правда, мои "Печники" обошли всю Европу" - утешался он. 9. Твардовский говорил с добродушной гордостью труженика, как крестьянин возвращается с базара), и о Булгакове ("блестящий, лёгкий"), и о Леонове ("его раздул, непомерно возвысил Горький"), о Маяковском ("остроумие - плоское, не национален, хотя изощрялся в церковнославянских вывертах, не заслуживает площади рядом с Пушкинской"). 10. После свержения Хрущёва Лебедев, по новой круговой поруке верхов только должность потерял, но не свергнут был из знатности и не впал в нищету. К. И. Чуковский встречал его в 1965 году в барвихском санатории. Бывший "ближний боярин" писал какие-то мемуары и говорил Чуковскому, что опровергает все мои неточности о сталинском быте (заели-таки его мои главы.) Ещё с новым 1966 годом он меня поздравил письмом - и это поразило меня, так как я был на краю ареста (а может быть он не знал). До него дошли слухи, что мы поссорились с Твардовским, и он призывал меня к примирению. Мне было очень тошно в то время, и я не оценил может быть самого бескорыстного душевного движения его. А потом и с Твардовским у меня целый почти год касаний не было. 11. Твардовскому это нелегальное движение даже самых моих мелких (и уже отвергнутых им!) вещей было болезненно неприятно: тут и ревность была, что-то моё идёт помимо его редакторского одобрения; и опасения, что это может "испортить" роману и вообще моей легальной литературе (а в чём ещё можно было испортить?..). А уж известие, что "Крохотки" напечатаны за границей, было для него громовым ударом. Со страхом прочли они в своём цензурном справочнике, какой это ужасный антисоветский журнал - "Грани". 12. Решение пленума ЦК было для него обязательным не только административно, но и морально. Раз пленум ЦК почёл за благо снять Хрущева - значит действительно терпеть его эксперименты дальше было нельзя. Два года назад А. Т. весь заполнен был восхищением, что во главе нас стоит "такой человек". Теперь он находил весьма обнадёживающие стороны в новом руководстве (с ним "хорошо говорили наверху"). Да и то признать, последние месяцы хрущёвского правления жилось Твардовскому невыносимо. Минутами он просто не видел, как можно существовать журналу. Трупоедке "Москве" можно печатать и Бунина (кромсая), и Мандельштама, и Вертинского, "Новому миру" - никого, ничего, и даже булгаковский "Театральный роман" два года удерживали - "чтобы не оскорбить МХАТа". "Нужен верноподданный рассказ от вас", - грустно говорил он, вовсе и не прося. 13. ….И только то дружеское движение было у А. Т. за весь этот час, что он предложил мне денег. Но не от безденежья я погибал!.. 14. В эту пору К. И. Чуковский предложил мне (бесстрашие для того было нужно) свой кров, что очень помогло мне и ободрило. В Рязани я жить боялся: оттуда легко было пресечь мой выезд, там можно было взять меня совсем беззвучно и даже 15. Бедный А. Т. - он ничуть от меня не отшатнулся, он душевно продолжал быть за меня, - только и я же должен был опомниться, не дерзить Руководству, но вернуть милость. 16. Мы поздоровались холодно. Дементьев уже изложил ему мои вчерашние объяснения и мои претензии к "Новому миру" - диконеожиданные для А. Т., ибо не мыслил он претензий от телёнка к корове. 17. С той ссоры мы так и не виделись. Учтивым письмом (и как ни в чем не бывало) я предварил А. Т., что скоро предложу мол повесть и очень прошу не сильно задержать меня с редакционным решением. Сердце А. Т., конечно, дрогнуло. 18. Я, разумеется, не поехал на вызов Твардовского, а написал ему так: "...Если вы взволнованы, что повесть эта стала известна не только редакции "Н. Мира", то... я должен был бы выразить удивление... Это право всякого автора, и было бы странно, если бы вы намерились лишить меня его. К тому же я не могу допустить, чтобы "Раковый корпус" повторил печальный путь романа: сперва неопределённо-долгое ожидание, просьбы к автору от редакции никому не давать его читать, затем роман потерян и для меня и для читателей, но распространяется по какому-то закрытому избранному списку...". Я писал - и не думал, что это жестоко. А для А. Т. это очень вышло жестоко. Говорят, он плакал над этим письмом. О потерянной детской вере? о потерянной дружбе? о потерянной повести, которая теперь попадёт в руки редакторов-гангстеров? 19. - ...Но вот что: даже если бы печатание зависело целиком от одного меня - я бы не напечатал. - Вот это мне уже горько слышать, Александр Трифоныч! 20. Берегите журнал! Берегите журнал... Литература как-нибудь и без вас... 21. И я ответил А. Т., что - совершенно невозможно, приеду 12-го. Он очень расстроился, голос его упал. Потом, говорят, ходил по редакции обиженный и разбитый. Это - всегда в нём так, если возгорелось - то вынь да положь, погодить ему нельзя. А. Т. покоряется, когда помеха от начальства, но не может смириться, если помеха от подчиненных. А тут ещё: он хорошо придумал, он в пользу мне придумал - и я же сам оттолкнул руку поддержки. Столь уж разны наши орбиты - никак нам не столковаться... Впрочем, я в тот день одним ухом слышал - и изумился: ещё одна полная неожиданность - Твардовский нисколько не возмущён моим письмом съезду, даже доволен им! нет, не разобрался я в этом человеке! Написал о нём четыре главы воспоминаний, а не разобрался. 22. С какой это поры даже на договор редакция нуждается в разрешении? Впал Твардовский в малодушие опять. В этих опаданиях и приподыманиях, между его биографией и душой, в этих затемнениях и просветлениях - его истерзанная жизнь. 23. Однако снова петелька: надо же "советоваться" с А. Т., мы же опять в дружбе. А разве он может такой шаг одобрить?.. А разве я могу от задуманного отказаться?.. Я назначил день, когда буду в редакции. А. Т. обещал быть - и не приехал. Его томило, что я о договоре буду спрашивать! - и он избежал встречи. Так избыточная пустая затейка с этим договором тоже вложилась в общую конструкцию: я рвался с ним советоваться! но его не было! И к вечеру 12 сентября сорок три письма были уже в почтовых ящиках Москвы! Лучше оказалось и для А. Т. и для меня, что мы не встретились. Но как он теперь? От этой новой дерзости - взовьётся? Секретари извились как от наступа на хвост, что-то кричал и рычал Михалков по телефону в "Новый мир", уже 15-го собрали предварительный секретариат для первого обгавкиванья, пока без стенограммы. И в тот же день послали мне вызов на 22-е. И в тот же день гнал за мной гонцов Твардовский. Я ехал к нему 18-го, уже сомневаясь: не суета ли моя? Зачем уж я так наседаю на этот осиный рой? Ведь и крепко я стал, ведь и временем располагаю - ну, и работал бы тихо. Разве драка важнее работы? Я и Твардовскому своё сомнение высказал в тот день, но он! - он сказал: н_а_д_о б_ы_л_о!! раз уж начали - доводите до конца! Опять он меня удивил, опять вынырнул непредсказуемый. Куда делись его опущенность, уклончивость, усталость? Он снова был быстр и бодр, моё второе письмо как сигнал трубы подняло его к бою - и он уже выдержал этот бой - предбой, Шевардино - на секретариате 15-го. Говорил, что его поддержали (печатать "Раковый корпус") Салынский и Бажан, а были и поколеблённые. "Дела не безнадёжны!" - подбодрял он себя и меня. 24. Столько времени мы знакомы с А. Т. - и совсем друг друга не знаем!.. 25. В тот день я не успел повидать А. Т. Он послал мне письмо: "Я просто любовался вами и был рад за вас и нас... очевидное превосходство правды над всяческими плутнями и "политикой"... По видимости дело как будто не подвинулось... На самом же деле произошла безусловно подвижка дела в нашу пользу... Практически мой вывод такой, что мы готовы заключить с вами договор, а там видно будет". 26. Так всегда и получалось у нас с A. T., так и должно было разъёрзнуться: когда нужен ему я не дозваться, когда нужен мне он - не доступен. 27. Мы пробыли меньше часа, ждала машина (известинские шофера всегда капризничали и торопили новомирских редакторов), стали собираться. А. Т. надумал идти гулять, надел какой-то полубушлат очень простой, фуражку, взял в руки палку для опоры, правда не толстую, и под тихим снегопадом проводил нас за калитку - очень похожий на мужика, ну, может быть мал-мало грамотного. Он снял фуражку, и снег падал на его маловолосую светлую крупную, тоже мужицкую, голову. Но лицо было бледным, болезненным. Защемило. Я первый поцеловал его на прощанье - этот обряд был надолго у нас перебит ссорами и взрывами. Машина пошла, а он так и стоял под снегом, мужик с палкой. 28. Я слушаю, как всегда в "Новом мире", больше из вежливости, не спорю. Неплохо, конечно, что Трифоныч такое письмо послал (а по мне бы - вчетверо короче), ещё лучше, что оно разгласилось. Да! вот и рана, свежая: почему это по Москве ходит какое-то моё новое произведение, - а он, А. Т., обойдён - почему? почему я не принёс, не сказал ничего? Какие-то литераторы в Пахре имели наглость предложить А. Т. почитать, "я, конечно, отказался!" Ах, ну как всё объяснить! 29. Твардовский (значительно и даже торжественно): - Вот наступает момент доказать, что вы - советский человек. Что тот, кого мы открыли - н_а_ш человек, что "Новый мир" не ошибся. Вы должны думать - обо всей советской литературе, вы должны думать о товарищах. Если вы неправильно себя поведёте - наш журнал могут закрыть. Постоянная угроза - могут закрыть. И я - не просто я, а либо жёрнов, либо шар воздушный на шее "Н. Мира". 30. Когда летом 68-го я увидел A. T., я поразился перемене, произошедшей в нём за 4 месяца. Он опять вызвал меня криком в тёмную пустоту, ибо так и не знал, бедняга, где я есть (а от его дачи до моего Рождества - меньше часа автомобильной езды, уж он бы не раз ко мне накатывал!), явлюсь ли вообще. "Когда эта конспирация кончится?!" – топал он в редакции. И можно понять его раздражение и даже отчаяние, ну, как со мной договариваться и совместно действовать? Вероятно, не раз зарекался он обязать меня твёрдой связью, но я явлюсь, обезоружу его готовностью, дружелюбностью, - он смягчается и не имеет настояния жёстко условиться на будущее. 31. Я рванулся и приехал на дачу А.Т. тотчас - много раньше, чем он рассчитывал меня увидеть. Очень он обрадовался такой неожиданности, широкими руками принял меня. Сели опять в том же мрачном холле, где три года назад на хворостяном костре сжигались моё спокойствие и моя нерешительность. 32. Да что! сидели мы, болтали - вдруг он вскочил, легко, несмотря на свою телесность, и спохватился, не таясь: "Три минуты пропустили! Пошли Би-Би-Си слушать!" Это - он?! Би-Би-Си?!.. Я закачался. Он так же резво, неудержимо, большими ножищами семенил к "Спидоле", как я бросался уже много лет, точно по часам. Именно от этого порыва я почувствовал его близким как никогда, как никогда! Ещё б нам несколько вёрст бок-о-бок, и могла б между нами потечь откровенная, не таящая дружба. 33. Твардовский же, напротив, именно в это время стал упираться там, где можно 33. В этот раз научил я его приёму, как оставлять копии писем при шариковой ручке. Очень обрадовался: "А то ведь не всё машинистке дашь". Сердечно мы расстались, как никогда. Это было - 16 августа. А 21-го грянула оккупация Чехословакии. 34. Спасать журнал! - крик, на который не мог не отозваться Твардовский! С тех лет, как всё реже и реже поэмы и стихи выходили из-под его пера, он всё страстней любил свой журнал - действительно, чудо вкуса среди огородных пугал всех остальных журналов, умеренный человеческий голос среди лающих, честное лицо свободолюбца среди циничных балаганных харь. Журнал постепенно становился не только главным делом, но всею жизнью Твардовского, он охранял детище своим широкоспинным толстобоким корпусом, в себя принимал все камни, пинки, плевки, он для журнала шёл на унижения, на потери постов кандидата ЦК, депутата Верховного Совета, на потерю представительства, на опадание из разных почётных списков (что больно переживал до последнего дня!), разрывал дружбы, терял знакомства, которыми гордился, всё более загадочно и одиноко высился - отпавший от закоснелых верхов и не слившийся с динамичным новым племенем. 35. И с тех месяцев 1968 г., когда я кончил "Архипелаг", и Твардовский так зримо углублялся, искал, - потянуло меня дать ему прочесть. Это нужно было ему - как опора железная, это заменило бы ему долгие околичные рысканья по нашей новейшей истории. 36. Денег опять мне предлагал: - Тысячу? Две тысячи? Три тысячи?.. Раньше говорили: мой кошелёк - ваш кошелёк, теперь: моя сберкнижка - ваша сберкнижка! Я отклонил. Мне бы вот - за "Раковый" 60% получить, а не 25. Мне нужны официальные поступления по годам - на какие средства живу. Смутился. Это - ему трудней. Это надо опять продвигать через начальство, через бухгалтерию "Известий". 37. Убрал прочь крамольные (особо номерованные) листы, остальное принёс A. T. (Бедный Трифоныч! Он со мной - открыто, а я - никогда не имею права.) 38. Из сплетенья своих чиновных-депутатских-лауреатских десятилетий высвобождался Твардовский петлями своими, долгими, кружными. И прежде всего, естественно, силился он проделать этот путь на испытанной пахотной лошадке своей поэзии. В душные месяцы после чехословацкого подавления он писал - сперва отдельные стихотворения: - "На сеновале", потом они стали расширяться в поэму "По праву памяти". В те самые весенние месяцы 69 года он её дописывал, когда я не дозвался его читать "Архипелаг". Бедняге, ему искренне казалось, что он важное новое слово говорит, прорывает пелену всеми недодуманного, приносит освобождение мысли не одному себе, но миллионам жаждущих читателей (уже давно шагнувших на километры вперед!..). С большой любовью и надеждой он правил эту поэму уже в вёрстке, отвергнутой цензурой, и летом 69-го снова собирался подавать её куда-то наверх. (Судьба главного редактора! В своём журнале свою любимую поэму напечатать не имел права!) В июле подарил вёрстку мне и очень просил написать, как она мне. Я прочёл - и руки опустились, замкнулись уста: что я ему напишу? что скажу? Ну да, снова Сталин (как будто дело в нём, ягнёнке!) и "сын за отца не отвечает", а потом "и званье сын врага народа", "И всё, казалось, не хватало Стране клеймёных сыновей"; и - впервые за 30 лет! - о своём родном отце и о сыновней верности ему - ну! ну! ещё! ещё! - нет, не хватило напора…. Как же и чем я мог на эту поэму отозваться? Для 1969-го года, Александр Трифонович, - мало! слабо! робко! 39. Вообще, у Твардовского и возглавленной им редколлегии увеличенное было представление о том, насколько они – пульс передовой мысли, насколько они ведут и возглавляют общественную жизнь даже всей страны. (Что они знали хотя б о националистах Украины и Прибалтики? о церковных вопросах? О сектантах?..) В редакции все они друг друга так восполняли и убеждали, по нескольку человек по нескольку часов просиживая в комнате, что казалось им они, члены редакционной коллегии, и есть движущий духовный центр, самозамкнутый во владении истиной, авторы - воспитуемые, от авторов не получишь светового толчка. 40. А уж в Москве-то меня Трифоныч дождаться не мог! (Мы ещё тем были сближены нежно, что в октябре он прочёл двенадцать пробных глав самсоновской катастрофы и остался ими сверх-доволен, очень хвалил и уже редакторски предсмаковал, как я кончу - и всё будет проходимое, патриотическое, и уж тут нас никто не остановит, и напечатается Солженицын в "Новом мире", и заживём мы славно! 41. - А. Т.! Вы меня любите, и хотите мне добра, но в советах своих исходите из опыта другой эпохи. Например, если бы я в своё время пришёл к вам советоваться: посылать ли письмо Съезду? распускать ли "Раковый Корпус" и "Круг"? – вы бы усиленно меня отговаривали. 42. Если память не изменяет - не первый раз мы уже на этом брёвнышке противовесим. Только сегодня - без горячности, с грустным благожелательством. 43. И всякий же раз, и сегодня особенно энергично (обойдя со стулом его большой председательский стол и к его креслу туда, рядом) убеждал я его: "Н. Мир" сохраняет культурную традицию, "Н. Мир" - единственный честный свидетель 44. Прощался я от наперсного разговора, - а за голенищем-то нож, и показать никак нельзя, сразу всё порушится. Бодро: - Александр Трифоныч, в общем, если вынудят меня на какие-нибудь резкие шаги - вы не принимайте к сердцу. Вы отвечайте им, что за меня головы не ставили, я вам не сын родной! 45. Но слишком многого захотел я от Твардовского! Он и так уже в своей перестройке, развитии, приятии и понимании отдался крайнему взлёту качелей, - а моё письмо, такое грубое по отношению к священной классовой борьбе, и с обьявленьем "тяжёлой болезни" самого передового в мире общества, - рывком реальной тяжести поволокло, поволокло его вниз и назад. Было буйство в редакции, стулья ломал, кричал: "Предатель!" "Погуби-и-ил!" (т. е. "Новый мир" погубил). 46. А Твардовский и сам постепенно смягчался. Жёсткий мах качелей кинул его назад, отпускал же и снова вперёд. Говорил, вздыхая: "Да, он имел право так написать: ведь он в лагере был, когда мы сидели в редакциях". И... перечитывал "Ивана Денисовича". (Уже верный год он писал мемуары, и в них обо мне. А я - о нём. Такие вот прятки.) Три месяца мы не встречались, тоже была детская игра. На редакцию приходила мне часть поздравительных писем ко дню рождения, потом к новому году. Он не велел их пересылать, и когда я попросил Люшу Чуковскую забрать у него те письма - не дал: "Не обязательно ко мне лично, но должен сам придти за письмами". Почему - сам? Да потому что помириться хотелось. О, трудно ему!.. 47. Моё одиночество, впрочем, не одиночество было, а деятельная работа над "Августом". И не стал я слаб вне Союза и не ослабел без журнала, напротив, только независимей и сильней - уже никому теперь не отчитываясь, никакими побочными соображениями не связанный. Der Starke ist am machtigsten allein, без слабых союзников свободнее руки одинокого. Одиночество же Трифоныча было полно горечи всеобщего, как ему ощущалось, предательства: он годами жертвовал собою для всех, а для него теперь никто не хотел жертвовать: не уходили из "Н. мира" сотрудники, и лишь немногие отхлынули авторы. Вся эта возня с "теневой" редакцией, непрерывными обсуждениями, что делается в реальной, только больше должна была изводить его и усилить начавшийся от угнетения скрытый ход болезни. 48. Тут приближался 60-летний юбилей A. T., открывая возможность снова перекликнуться. Я телеграфировал: "Дорогой наш Трифоныч! Просторных вам дней, отменных находок, счастливого творчества зрелых лет! В постоянных спорах и разногласиях неизменно нежно любящий вас, благодарный вам Солженицын." Говорят, он очень был рад моей телеграмме, уединялся с нею в кабинет. Мог бы и не отвечать, юбиляру это трудно, он ответил: "Спасибо, дорогой Александр Исаевич, за добрые слова по случаю 60-летия моего. Расходясь с вами во взглядах, неизменно ценю и люблю вас как художника. Ваш Твардовский." И, по темпам наших отношений, месяцев ещё через несколько мы бы с ним повидались. Я написал ему письмо, прося разрешения показать в октябре свой оконченный роман. Я знал, это доставит ему удовольствие. Но - не пришло ответа. А узналось - что р_а_к у него (и - скрывают от него). Рак - это рок всех отдающихся жгучему жёлчному обиженному подавленному настроению. В тесноте люди живут, а в обиде гибнут. Так погибли многие уже у нас: после общественного разгрома, смотришь - и умер. Есть такая точка зрения у онкологов: раковые клетки всю жизнь сидят в каждом из нас, а в рост идут, как только пошатнётся... - скажем, дух. Лишь выдающееся здоровье Твардовского при всех коновальских ошибках кремлёвских врачей даёт ему ещё много месяцев жизни, хоть и на одре. Есть много способов убить поэта. Твардовского убили тем, что отняли "Новый мир". 49. А Твардовский, передавали, за меня в кремлёвской больнице тоже томился и раздумывал: как бы мне премию получить, не поехавши? Он лежал с полуотнятой речью, бездеятельной правой рукой, но мог слушать, читать, следил за моей нобелевской историей, а когда возвращалась речь, говорил и даже кричал сестрам и нянечкам: - Браво! Браво! Победа! 50. Когда Трифонычу особенно требовалось высказаться, а не удавалось, я помогающе брал его за левую кисть - тёплую, свободную, живую, и он ответно сжимал - и вот это было наше понимание. ...Что всё между нами прощено. Что ничего плохого как бы и не бывало - ни обид, ни суеты... ***** I.2 О ПРИСТРАСТИИ ТВАРДОВСКОГО К АЛКОГОЛЮ 1. Ушло на это время. Ещё ушло на ожидание, пока Твардовский вернётся из очередного приступа своего запоя (несчастных запоев, а может быть и 2. Он кинулся по друзьям, но вот странно: в пятьдесят один год, известный поэт, редактор лучшего журнала, важная фигура в союзе писателей, немелкий и среди коммунистов, Твардовский мало имел друзей, почти их не имел: своего первого заместителя (недоброго духа) Дементьева; да собутыльника, мутного И. А. Саца…. 3. Я говорю - "радость", но по-разному бывал он радостен: чист и светел, когда здоров от своей слабости, а в этот раз - с мутными глазами, полумёртв, вызывал жалость (его лишь накануне лекарственным ударом вырвали из запоя, чтобы доставить в ЦК к Ильичёву). - И ещё ведь курил, курил, не щадя себя! 4. А. Т. очень к сердцу принял эту борьбу, каждый лисий поворот Аджубея, выступавшего то так, то эдак. Правда, первый тур А. Т. не был на ногах, победа свершилась без него. 5. Твардовский бился, себя не жалея (и удивительно - не запил даже от поражения). 6. Второй день чтения проходил насквозь в коньячном сопровождении, а когда мы пытались сдерживать, А. Т. сам настаивал на "стопце". Кончал день он опять с беловозбуждёнными глазами. 7. Несколько раз, уже теряя в парах коньяка и тон и ощущение шутки, он Досадным образом чтение романа переходило в начало обычного запоя А.Т. - и это в доме автора-трезвенника! Однако чувство реальной опасности росло в нём не спьяну, а от романа. Мне пришлось помочь ему раздеться и лечь. 8. На третий день ему оставалось уже немного глав, но он начал утро с требования: "Ваш роман без водки читать нельзя!" 9. Утром четвёртого дня мы неумело пытались пресечь начало запоя А. Т. тем, что не дать ему опохмелиться - однако, он досуха лишился возможности завтракать, не мог взять куска в рот. С детской обиженностью и просительностью улыбался:"Конечно, черемисы не опохмеляются. Но ведь и что за жизнь у них? Какое низкое развитие!" Кое-как согласился позавтракать с пивом. На вокзале же с поспешностью рванул по лестнице в ресторан, выпил поллитра, почти не заедая, и уже в блаженном состоянии ожидал поезда. Только повторял часто: "Не думайте обо мне плохо". 10. Все эти подробности по личной бережности может быть не следовало бы освещать. Но тогда не будет и представления, какими непостоянными, периодически-слабеющими руками вёлся "Новый мир" - и с каким вбирающим огромным сердцем. 11. А. Т. встретил меня у себя дома такой чистенький, по детскому славный, в бархатной курточке, что невозможно было и предположить, будто он когда-либо выпивает, вообразить его ревущим буйволом в трусах. Он был один: жена поехала ближе разглядывать новокупленную на этих днях дачу в Пахре (свою прошлую он отдал замужней старшей дочери). А. Т. не только очнулся от запоя, но и протрезвился от восторгов по поводу романа…. 12. ….Но тут Твардовский был в долгом упадке, в больнице и санатории 13. 6 сентября я был у Твардовского на даче вопреки его начавшемуся запою. Тяжёлыми шагами он спустился со второго этажа, в нижней сорочке, с мутными глазами. Даже с трезвым мне было бы сейчас трудно объясняться с ним, а тем более с пьяным: он оседлал только главные свои обиды, а остального не видел, не слышал, не воспринимал: - Я за вас голову подставляю, а вы... 14. За месяц, что мы не виделись, Твардовский ещё больше померк, был утеснён, чувствовал себя обложенным, беспомощным, даже разрушенным: всё от того, что с ним плохо поговорили наверху. (Ему Демичев сурово выговаривал, что не оказался он в нужную минуту на ногах: надо было ехать в Рим выбираться вице-президентом Европейской Ассоциации Писателей, не хотели там ни Суркова, ни Симонова.) 15. В тот день мне впервые показалось, что благодаря своим частым и долгим выходам из строя, А. Т. начинает терять прочность руководства в журнале: журнал не может же замирать и мертветь на две-три недели, как его Главный! 16. Руки его тряслись не только от слабости, но и от страха. Он был обречён падать духом и запивать от неласкового телефонного звонка второстепенного цекистского инструктора и расцветать от кривой улыбки заведующего отделом культуры. 17. В тех самых днях в Столешниковом переулке, в пьяном состоянии, он остановил незнакомого полковника и открывался ему, бедняга, как больно задет. 18. И вот ещё в одном я понял Твардовского: а ему тридцать пять лет чем же было снимать это досадливое, жгущее, постыдное и бесплодное напряжение, если не водкой?.. Вот и брось в него камень. (Разговора о своих выпивках он очень не любил. Ему скажешь: "Должны же вы себя поберечь, А.Т.!" - отводит недовольно. И о куреньи его безостановном пытался я ему говорить, пугал Раковым корпусом - отмахивается.) 19. Много было пустого, а всё-таки на заднем сиденьи негромко рассказал он мне интересное вот что: в 1954 году, когда решался вопрос о снятии A. T. с Главного в "Н. Мире", этого снятия могло бы не быть, если бы Твардовский вырвался из запоя. И его уже приводили в себя, но в самый день заседания он ускользнул от сторожившего его Маршака и напился. Заседание в ЦК складывалось благоприятно для "Н. Мира": Поспелов был посрамлён, Хрущёв сказал, что интеллигенции просто не разъяснили вопросов, связанных с культом личности - и редакцию в общем не разогнали, но отсутствующего даже на ЦК главного редактора - как же было не снять? Иногда спасительной разрядкой была эта склонность, иногда ж и погибелью. 20. Ну, и я не настаивал больше. Говорили о разном. Пили чифирно-густой чай. 21. Всё же на ноябрь договорились мы, что привезу я Трифонычу "Архипелаг". Однако, к моему приезду он не оказался на ногах, появился, тут же опять на чьём-то юбилее распил коньячка, снова ослаб. Потом не приехал в редакцию из-за того, что оборудовал у себя на даче какую-то комнату книжный шкаф. И спрятал я "Архипелаг". А через несколько дней, 29 ноября, А. Т. вышел ко мне с редакционного партсобрания в теплом веселe, очень доброжелательный, сразу целоваться. 22. После того следующий раз о чтении "Архипелага" договорились мы с A. T. на четыре майских дня 1969-го (был день Победы в пятницу, смыкались выходные), что беру его в свой "охотничий домик" (так он ласково, не повидав, называл мою неведомую истьинскую дачу). Но перед самым тем A. T. снова "впал в слабость" - не глубоко, ещё вызволимо. Мне кажется, что в таких деталях, так подробно, в таких красках не стоило Солженицыну повествовать о пагубной страсти человека, который сделал ему столько добра, рискуя и своей репутацией, и своим креслом. Но может быть я не прав? А КАК ВЫ ДУМАЕТЕ? II. ПИСАТЕЛИ И АЛКОГОЛИЗМ В связи с тем, что я ничего не знал об этой «пагубной страсти» Твардовского (занимающего лидирующие позиции в Рейтингах-13 и 15 и достаточно высокие места в Рейтингах-3, и 54), мне хотелось подробнее разобраться в правоте Солженицына, в его объективности. И я «вышел» на несколько книжек, в том числе, на книгу Ивана Дроздова «О пьянстве русских писателей». Есть там и раздел, подтверждающий слова Солженицына о тяге Твардовского к алкоголю. Вот выдержки из этой книги: Есенин: «Я вам не кенор! К. Н. Батюшков: «Но где минутный шум веселья и пиров? «Люди науки, искусства с легкостью, и даже каким-то бесшабашным шиком, соскальзывают к спиртным застольям и отравляют свой просвещенный и зачастую талантливый ум. Тут с давних времен, из аристократических салонов, из званых и незваных обедов, с балов и банкетов тянется традиция обильных трапез и спиртных возлияний. К тому же и времени свободного в этой среде больше, и вино доступнее. Так шло из глубины веков, складывалось исторически, — формировалась психология людей, более склонных к винопитию, чем это принято в среде простого народа» (И.Дроздов). «…Рюмка водки перед едой практиковалась давно и во всех слоях общества (где рюмка, а где стакан), но выпить и закусить. Скажем, положить на половинку крутого яйца две кильки пряного посола, убрав у них головки и хвостики, и после рюмки…» (В. Солоухин). 1. Распространено мнение, что спиртные возлияния нужны для вдохновения, без них немыслимо поэтическое озарение. И если вы вздумаете оспорить эту расхожую глупость, вам приведут имена Вергилия, Овидия… Потом и Пушкина, Байрона, Есенина… Все они пили, — а как писали! И Алексей Толстой в день выпивал бутылку коньяка. И Джек Лондон, и Фолкнер, и Джойс… 2. «Конечно же, вы пьяница, — написал Эрнст Хемингуэй (№26 в мировом Рейтинге-1) в 1934 году Ф. Скотту Фицджеральду (№93). — Однако ничуть не больший пьяница, чем Джойс (№52) и другие хорошие писатели». 3. Так уж повелось давно: вино и муза рядом. Но так думали раньше, во времена, когда не было научных знаний о пагубе алкоголя. Теперь этот миф развенчан. К сожалению, не русские, а западные писатели — и, прежде всего, Джек Лондон (№70), Том Дардис — сделали это лучше, чем кто-либо. Смело, без ложной деликатности рассказал американский писатель Том Дардис о жизни Хемингуэя, Фицджеральда, Фолкнера (№43) и О;Нила, о том, что пристрастие к вину стало причиной в одном случае неудач, а в другом — и полного творческого бессилия. И каждый из них, сходя в могилу, осознал, что гений его придушен зеленым змием. Дардис написал свою книгу после того, как у него, преподавателя колледжа, один юноша спросил: «Почему все писатели, которых мы проходим, были алкашами?» 4. Дардис в своей книге приводит 28 авторов, которых он считает алкоголиками. Среди них: Джек Лондон, Дэшил Хэммет, Дороти Паркер, Теннеси Уильямс, Джон Берримен, Трумэн Капоте, Джеймс Джойс. 5. Приведу одно место из «Гардиан», рассказывающей о книге Дардиса: «Фолкнер чувствовал, что может работать только пьяным. Он считал себя прежде всего летописцем, повествующим о событиях, которые уже произошли, а посему нуждался, как ему казалось, в обостренном их восприятии, которое достигалось с помощью алкоголя. В результате подогреваемое выпивкой создание книг сопровождалось ухудшением физического и психологического состояния. В возрасте, близком к сорока, во время написания романа «Авессалом, Авессалом!», Фолкнер погрузился в состояние глубочайшего запоя, из-за чего несколько раз попадал в больницу. Непонятно, каким чудом сохранилась его способность что-либо писать при таком губительном режиме. Следуя примеру Алджернона Суинберна, его любимого поэта и тоже алкоголика, Фолкнер нанял медбрата, чтобы тот следил за количеством потребляемого спиртного и помогал писателю не впадать ни в одну из крайностей, коими являются трезвость и запой. Попытка не удалась, и работать Фолкнеру становлюсь все труднее и труднее. Роман «Притча» создавался на протяжении почти десяти лет и не нравился автору». 6. Хемингуэй имел свой особенный взгляд на винопитие: поначалу он считал, что писать нужно на трезвую голову. Пил в дни отдыха. Но пил часто и дозы увеличивал. Могучий организм позволял ему и писать. Стал бравировать своей способностью пить и писать романы, «приобретал репутацию знаменитого на весь мир «папы» с неизменной бутылкой рома в руках». Приговаривал: «А я не пьяница!» и «Хорошие писатели — пьющие писатели, а пьющие писатели — хорошие писатели». Друзьям признавался, что, в отличие от алкоголика Ф. Скотта Фицджеральда, он пьет «умеренно». 7. Карьера Фицджеральда оказалась загубленной раньше, чем его жизнь. Он часто залезал в долги перед издателем. Так происходило, когда авансы за романы не покрывались доходами от их продажи, из-за чего приходилось писать короткие рассказы для журналов. Возможно, именно таким способом и можно было решить финансовые проблемы, но пьянство мешало творчеству. По мере снижения качества рассказов снижалась и их оплата. Материальное положение неуклонно ухудшалось и, наконец, заставило Фицджеральда заняться написанием сценариев. Он умер в Голливуде в возрасте 44 лет». 8. Раньше других об этом во весь голос заговорил Джек Лондон, сам жестоко пострадавший от алкоголя, сошедший из-за него в могилу в цветущем возрасте. Его книга «Джон Ячменное зерно» — горькая исповедь алкоголика, плач о загубленных силах и самой жизни, страстный призыв к людям остановиться, установить в обществе сухой закон. 9. А вот и Твардовском. Наблюдал я и поэта Первого, — таковым у нас называли Александра Твардовского. Много лет мы работали под одной крышей в здании «Известий», где находилась и редакция журнала «Новый мир». И редко видел его трезвым: всегда в подпитии, и частенько в сильном. Особенно, если встречал его не утром, а днем. В последние годы своей жизни Твардовский ничего, подобного «Василию Теркину», не написал. А если взять Пушкина, Лермонтова. Есенина. Некрасова, Кольцова, Никитина — у них каждое новое стихотворение или идет вперед по совершенству или стоит на уровне предыдущих. Поэт всегда поэт, талант всегда талант. Перефразируя известную поговорку французов, можно сказать: если есть талант, то есть. И всегда есть. А не так, чтобы вчера был, а сегодня — нет. Обратимся к свидетельству людей, близко знавших Твардовского, например, к Солженицыну. В своем «Теленке» Солженицын много пишет о Твардовском, отмечает его высокие духовные качества: благородство, честность, врожденный такт. Но через каждые двадцать-тридцать страниц изображает и сцены пьянства поэта: «…тяжелыми шагами спустился он со второго этажа в нижней сорочке с мутными глазами». В те, шестидесятые годы, о которых идет речь, я видел его почти ежедневно и редко — трезвым. Но ведь алкоголь, как теперь известно, держится в клетках организма, — и. прежде всего, мозга, — больше двух недель. Значит можно утверждать: в последние годы, может быть, десятилетия, Твардовский всегда находился под воздействием алкоголя, когда и глаза неясные, и сердце нездорово, и руки подрагивают, а что уж до ума — тут и говорить нечего. Наконец, и сам он однажды признался: «Ведь я не пью, когда пишу, и потому пишу так мало». 10. О Шолохове я уже тогда, на фронте, слышал: пьет наш великий писатель, ох, как пьет! С Шолоховым знаком не был, но разговоров о пьянстве нашего замечательного писателя наслушался довольно. Не здесь ли следует искать причину, что свои главные произведения — «Донские рассказы», «Тихий Дон», «Поднятая целина» — он написал в молодости, до войны, когда его могучий ум не был замутнен алкоголем, а после войны, хотя он и жил, к нашему счастью, сравнительно долго, он написал лишь несколько коротких вещей, да и то книгу о войне «Они сражались за Родину» не сумел закончить. И если уж говорить правду: написанное им в зрелом возрасте по силе художественного изображения значительно уступает ранним произведениям. Далее из книг А.Курилко: 11. Я пытался разобраться в причинах пагубных пристрастий к "зеленному змию" среди творческих людей. Можно, конечно, и не делить людей по профессиям и попытаться понять, без разделения по иным признакам, почему тот или иной человек пьет? Или принимает наркотики? Но, согласитесь, что между алкоголиком, который работает грузчиком, и алкоголиком, работающим журналистом или, к примеру, театральным критиком, разница огромная. И причины возлияний разная. Или нет? 12. Алкоголизм Шаламова понять можно... Можно понять почему в молодые годы Булгаков и Вертинский употребляли наркотики. Булгаков – морфий, Вертинский – кокаин. Кстати, именно кокаин и стал причиной смерти его сестры, и песня "Кокоинетка" была посвящена её памяти. Помните: "Что вы плачете здесь, одинокая глупая деточка? Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы... Вашу тонкую шею едва прикрывает горжеточка, облысевшая, мокрая вся и смешная, как вы!" 13. Одна моя знакомая психоаналитик утверждала, будто есть только две истинных причины пьянства. С помощью алкоголя человек пытается либо избавиться от чего-то – метод вытеснения, либо наоборот – метод заполнения. Другими словами, человеку или чего-то не хватает, или его что-то тяготит. Мне кажется, это как-то уж чересчур просто. 14. Пил Сосюра. Пил Тычина. Страшно пил Есенин. Шолохов пил. Кто больше, кто меньше... Высоцкий пил, а побороть алкоголизм он смог только с помощью наркотиков. То есть, из огня да в полымья? Пил сильно и много Довлатов. Кто-то скажет: "Вот что им не хватало? Их знали миллионы людей. Их почитали. Они имели и славу, и деньги, и возможность себя реализовывать". Но в том-то и дело, что тягу пагубным пристрастиям, они получили раньше, чем возможность себя реализовать, не говоря уж о славе, богатстве и прочих прелестях жизни... К тому времени они уже были больны. Они были зависимыми... 15. Множество творческих людей были подвержены этому пороку. И большая часть из них пала в неравной схватке с зелёным змием. Остальные довольно сильно пострадали. Но печальнее всего, что злоупотребление спиртным имело пагубное влияние на творчество. 16. А сколько наших классиков уничтожило себя алкоголем! Десятки! Я уж не говорю о тех, кого пьянство сгубило раньше, чем они успели сделать себе имя. Их сотни. Нет, их тысячи. Помню, спорил я со своим другом. С Константином Данилюком. Он говорил:- Да, Есенин синячил! И Шолохов синячил! И Высоцкий… Но ты посмотри, как много они написали. И это всё гениально! Я легко согласился. Я сказал: да, они пили много. И, да, они писали гениально. Но не благодаря пьянству, а вопреки. Вот в чем вся соль! А сколько могли бы ещё написать!… Если бы не пили! 17. Талантливый Венедикт Ерофеев состоялся как писатель, создав поэму "Москва – Петушки", в которой он прямо-таки воспел нетрезвый образ жизни. Пил он по-чёрному. По-чёрному, до белой горячки. Но поэму "Москва – Петушки" он написал в короткий промежуток между запоями. Ничего путного он больше не создал. Он пил всю жизнь. Не очень длинную жизнь. Данилюк мне сказал: - Если б он так не пил – он никогда б не написал "Москва – Петушки". Но… можно ли за одну поэму расплачиваться целой жизнью? Наверное, можно. Хотя цена слишком высокая… 18. Василий Шукшин сильно пил. Но преодолел в себе эту порочную тягу. Сумел. Последние годы капли в рот не брал. Жаль, что завязал слишком поздно. Крепкое алтайское здоровье было уже подорвано. Сердце не выдержало и остановилось, когда ему было всего сорок пять. 19. Поэт и сценарист Геннадий Шпаликов спился и покончил жизнь самоубийством в возрасте тридцати семи лет. А ведь талант имел огромный. Но пристрастие к спиртному…Можно, конечно, винить Советскую власть. Вот, мол, затравили, суки, Гену Шпаликова! Не давали спокойно работать Юрию Олеше… Владимира Высоцкого официально не признавали поэтом… и т.д. и т.п. 20. Да, времена были такие… Тоталитаризм. Цензура. И тому подобное… Но сейчас-то! 21. Прочёл когда-то давно такие строки: "Падают таланты на Руси, кто-то пьёт, другой уже в могиле. Господи, помилуй и спаси…Мало нас без водки загубили?.." Не помню, где прочёл. Не помню имени автора. Но четверостишье запомнил с первого раза намертво. Может, это у нас народ такой? Хорошо. Допустим. Но вот Фредерик Бегбедер. Француз. Талантлив. Популярен. Богат. И – не просыхает. Чего он пьёт?! 22. Ну, право слово – зачем себя губить? В мире столько трудностей, которые следует преодолеть, дабы достичь главной цели в жизни, что попросту глупо создавать лишние препятствия. А может, у пьяниц нет никакой цели в жизни? А может, они стали пьяницами потому, что у них никакой особой цели и не было? Но в том-то и дело, что у творческих людей целей даже больше, чем они способны достичь. Целей много, планов громадье! Так в чем же причина? И в чем отличие? 23. К примеру, были любители совмещать возлияния с литературой. Чарльз Буковски, например. Для работы ему просто необходимы были печатная машинка и бутылка виски. Минимум половина всех его рассказов написана под градусом. И ничего – читать можно. 24. Или вот Эрнст Теодор Амадей Гофман – юрист по образованию и композитор по зову души – обрёл своё истинное призвание писателя и сказочника благодаря пьянству. По вечерам, после работы он шёл кутить в кабак. Ближе к полуночи навеселе приходил домой, к тихой, любящей и верной жене Михалине. Однако выпитое, разгорячив мозг, не давало уснуть, и Гофман усаживался за письменный стол, чтобы скоротать время сочинительством. В состоянии постоянного пьянства и бессонницы воображение Гофмана рисовало ему такие кошмарные истории, что ему самому становилось страшно. В таких случаях он будил жену, и Михалина – он ласково называл её Миша – садилась с вязанием рядом с ним. (Сейчас мало кого испугаешь его новеллами и сказками, скорее усыпишь, но тогда их жутковатый мистицизм пугал и завораживал.) Наутро, поспав лишь пару часов, он вновь отправлялся на службу в суд. Такой сумасшедший график жизни не смог бы вынести ни один организм. Гофмана разбил паралич. Противясь наползающей смерти, он последние месяцы жизни продолжал усиленно работать и надиктовал три великолепных рассказа. Он умер, когда ему едва исполнилось сорок шесть лет… 25. Оскар Уайльд, скажем, пока шел к успеху почти не пил. И во время своего недолгого триумфа пил в меру. И только после падения, после тюремного срока, пройдя ад, покинув родину и оставшись без денег, стал пить по-черному! 26. В общем, множество примеров. Всех не перечислить. Имя им легион. И у каждого была своя судьба, а стало быть своя причина для зависимости... Вообще-то считается, что причины алкогольной зависимости делятся на три группы. Физиологические, социальные и психологические. Социальные причины алкоголизма тоже понятны. Тут тебе и культура, и среда, и традиции… Многие начинают пить только потому, что кругом пьют все – друзья, товарищи, коллеги… Низкий уровень жизни, бедность, болезни и беспросветная монотонность существования – всё это также не способствует трезвому образу жизни. К социальным причинам злоупотребления алкоголем учёные относят и неверно выбранную профессию, которая утомляет и не приносит внутреннего удовлетворения. Сложнее всего с психологическими причинами. Хотя бы потому, что до них нужно ещё докопаться. Они ведь частенько скрыты, и скрыты хорошо. Бывает, что человек пьёт, например, из-за невозможности проявить свой поэтический дар, продемонстрировать свой недюжий талант, его гложет, что он не может реализовать потенциал, заложенный в нём. Вот поэтому, как ему кажется, он и квасит без меры. Так думает он, сам поэт, так думают окружающие. Но если копнуть, то вдруг окажется, что он крайне неуверен в себе, или патологически боится близости с женщиной, или завидует кому-то, или на самом деле неуверен в том, что так ли уж он таланлив как ему кажется… Причиной для алкоголизма может стать что угодно – комплекс неполноценности, чувство вины, желание привлечь к себе внимание и даже ненависть к себе и стремление к саморазрушению. Да мало ли что ещё! 27. И в заключение предоставим слово тем Творцам, которые выступали противниками пьянства и алкоголизма: Л.Толстой задавался вопросом: а зачем люди пьют? Для какой такой цели они одурманиваются? Сделал вывод: пьют для того, чтобы затуманить совесть. Например, перед тем, как совершить преступление. Потом Толстой скажет: «Люди пьющие, курящие — люди дефективные». Леонардо да Винчи: «Вино мстит пьянице». Аристотель: «Опьянение есть добровольное сумасшествие». В.Скотт: «Из всех пороков пьянство более других несовместимо с величием духа». А.Герцен: «Вино оглушает человека, дает возможность забыться, искусственно веселит, раздражает; это оглушение и раздражение тем больше нравится, чем меньше человек развит и чем больше сведен на узкую, пустую жизнь…» Эту дьявольскую способность алкоголя отнимать у человека ум, заглушать моральные установки заметили давно. Вильям Шекспир, хорошо знавший мир артистов, наблюдавший их в быту и на сцене, писал: «Люди впускают в свои уста врага, который похищает их мозг». Достоевский: «Употребление спиртных напитков скотинит и зверит человека». Наш знаменитый хирург-онколог академик Николай Николаевич Петров, когда ему во время застолья сказали: «Выпейте за наше здоровье», — ответил: «Зачем же за ваше здоровье я буду отравлять свое здоровье». Врач — француз Деммэ больше тридцати лет наблюдал за потомством из десяти семей алкоголиков, вывел страшную статистику: идиоты, эпилептики, водянка головного мозга — и лишь девять детей в десяти многодетных семьях росли здоровыми. Вскрытия «умеренно» пьющих людей показали, что в их мозге обнаруживаются целые «кладбища» из погибших корковых клеток… Изменения… возникают уже после нескольких лет употребления алкоголя. Обследования двадцати пьющих людей показали уменьшение у них объема мозга, или, как говорят, «сморщенный мозг». Не тут ли происходит разгадка, почему наше время не может дать миру ни Пушкина, ни Чайковского, нет у нас Суворова и Столыпина, Репина и Менделеева? (акад. Ф.Углов). В наше время Америка не дала миру ни Драйзера, ни Джека Лондона, в Англии не родился Байрон, во Франции нет ни Флобера, ни Стендаля, ни Мопассана… Россия ждет не дождется Пушкина… Писатели, больше других страдавшие во все времена от вина, дали нам и самые точные, самые емкие определения пагубы алкоголя. Художественную литературу иногда называют матерью всех наук, источником, питающим философию, социологию, экономику и политику. И, может быть. потому иных писателей уже при жизни признавали духовными вождями народов, ставили выше царей, королей, монархов. Таковыми были Гете, Толстой, Пушкин… «Хвалю уменье пить вино. «Средь традиций самых разных 21.06.2020 г. © Copyright: Евгений Говсиевич, 2020.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
