18. 2 В. Лакшин об А. Твардовском и С. Маршаке18.2 В.ЛАКШИН Об А.ТВАРДОВСКОМ и С.МАРШАКЕ Статья подготовлена в соответствии с «Планом публикаций литературоведческих статей в «Литературном дневнике» на 2020 г.» (http://www.proza.ru/2020/01/10/596). 1. Об А.ТВАРДОВСКОМ • Подростком Твардовский читал много, неразборчиво и упоенно. Как-то попала ему в руки роскошная, с золотым обрезом книга «Потерянный и обретенный рай» Мильтона, иллюстрированная Доре. На рисунках была изображена нечисть с крыльями, как у летучих мышей, низвергающаяся на свою жертву. «Я склонил мальчишек сделать крылья в том же роде и сигать с крыши сарая на солому, - рассказывал Александр Трифонович. – Другие испугались. А я разом ухнул вниз». «Вообще это моя черта, - добавил он, подумав немного, - может быть, и не самая лучшая черта моего характера. Когда я мальчишкой летел с крыши, то уж не цеплялся в последний момент, не старался удержаться за кромку, а падал с маху». В 1921 или 1922 году отец привез из города в подарок детям две толстые книги, обернутые в полотенца. Это были Пушкин и Некрасов, купленные или выменянные им у кого-то. «Отсюда пошла настоящая моя любовь к литературе», - говорил Александр Трифонович. О томе Некрасова, хранившемся всю жизнь в его библиотеке, он рассказал потом в статье «Заветная книга». • В Москве он скитался по углам, обивая пороги редакций. Большей частью получал отказы. Принес несколько стихотворений Осипу Мандельштаму, который заведовал литературным отделом в „Московском комсомольце“. „Раздраженный человек на тонких ножках, как кузнечик, что-то возбужденно кричал мне, и я тихо ушел со своими стихами. • В редакции „Лаптя“ давали 2–3 рубля, в счет будущих успехов. Еле удавалось сводить концы с концами. А когда совсем стало скверно, молодой поэт решил разыскать Юрия Олешу, которого любил и почитал не столько даже за „Зависть“, а за какой-то лирический рассказ («Любовь“? или „Вишневая косточка“?). Вдруг он поможет. Оказалось, Олеша обитает где-то на задворках, в полуподвале. Спустился вниз по грязной лестнице, остановился перед драной, обшарпанной дверью и подумал: „И здесь живет великий писатель?“ Постучал. Долго никого не было слышно. Наконец раздался громкий и недовольный голос за дверью: „Кто там?“ Незваный гость оробел и не мог назвать свою фамилию, она казалась ему скверной, длинной, неуклюжей. Как решиться произнести: „Твардовский“? Неуверенным тоном он попросил: „Откройте, пожалуйста…“ После паузы за дверью сказали: „Я не могу открыть дверь человеку, который не в состоянии даже назвать своего имени“. • В ИФЛИ он учился добросовестно, даже истово, стремительно стараясь добрать все то, что пропустил в юности, в «годы странствий». • В ИФЛИ рассказывали, и Александр Трифонович этого не опровергал, что однажды ему пришлось положить билет и просить другой у экзаменатора по советской литературе: он вытянул вопрос о поэме «Страна Муравия». Твардовский еще не успел окончить институт, когда его поэма была включена в учебные программы филологов. • Александр Трифонович сам не любил, забегая вперед, говорить о своей неоконченной работе и другим не разрешал. Он считал, что серьезное литературное дело совершается не на юру и на ветру, а в тишине, наедине с листом бумаги. И самый хороший замысел можно «заболтать», испортить разговорами о нем. • Время от времени в кабинете А.Т. появляются авторы – кто с новой рукописью, кто за предварительным советом, а кто просто забежал на огонек. Бек, Симонов, Соколов – Микитов, Домбровский, Яшин, Эренбург, Федин, Казакевич, Панова, Ф. Абрамов, Трифонов – это если только вспоминать ушедших. Вообще же, кажется, вся живая литература 60-х годов прошла через этот кабинет. • Надо сказать, что «Капитанская дочка» для А.Т. вообще — символ совершенного искусства. Если кого хочет укорить, всегда скажет: «Да он „Капитанской дочки“ не читал». • В литературной среде до сих пор бытуют, обрастая легендами, острые словечки Твардовского: «Я не любитель поэзии, как Асеев, Кирсанов, а скорее стихофоб». • Н.К.Гудзий, утверждавший, что все люди делятся на писателей и читателей, «и те, которые писатели, уже не читатели», подметил удручающую особенность литературной среды: далеко не всякий писатель, ставший профессионалом, находит время для чтения. Книги читают или по случаю – на обсуждении надо выступить, юбилей классика грядет, рецензию заказали; или же коллега прислал книгу – неудобно отложить в сторону. Но Твардовский был из числа самых замечательных читателей, каких я знал. • Отнюдь нельзя сказать, чтобы Твардовский не был разборчив в чтении, всеядность ему не грозила. Но в отношении классиков, старых и новых, в отношении новейшей западной литературы (с отечественной он знакомился по большей части в рукописи как редактор журнала) редкость было встретить такого разностороннего по интересам, вдумчивого и памятливого читателя. Благодаря этому, учившийся урывками, с большими пробелами и перерывами, • «Перечитывать хорошие книги – привилегия зрелого возраста», - говорил он в последние годы, и на моей только памяти обращался к книгам Диккенса, Стерна, Томаса Манна (восхищался «Волшебной горой», «Иосифом и его братьями»), Льва Толстого, Герцена, Бунина. И сколько попутных наблюдений, сколько разбуженных ими дум возникало у него по дороге! • К переводам поэзии относился с большим разбором, хотя, конечно, выделял Бёрнса в переводе Маршака. • Журнал «Новый мир» во главе которого стоит лучший, на мой взгляд, из ныне здравствующих поэтов России, больше чем какой-либо другой журнал показывал на своих страницах народные истоки нашей жизни. • Возвратясь из поездки, А.Т. написал четыре замечательных стихотворения, составивших цикл «Памяти матери» - из лучших во всей русской лирике. Перевозчик-водогребщик, В стихах личное возникало у него лишь тогда, когда он был уверен в его общезначимости. • Вот уже второе десятилетие, как нет среди нас Твардовского. А чувство, что ему не нашлось, да и не могло найтись, замены, окрепло на расстоянии прожитых без него лет. 2. О С.МАРШАКЕ • "Поэт чувствует буквальное значение слова даже тогда, когда дает его в переносном значении, - писал Маршак. - В слове "волноваться" для него не исчезают волны. Слово "поражать", заменяя слово "изумлять", сохраняет силу разящего удара". Но бывает, что слова истрепываются, становятся банальными. И художник снова добывает поэтические ценности из житейской прозы. Когда Лермонтов писал "Белеет парус одинокий...", парус не был поэтическим образом - в слове еще чувствовалась грубая материя, серая парусина. Но худо, говорил Маршак, когда начинают "делать из поэзии поэзию", то есть сплетать строки из тех соловьев, крыльев, роз, белых парусов и золотых нив, которые в свое время были добыты настоящими поэтами из суровой прозаической реальности. ….• И вдруг мне передают: Маршак прочитал рецензию и немедленно хочет видеть меня, просит позвонить по телефону. Я счел это простой любезностью и не решился его беспокоить. Но на другой день телефон зазвенел на моем столе - и, подняв трубку, я услышал задыхающийся напористый голос: "Голубчик, вы, должно быть, ко мне не дозвонились, а нам обязательно нужно встретиться... Я читал вашу рецензию. Писатель всегда должен радоваться, что он прочитан. Но еще более редкая радость узнать, что ты не только прочитан, но понят... • - Настоящий перевод - не только подчинение, но и соперничество. Когда я переводил Шекспира, я думал, воображал вместе с ним и даже порой независимо от него. Часто я поступал так: переводя первую строчку, закрывал ладонью дальнейшие, чтобы, следуя воображением за Шекспиром, не спугнуть вольный ход своих мыслей, - и только потом сверял и корректировал. • - У нас нет настоящей истории русской поэзии. А я хотел бы прочитать такую историю, написанную без ученого щегольства и малозначащих подробностей, но из которой можно было бы понять, как жила наша поэзия со времени Пушкина. Скажем, у Пушкина слова "родина" и "государство" значили еще одно - вспомните "Медного всадника", "Отчего пальба, и клики, и эскадра на реке?..", "В надежде славы и добра". Он в чем-то остается наследником восемнадцатого века, высокой гражданской оды. Другое дело Лермонтов - для него понятия "родина" и "отечество" разошлись далеко. Это "странная" любовь к родине, к родине, но не к государству. • Маршак с его невероятными познаниями и живой памятью в разных областях культуры оказался для молодого поэта целым университетом на дому, соперничавшим по влиятельности с ИФЛИ, где Твардовский заканчивал свое литературное образование. В отношении советов, касавшихся литературы, Твардовский прислушивался к Маршаку более, чем к кому-либо. Маршак в пух и прах разнес те стихи для детей, которые Твардовский писал еще в Смоленске: он имел неосторожность предложить их вниманию старшего мастера как бы по цеховой принадлежности в одну из первых же встреч. Александр Трифонович долго вспоминал беспощадно честный отзыв Маршака и его слова, что писать для детей снисходительно, как бы между делом - это все равно что посещать церковь и не молиться. Даже в стихах Твардовского слышны отголоски литературных разговоров с Маршаком: ...Как говорил старик Маршак: • Разница в возрасте между ними, казавшаяся огромной в молодые годы Твардовского, постепенно стиралась, и на моей памяти они были как бы на равных. Сохраняя уважительную дистанцию, Твардовский звал Маршака на "ты", но "Самуил Яковлевич", а тот его "Саша", при посторонних чаще "Александр Трифонович". • Среди последних лирических эпиграмм Маршака есть такая: «Немало книжек выпущено мной, Из А.Твардовского: • Не надо платы никакой – 22.06.2020 г. © Copyright: Евгений Говсиевич, 2020.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
