Осень в Нью-Йорке
В конце войны судьба забросила меня в Нью-Йорк. Пятьдесят седьмая улица и её окрестности стали для меня, изгнанника, с трудом объяснявшегося на языке этой страны, почти что второй родиной.
Уж давно я перестал удивляться тому, что ношу чужое имя. Напротив, это казалось в порядке вещей. Паспорт я получил в наследство во Франкфурте, и теперь звался Роберт Росс. Свою настоящую фамилию я почти забыл. Люди многое забывают, когда речь идёт о жизни и с***ти.
И вдруг я понял: добравшись до чужих берегов, я отнюдь не избежал опасности, –– напротив: именно сейчас она угрожала мне с особой силой. Угрожала не извне, а изнутри. Очень долго я думал только о том, чтобы сохранить себе жизнь. В этом и заключалось моё спасение. То был примитивный инстинкт самосохранения, инстинкт, который возникает на тонущем корабле, когда начинается паника и у человека одна цель –– остаться в живых.
***
На улице была ночь, ночь большого города –– горели огни, шли люди. Казалось, незримая витрина защищает нас не только от шума, –– мы были словно в пещере.
–– В такой тьме даже сигара не доставляет удовольствия, –– сказал Кан. –– Вот было бы великолепно, если бы во тьме человек не чувствовал боли. Правда?
–– Наоборот, боль становится сильнее, потому что человек боится. Кого только?
–– Себя самого. Но всё это выдумки. Бояться надо не себя, а других людей.
–– Это тоже выдумки.
–– Нет, –– сказал Кан спокойно. –– Так считалось до восемнадцатого года. С тридцать третьего известно, что это не так. Культура –– тонкий пласт, всё может смыть обыкновенный дождик. Этому научил нас немецкий народ –– народ поэтов и мыслителей. Он считался высокоцивилизованным. И сумел перещеголять Аттилу и Чингисхана, с упоением совершив мгновенный поворот к варварству.
–– Можно, я зажгу свет? –– спросил я.
–– Конечно.
Безжалостный электрический свет залил помещение; мигая, мы поглядели друг на друга.
–– Просто странно, куда только человека не заносит судьба, –– сказал Кан, вынимая из кармана расчёску и приводя в порядок волосы. –– Но главное, что она всё же заносит его куда-то, где можно начать сначала. Только не ждать. Некоторые, –– он повёл рукой, –– некоторые просто ждут. Чего? Того, что время повернёт вспять им в угоду? Бедняги!
***
Я шёл по мокрой от дождя улице. Недалеко от магазина, где работал Кан, я свернул. Сперва я намеревался идти прямо на Пятьдесят седьмую улицу, но потом раздумал: решил заглянуть к Кану.
Кана я застал в магазине.
–– Когда вы едете в Голливуд?
–– Дня через два.
–– Весьма возможно, что вы встретите там Кармен.
–– Кармен?
Кан засмеялся.
–– Один тамошний жучок предложил ей контракт как дебютантке. На три месяца. По сто долларов в неделю. Но скоро она опять явится сюда. Кармен –– антиталант.
–– А она хотела ехать?
–– Нет. Слишком тяжела на подъём. Мне пришлось её уговаривать.
–– Зачем?
–– Пусть не думает потом, будто упустила шанс. Не хочу давать ей повод всю жизнь попрекать меня. Ну, а так она сама во всём убедится за три месяца. Правильно?
Я не ответил. Кан явно нервничал.
–– Разве я неправильно поступил? –– спросил он снова.
–– Надеюсь, правильно. Но она очень красивая женщина, я бы не рисковал.
Он снова засмеялся несколько деланным смехом.
–– Почему, собственно? В Голливуде таких, как Кармен, тысячи. И многие талантливы. А она даже по-английски не говорит. Но вы всё-таки позаботьтесь о ней, когда она туда явится.
–– Конечно, Кан. В той степени, в какой вообще можно заботиться о красивой молодой женщине.
–– С Кармен возни не много. Большую часть времени она спит.
–– Я охотно сделаю всё, что смогу. Но ведь я сам не знаю там ни души. Разве что Танненбаума, больше никого.
–– Вы можете время от времени водить её обедать. Уговаривайте её, когда срок истечет, вернуться в Нью-Йорк.
–– Хорошо. Что вы будете делать во время её отсутствия?
–– То же, что всегда.
–– Что именно?
–– Ничего. Вы же знаете, я продаю приёмники. Что я могу делать ещё? Энтузиазм, вызванный тем, что ты остался жив, напоминает шампанское. Когда бутылку откупоривают, шампанское быстро выдыхается. Хорошо, что почти никто не размышляет подолгу на эти темы. Желаю вам счастья, Росс! Только не становитесь актёром! Вы и так уже актёр.
–– Когда ты вернешься, в нашем кукушкином гнезде в поднебесье уже будет жить этот педераст-меланхолик, –– сказала Наташа, –– он возвращается в ближайшие дни. Сегодня утром я узнала это из письма на толстой серой бумаге, от которой несло жокей-клубом.
–– Откуда письмо?
–– Почему тебя это вдруг заинтересовало?
–– Да нет же. Просто я задал идиотский вопрос, чтобы скрыть замешательство.
–– Письмо из Мексики. Там тоже закончилась одна большая любовь.
–– Что значит: там тоже?
–– Этот вопрос также вызван желанием скрыть замешательство?
–– Нет. Он вызван чисто абстрактным интересом к развитию человеческих отношений.
Наташа оперлась на руку и посмотрела в зеркало; наши взгляды встретились.
–– Почему, собственно, мы проявляем гораздо больший интерес к несчастью своих ближних, нежели к счастью? Значит ли это, что человек –– завистливая скотина?
–– Это уж точно! Но, кроме того, счастье нагоняет скуку, а несчастье –– нет.
Наташа засмеялась.
–– В этом что-то есть! О счастье можно говорить минут пять, не больше. Тут ничего не скажешь, кроме того, что ты счастлива. А о несчастье люди рассказывают ночи напролёт. Правда?
–– Правда, когда речь идёт о небольшом несчастье, –– сказал я, поколебавшись секунду, –– а не о подлинном.
Наташа всё ещё не сводила с меня взгляда. Косая полоса света из соседней комнаты падала ей на глаза, и они казались удивительно светлыми и прозрачными.
–– Ты очень несчастен, Роберт? –– спросила она, не отрывая взгляда от моего лица.
–– Нет, –– сказал я, помолчав немного.
–– Хорошо, что ты не сказал: я счастлив. Обычно ложь меня не смущает. Да я и сама умею лгать. Но иногда ложь невыносима.
–– Но я хочу стать счастливым, –– сказал я.
–– Тебе это, однако, не удаётся. Ты не можешь быть счастливым, как все люди.
Мы всё ещё смотрели друг на друга. И мне казалось, что отвечать, видя Наташу в зеркале, легче, чем глядя ей в глаза.
–– На днях ты меня уже спрашивала об этом.
–– Тогда ты солгал. Боялся, что я устрою сцену, и хотел её избежать. Но я не собиралась устраивать сцену.
–– Я и тогда не лгал, –– возразил я почти машинально и тут же пожалел о своих словах.
За годы скитаний я усвоил некоторые правила, которые были мне необходимы, чтобы выжить, но не очень-то годились для личной жизни; одно из этих правил гласило: никогда не признавайся в том, что ты солгал. В борьбе с властями оно себя оправдывало, но во взаимоотношениях с любимой женщиной было не всегда приемлемым, хотя и здесь приносило скорее пользу, чем вред.
–– Я не лгал, –– повторил я, –– просто я неудачно выразился. Некоторые понятия мы почерпнули из прошлого века, века романтики, но теперь их следует сильно изменить. К ним относится и понятие счастья. Как легко было стать счастливым! Причём под счастьем подразумевалось абсолютное счастье! Я не говорю сейчас ни о писателях, ни о фальшивомонетчиках –– этим удавалось дурачить целые эпохи своей хитроумной ложью; даже великие люди попадали под гипноз яркого шарика с сусальной позолотой, именовавшегося "счастьем": они считали его панацеей от всего! Человек полюбивший был счастлив, а раз он был счастлив, то уж абсолютно счастлив!
Наташа отвела от меня взгляд и опять растянулась на кровати.
–– Да, профессор, –– пробормотала она. –– Это, конечно, очень умно, но не думаешь ли ты, что раньше было проще?
–– Да, наверное.
–– Всё дело в том, как человек воспринимает жизнь! Что значит –– правда? Чувства не имеют отношения к правде.
Я засмеялся.
–– Конечно, не имеют.
–– Вы всё на свете запутали. Как хорошо было в старину, когда неправду называли не ложью, а фантазией и когда о любви судили по её силе, а не по абстрактным моральным нормам... Любопытно, каким ты вернёшься из этого осиного гнезда –– Голливуда! Там тебе все уши прожужжат громкими и избитыми фразами. Они сыплются в этом городе, как пух из лопнувшей перины.
–– Откуда ты знаешь? Разве ты там была?
–– Да, –– сказала Наташа. –– К счастью, я оказалась нефотогеничной.
–– Ты оказалась нефотогеничной?
–– Да. Понимай как хочешь.
–– А если бы не это, ты бы там осталась?
Наташа поцеловала меня.
–– Конечно, мой немецкий Гамлет. Женщина, которая ответит тебе иначе, солжёт. Ты думаешь, у меня такая уж благодарная профессия? Думаешь, я не смогла бы от неё отказаться? Чего стоят одни эти богачки с жирными телесами, которым надо врать, будто фасоны для стройных годятся и им! А худые стервы? Они не решаются завести себе любовника, да и не могут найти его, а свою злость срывают на людях подневольных и беззащитных.
–– Я был бы рад, если бы ты могла поехать со мной, –– вырвалось у меня.
–– Ничего не выйдет. Начинается зимний сезон, и у нас нет денег.
–– Ты будешь мне изменять?
–– Естественно, –– сказала она.
–– По-твоему, это естественно?
–– Я не изменяю тебе, когда ты здесь.
Я взглянул на Наташу. Я не был до конца уверен, что у неё на уме то же, что и на языке.
–– Когда человека нет, у тебя появляется чувство, будто он уже никогда не вернётся, –– сказала она. –– Не сразу появляется, но очень скоро.
–– Как скоро?
–– Разве это можно сказать заранее? Не оставляй меня одну, и тебе не придётся задавать таких вопросов.
–– Да. Это удобнее всего.
–– Проще всего, –– поправила она. –– Когда ты рядом, мне ничего больше не нужно. А когда тебя нет, наступает одиночество. Кто же в силах выносить одиночество? Я не в силах.
–– И всё же это происходит мгновенно? –– спросил я, теперь уже несколько встревоженный.
Наташа рассмеялась.
–– Ну конечно, нет.
–– Ты не можешь быть одна?
–– Роберт, я, как плющ. Стоит мне остаться одной, и я начинаю стелиться по полу и гибнуть.
–– За две недели ты погибнешь?
–– Кто знает, сколько ты будешь в отъезде? Не верю я в твёрдые даты. Особенно в даты возвращения.
–– Ничего себе, лучезарные перспективы!
Она внезапно повернулась и опять поцеловала меня.
–– Тебе нравятся слезливые дуры, которые грозятся уйти в монастырь?
–– Когда я здесь, не нравятся, а когда уезжаю, очень нравятся.
–– Нельзя иметь всё сразу.
–– Это самая грустная сентенция из всех, какие существуют.
–– Не самая грустная, а самая мудрая.
Я знал, что мы сражаемся в шутку, что это всего лишь игра. Но стрелы были не такие уж тупые, слова проникали глубоко под кожу.
–– Будь моя воля, я остался бы, –– сказал я. –– Ехать в такое время года в Голливуд, по-моему, бессмысленно. Но если я откажусь, мне через неделю нечего будет есть. Силверс наймет на моё место другого.
Я тут же возненавидел себя за эти слова. Мне вообще не следовало пускаться в объяснения –– нельзя было ставить себя в положение человека зависимого, в положение мужа-подбашмачника. Наташа меня перехитрила, подумал я с горечью, это она выбрала место сражения. И теперь я должен был воевать не на её, а на своей территории, что всегда опасно. Когда-то мне объяснил это знакомый матадор.
–– Хочешь не хочешь, надо мириться с судьбой, –– сказал я рассмеявшись.
Ей это не понравилось, но она не стала возражать. Я знал, что настроение у неё менялось молниеносно, –– вот и на этот раз она вдруг с грустью сказала:
–– Уже осень. А осенью не следует оставаться одной. Пережить осень и так достаточно трудно.
–– Для тебя настала зима. Ты ведь всегда на один сезон опережаешь время. Помнишь, ты мне говорила? А сейчас ты в разгаре зимних мод и снежных вьюг.
–– Ты всегда найдёшь, что ответить, –– сказала она неприязненно. –– И всегда предложишь какой-нибудь выход.
–– Бывает, что и я не могу найти выхода, –– сказал я. –– Выхода для тебя!
Выражение её лица изменилось.
–– Мне бы не хотелось, чтобы ты лгал.
–– Я вовсе не лгу. Я действительно не вижу выхода. Да и как его увидеть?
–– Ты вечно строишь планы на будущее. И не любишь неожиданностей. А для меня всё –– неожиданность. Почему это так?
–– В моей жизни неожиданности плохо кончались. Правда, не с тобой. Ты –– неожиданность, которая никогда не переходит в привычку.
–– Останешься сегодня на ночь у меня?
–– Останусь до тех пор, пока не придётся бегом нестись на вокзал.
–– Это вовсе не обязательно. Проще взять такси.
В ту ночь мы спали мало. Просыпались и любили друг друга, потом засыпали, крепко обнявшись, и опять просыпались, и, поговорив немного, снова любили друг друга или просто лежали рядом, чувствуя теплоту наших тел и стараясь проникнуть в тайну человеческой кожи, сближающей и навек разъединяющей людей. Мы изнемогали от попыток слиться воедино и, громко крича, понукали друг друга, как понукают лошадей, заставляя их напрячь все силы, но эти окрики, и эти слова, всплывавшие откуда-то из глубин подсознания, были бесполезны; мы ненавидели, и мы любили друг друга, и изрыгали ругательства, которые были под стать разве что ломовым извозчикам, и все лишь затем, чтобы теснее слиться друг с другом и освободить свой мозг от искусственно возведённых барьеров, мешающих познать тайну ветра и моря и тайну мира зверей; мы осыпали друг друга площадной бранью и шептали друг другу самые нежные слова, а потом, вконец вымотанные и измученные, лежали, ожидая, когда придёт тишина, глубокая, коричнево-золотая тишина, полное успокоение, при котором нет сил произнести ни слова, да и вообще слова не нужны –– они разбросаны где-то вдалеке, подобно камням после сильного урагана; мы ждали этой тишины, и она приходила к нам, была с нами рядом, мы её чувствовали и сами становились тихими, как дыхание, но не бурное дыхание, а еле заметное, почти не вздымающее грудь.
Тишина приходила, мы погружались в неё целиком, и Наташа сразу проваливалась куда-то вглубь, в сон. А я долго не засыпал и всё смотрел на неё. Смотрел с тайным любопытством, которое я почему-то испытываю ко всем спящим, словно они знают нечто такое, что скрыто от меня навсегда. Я смотрел на отрешённое Наташине лицо с длинными ресницами и знал, что сон –– этот маг и волшебник –– отнял её у меня, заставил забыть обо мне и о только что промелькнувшем часе клятв, криков и восторгов; для
неё я уже не существовал; я мог у***еть, но и это ничего не изменило бы.
Я жадно, даже с некоторым страхом смотрел на эту когда-то чужую женщину, которая стала для меня самой близкой, и, глядя на неё, вдруг понял, что только м**твые принадлежат нам целиком, только они не могут ускользнуть. Всё остальное в жизни движется, видоизменяется, уходит, исчезает и, даже появившись вновь, становится неузнаваемым. Одни лишь м**твые хранят верность. И в этом их сила.
Я прислушался к ветру: на такой высоте он почти всегда завывал между домами. Я боялся заснуть, хотел окончательно отогнать от себя прошлое и смотрел на Наташино лицо, –– между бровями у неё теперь залегла тонкая складка. Я смотрел на Наташу, и в какое-то мгновение мне показалось, что я вот-вот пойму нечто важное, войду в какую-то незнакомую, ровно освещённую комнату, о существовании которой я до сих пор не подозревал. И тут я почувствовал внезапно, как меня охватило тихое чувство счастья, ибо передо мной открылись неведомые просторы. Затаив дыхание, я осторожно приближался к ним, но в тот миг, когда я сделал последний шаг, всё опять исчезло, и я заснул.
Эрих-Мария Ремарк. "Тени в раю".
Другие статьи в литературном дневнике:
