Орфей и ЭвридикаИсчезновение из нашего мира человека по имени Муслим Магомаев не похоже на кончину эстрадной звезды. Растворился один из многочисленных дублей артиста, словно в одной из квартир погас телевизор. Когда-то в каждом подъезде любого дома обитали те, кто знал его песни наизусть, как заклинания, позволяющие веселиться и грустить в полную силу, когда поводов для грусти или веселья, в общем-то, нет. В те осенние солнечные дни никто не выходил из тёмных подъездов не озирался в поисках скорбящих. Помянуть певца было практически не с кем. Припасённая для панихиды пластинка с любимой «Мир без тебя» пылилась на раскрытом, но выключенном проигрывателе… «Красавиц видел я не мало», точней, застал в те баснословные года. Когда с серьёзным видом правильно танцевали мэдисон и хали-гали, частенько под голос покойника… Сонм образов, а оглянуться страшно. За спиной — ни души. Магия слышна в самом его имени. Это голос жреца и факира, окликающий сквозь дымку бабьего лета: «Ну что так робко стоишь?» Он одинаково неотразим в роли чудотворца и шарлатана. При бесспорной, осязаемой популярности Магомаев являлся своим поклонникам в разных обличиях. Для одних как загадочный холостяк («по просёлочной дороге шёл я ночью»), встречающий свадебный кортеж ночных фантомов. Для других (и не многих) как советский Брайен Ферри, Призрак Оперы, Оскар Уайльд в малиновом кушаке и кружевных манжетах. Недаром в основу «Королевы красоты» положен Boulevard of Broken Dreams («Бульвар Разбитых Грёз», песня 1930 года, выброшенная из одной голливудской картины за чрезмерную мрачность). Его официальная завидная биография не была тайной за семью печатями. Самые нелепые мифы, анекдоты и наглые выдумки также циркулировали вполне свободно. Наряду с «устной Торой» в советском обществе гуляли и апокрифы, подчас довольно скабрёзные… Погода никак не хотела портиться. В прозрачном воздухе слышалось шуршанье болоньи и перестук шпилек. Герои и современники магомаевских песен заполоняли скрытые от глаз профанов переулки, по которым круглый год «бродит лето». И гортанный голос Муслима увещевал: «С тобою связан навеки я». Отпечаток минувшей эпохи на его песнях столь весом, что заворожённому слушателю подчас неясно, то ли голос певца влечёт его на дно воспоминаний, то ли воспоминания восстают «со взбаламученного дна» по зову бакинского Орфея.
Мысль о том, что исполнитель этих вещей официально мёртв, не омрачает их восприятие. С человеком, готовым так убедительно произнести: «Я давно снам не верю», невозможно расстаться, посмотрев в новостях кадры панихиды. Магомаевское «Позови меня! Позови меня! Хоть когда-нибудь позови…» не мольба, а повеление посвящённого, знающего цену таким словам, знающего их силу. Также нежданно и неприметно отступали в вечность его великие итальянские предшественники Клаудио Вилла и прежде всего Доменико Модуньо. Песни, чьи слова как поцелуи горели на устах влюблённых всей планеты, оседают в коллекциях старых евнухов-филофонистов. Далее следуют объявления жадных внуков: «Продам диски». За ними — беспамятство и оцепенение. Пока не повторит свой вопрос голос Орфея: «Ну что так робко стоишь?» Магомаева сравнивают с Элвисом. Смотря с каким. Восточному юноше из благородной семьи не к лицу конвульсии фермерской молодёжи, отплясывающей рок-н-ролл. Магомаевский Элвис — остепенившийся Элвис среднего периода — поющий киноактёр «для тех, кому за…» Кому на танцы уже поздновато. Артист со стильной и аккуратной, но уже не совсем модной причёской. Певец, исправно подгоняющий приятные полутвисты, босса новы и блюз-румбы, обеспечивая романтический настрой преданных, но повзрослевших поклонниц. Журнал «Ровесник», бичуя Элвиса устами М. Беленького, называл такой репертуар «любовной пошлятиной». Для истинных гурманов и денди звучит весьма заманчиво. В талмуде-песеннике «любовной пошлятины» кино-Элвиса сверкают сказочные шедевры: Edge of Reality, Indescribably Blue, весь цикл песен к фильму Harum Scarum. Они вполне могли быть написаны для Магомаева, родившегося почти в день (земной) смерти короля рок-н-ролла, несмотря на титул предпочитавшего лирические баллады. Поклонники даже называют обоих просто по имени: Муслим, Элвис, и это не звучит как панибратство. Элвис Аронович, Муслим Магометович. Поющие джинны из параллельных миров. Элвиса охотно пародировали и друзья (Джонни Кэш) и сатирики с юных лет. Был такой человек и в тени Магомаева. Его лицо известно миллионам — молодой физик Борков, которого соблазняет Эдита Пьеха в «Судьбе резидента». Андрей Вертоградов звали этого замечательного пародиста. Он умер в прошлом году больной и забытый (но не нами). Уровень его мастерства можно оценить в фильме «Обвиняется свадьба». Вертоградов блестяще владел французским. Стоит напомнить, что Муслим Магомаев стал первым советским исполнителем песни Сержа Генсбура «Кукла восковая». Напряжено сведённые брови Муслима (узнаваемые, как бакенбарды Хампердинка) — взгляд скульптора, обдумывающего прикосновение, взгляд Дориана Грея, изучающего свой портрет. Поэтические образы его песен действительно имеют статуарную осязаемость: увязший в снегу дискобол на фоне застывшего в зимнем небе чёртова колеса. Он сделался инкарнацией Руди Валентино в «Атомном веке». Его неуклюже боготворили, за ним следили (зажмурив глаза и напрягая воображение), им интересовались предельно разные (по возрасту, интеллекту и ориентации) граждане. Баритон Магомаева — густой и натуральный, как бакинская нефть, как тёмное алжирское вино, превращённое в «Солнцедар» — страшный галлюциноген времён песни «Солнцем опьянённый» притягивал лучших поэтов-песенников. День и час я не знаю, И крамольное «йе-йе-йе» перетекает в задумчиво-лукавое «может быть во сне?» Ещё одна парадоксальная параллель: пока Битлы священнодействовали, пуская запись задом наперёд, крепкий шлягермахер Бабаджанян, вывернув наизнанку «24 000 Bacci» Челентано и заимствовав рифф-вертушку из Lucille Литтл Ричарда, родил первый советский шейк. Или второй, если вспомнить одноимённый, суфийский «Шейк» Полада Бюль-Бюль Оглы. Рано ушедшая Инна Кашежева подарила Муслиму «Атомный век»; Роберт Рождественский — «Позови меня» и «Благодарю»; Леонид Дербенёв — городскую готику «Может быть во сне?» и прекрасные переводы песен Энрико Масиаса; Анатолий Дмоховский — морозный вудуизм «Сердца на снегу»; а последний из ныне здравствующих гигантов, Евгений Евтушенко — «Чёртово колесо». Это был достойный ответ Ивану Реброву и Борису Рубашкину — на пике брежневской стабильности советские артисты способны исполнять благородный «китч» такого качества, что перед ним распахнутся скрипучие створки цензурной ширмы. Конечно, то была имитация разгула. И Муслим в пелерине с красным подбоем напоминал не барина, а скорее Графа Дракулу. Паника и ликование, чередуясь в этой уникальной песне, очень точно передают атмосферу «стабильности». Мир сновидения, где в магазинах ничего нет, зато в холодильнике (или в морге) всё забито. «Танцплощадке под снежком снится вальс»… Вальс Мефистофеля — творца и разрушителя иллюзий. Сезон в парижской «Олимпии» к числу иллюзий и вымыслов не относится. Муслим действительно несколько месяцев выступал с концертами в этом небольшом, но престижном зале. Однако не стоит преувеличивать влияние данной эскапады на мировую поп-культуру. (Кстати, два выступления Grateful Dead на этой площадке составляют основу инициатического альбома «Europe-72», упомянутого нами в предыдущей статье .) Потенциал врождённого дендизма позволил Магомаеву облагородить советский декаданс. Многие принимали дьявольский кураж «Чёртова колеса» за источник нескончаемой жизненной энергии. Не подозревая, что песни, под которые пьёт и гуляет вся страна, переживут систему развитого социализма, а главное — их самих. И никто сказать не может, К середине семидесятых формула износилась. На просьбы из зала спеть «Сердце на снегу» певец отмахивался: «Такая старая песня… слов не помню». И это была отнюдь не рисовка с его стороны. Атмосфера изменилась. Солидных певиц и певцов-«солистов» вытесняла суррогатная, вторичная продукция вокально-инструментальных ансамблей, отражавшая агрессивное убожество их руководителей, помешанных на джаз-роке. Безвкусие сплачивает массы сильней идеологических штампов. Трагическая фраза «Я твой преданный Орфей» уже вызывала насмешку нового поколения несмышлёнышей, путающих цинизм с наивностью. Винтажные, некогда дефицитные и вожделенные значки с цветным портретом певца стали украшать пиджачные лацканы доморощенных панков, а то и просто ненормальных. «Замерзавшие» понарошку в ресторанной степи «ямщики» мало-помалу, словно зомби из массовки, получив последние суточные, разбредались кто куда: от ресторана под гастроном, из-под гастронома — под лопату. «Зачеркни эти дни…» Авторитет позволял певцу в 70-х записывать каверы зарубежных хитов: Sealed With a Kiss, Mummy Blue. Делал он это с большим чувством юмора (Oh, one more time!), без дубовой высокопарности, свойственной теперешним англофонам. Не бутафорский снежок из песенки Адамо, а реальная седина меняла цвет волос «королевам красоты», тем, что стояли у киосков «в потоке солнечного света», полагая, что он опасен только для вампиров и Натальи Варлей в фильме «Вий». Теперь голос Магомаева звучал c моновертушек в жутковатых квартирах чокнутых дамочек между пыльным фортепиано и трюмо. Интеллигенция любит заводить архивы и ничего не выбрасывать. Простонародье в этом плане менее сентиментально — жалкого вида «миньоны» валялись вблизи помоек, ими рулили дети в песочницах с прошлогодним песком. Джентльмен с сигаретой бесстрашно глядел с растоптанной в луже обложки. Какой «Орфей» в эпоху «Бонни М» и «Супермакса»! В культурных домах копеечные «миньоны» берегли для потомства, для будущих культурологов. Чёртово колесо замедляет ход. В его лукошках пусто. Утомлённый Орфей, выведя из преисподней толпу преданных Эвридик, оглядывается, и те, бывшие «королевы красоты», не зная, куда себя деть от смущения, исчезают. «…зачеркни эти дни, не пиши, не звони, извини, извини…» Но «пока я помню, я живу»: Муслим Магомаев, великий певец и романтик атомного века. *** История завернула вокруг Лени Рифеншталь один из своих самых крутых витков. Молва упорно называла её любовницей Гитлера. Лени столь же упорно эти слухи опровергала. Но на самом деле не так уж важно и даже не так уж интересно, спала она с фюрером или не спала. Может быть, спала. Но скорее всего — не спала. Она больше любила спортсменов и лётчиков… Куда интереснее другое: дороги, которые выбирает художник, и то, во сколько это ему обходится. Её любимый писатель — Достоевский, её любимый роман — «Братья Карамазовы». И в преклонные годы она, невысокая, изящная, держалась великолепно, как умеют держаться женщины, привыкшие к поклонению. Чем-то она напоминала Лилю Брик. Впрочем, все красавицы, дожившие до преклонных лет, похожи друг на друга. Но Лиля — просто женщина, а Лени — художник, творец. И потому, может быть, и не женщина вовсе. Когда-то, посмотрев «горные фильмы» Фанка, Лени отправила режиссёру свою фотографию. Он согласился снимать её и не прогадал: Лени была спортивна, сексапильна и к тому же чрезвычайно ловко взбиралась по отвесным скалам, повисала над пропастями, в которые страшно заглянуть. Так Рифеншталь стала чисто арийской «спортсменкой, комсомолкой, отличницей». Но ей хотелось снимать самой. В 1932 году вышел её первый фильм — горно-романтическая сказка «Голубой свет». Лени сыграла роль странной девушки, которая по вине злых людей падает в пропасть. «Эта картина оказалась предсказанием моей собственной судьбы», — говорила Рифеншталь. Но в пропасть она не упала. Напротив. В феврале 1932 года Лени пошла слушать фюрера. И пришла в восторг: «Когда Гитлер заговорил, передо мной возникло почти апокалиптическое видение… Будто разверзлась земля, и оттуда вырвалась мощная водяная струя, достигшая неба и сотрясшая землю». Да, тогда немецкий народ восхищался Гитлером. И Лени Рифеншталь восхищалась вместе со своим народом. А тот, кто не восхищался, оказывался в эмиграции. Или в других менее приятных местах… Уезжали из Германии многие — и не только евреи. Уехала Марлен Дитрих, подруга-соперница Лени, уехал руководитель Немецкого театра в Берлине Макс Рейнхард — в его спектаклях Лени танцевала… Уехал Эрих Мария Ремарк, близкий друг Лени, чьи книги рвали и бросали в костры юноши с ясными глазами и открытыми лицами. Лени осталась. И написала фюреру: «Уважаемый господин Гитлер... Вы и энтузиазм аудитории произвели на меня впечатление. Мне хотелось бы лично с вами познакомиться…» Гитлер смотрел все фильмы с её участием, особенно ему нравился танец Рифеншталь на берегу моря в «Священной горе». Они встретились. «Фюрер неожиданно сказал: «Когда мы придём к власти, вы будете снимать для меня фильмы». — «Я не умею снимать по заказу, — импульсивно ответила я. — Кроме того, у вас есть расовые предубеждения». — «Хотел бы я, чтобы моё окружение так же чистосердечно отвечало мне», — заметил Гитлер, если верить мемуарам Лени. Но известно, что мемуарам верить нельзя. Истина здесь лишь изредка пробивается сквозь причуды памяти, сквозь желание мемуариста предстать в более выгодном свете. С приходом нацистов к власти немецкий кинематограф стал частью программы гляйхшалтунг, подчиняющей все сферы жизни интересам правящей партии. Кинопроцесс очищали от «расово чуждых элементов». Неподходящие кинематографисты получали запрет на профессию и покидали Германию. Немецкое кино постепенно скатывалось в плоскую пропаганду, штампуя агитки вроде «Пламенного бойца СА». Это был шанс! И разве могла Лени Рифеншталь отказаться от предложения Гитлера, уже рейхсканцлера Германии, снимать фильмы о съездах НСДАП в Нюрнберге?! «Я сказала, что не могу даже отличить СС от СА», — вспоминает Лени. Гитлер возразил: «Это хорошо. Сделайте фильм как художник». Фюрер знал толк в искусстве. Первый документальный фильм Рифеншталь — «Победа веры» (1933) — ничем особенным не выделялся. Следующий, о съезде НСДАП в сентябре 1934 года, должен был называться просто «Имперский партийный съезд». К тому времени нацисты уже завершали выработку своего стиля. Геббельс превратил политические митинги в пышные карнавалы с музыкой, флагами и парадами. Придворный архитектор Шпеер занимался постановкой мероприятий в героико-патетическом стиле с привкусом «безумной сентиментальности». Название «Триумф воли» придумал лично Гитлер. Такие соавторы были у Лени Рифеншталь. Спустя много лет она представляла дело иначе: «Я снимала то, что видела… Мой фильм — это документ». Но это не документ. Фильм начинается под музыку Вагнера. На фоне германского орла появляется название: «Триумф воли». Идут титры, это целая политическая программа: «Создан по распоряжению фюрера в честь 20-летия начала Мировой войны, 16-летия начала страданий Германии и 19 месяцев с начала возрождения Германии». В облаках летит самолёт. Сквозь облака проступает лицо фюрера. Под музыку «Хорста Веселя» тень от самолёта Гитлера скользит по колоннам марширующих людей. Самолёт приземляется, из него появляется Гитлер, новый мессия… В «Триумфе воли» сконцентрировалось всё то, что потом назовут «эстетикой фашизма». Средневековые виды Нюрнберга, множество сомкнутых рядов, напоминающих о Древнем Риме, открытые лица солдат, факелы, военные марши, силуэты флагов в ночи, костюмы в стиле фольк, трогательные дети, свастики и орлы, скандирование: «Народ, рейх, фюрер! Мы здесь, мы готовы. Мы сажаем деревья! Мы строим улицы!» Гитлер пожимает руки делегатам от молодёжных организаций партии (в 1936-м все они войдут в гитлерюгенд). На этих мальчиков, «идущих вместе» под барабанный бой и звуки флейты, фюрер делал особую ставку. В фильме «Олимпия», посвящённом берлинской Олимпиаде 1936 года, Рифеншталь использовала опыт «Триумфа воли». И нашла несколько новых — поистине гениальных! — режиссёрских решений. Это марафон, во время которого бегуна подстёгивает музыка, напоминающая свист кнута. Это пролог, в котором возникают очертания древней Эллады и античные статуи олимпийцев превращаются в живых спортсменов. Можно было бы считать «Олимпию» «чистым искусством», если бы за этим не стояла сугубо пропагандистская задача — «привести Германию в состояние духовной мобилизации». «Когда нас будут спрашивать о наших предках, мы должны указывать на греков. Античность куда лучше нынешних времён, она не знала ни христианства, ни сифилиса», — заявлял Гитлер.
В сентябре 1939 года Рифеншталь в качестве военного корреспондента отправляется в Польшу, куда уже вступили гитлеровские войска. То, что она там увидела, ей совсем не понравилось. Мерзости войны были малоэстетичны. И следующие шесть лет Рифеншталь провела в любимых горах, снимая фильм «Долина». В этой мелодраме граф-самодур издевается над беззащитными крестьянами. Уличная танцовщица Марта (её играет Лени), став любовницей графа, за них заступается. При желании здесь можно увидеть треугольник: Гитлер — немецкий народ — Лени Рифеншталь. А когда понадобилась массовка для испанских танцев, привезли цыган. Из концлагеря...
Потом о Лени Рифеншталь забыли. И вспомнили, когда в 1973 году вышел её фотоальбом «Последние из нубийцев». Её с восторгом называли гениальным фотографом. Восторгались, впрочем, не все. Сюзан Сонтаг, например, негодовала по поводу того, что Рифеншталь «переписывает своё прошлое — она якобы просто ценитель красоты, а не пропагандист с дурной славой». Это было справедливо, но не совсем точно: Лени всегда ценила красоту — будь то зловещая готика Нюрнбергского съезда, мускулистое тело спортсмена или прозрачный воздух гор… Проблема в том, что она внушала себе и миру, будто для неё как для художника между этими объектами нет никакой разницы. Способностью не признавать очевидное объясняется, возможно, и её удивительная витальность. Она попадала в автомобильную аварию и в авиакатастрофу. Ломала ногу, позвоночник, отлёживалась, вставала и мчалась дальше. В возрасте 72 лет Лени получила лицензию аквалангиста. Её фотографии из альбома «Коралловые сады» были великолепны, как почти всё, что она делала.
Тех, кто рассказывал о её жизни не так, как ей нравилось, она считала своими личными врагами. Она хотела, чтобы верили только её мемуарам. «В чём моя вина? Я не была антисемиткой и не вступала в нацистскую партию. Я не сбрасывала атомных бомб и ни на кого не доносила. В чём же моя вина?..» — этот крик души можно понять. Но когда-то у неё был выбор между Голливудом и Гитлером. Выбрала она известно что. И благодаря тому, что выбрала, стала единственной и неповторимой, великой и ужасной Лени Рифеншталь. Её имя в одной связке с именем Гитлера. Навсегда. Что, в общем-то, справедливо. Альпинистка моя, скалолазка моя... © Copyright: Милая Твоя, 2013.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
