Книга о Ницше. Глава 8. И. Кант и мораль Просвещен

Глава 8. И. Кант и мораль Просвещения

Предыдущие главы.
1.Эволюция взглядов Ф. Ницше на греческую трагедию (http://proza.ru/2024/01/02/1506)
Продолжение: http://proza.ru/2025/12/08/2026
2. Ницше, Дарвин, Шопенгауэр (http://proza.ru/2020/08/14/1392)
3. Натурфилософия Ницше (http://proza.ru/2025/07/20/1573)
4. Ниспровержение морали (http://proza.ru/2025/08/03/1345)
5. Происхождение видов и синдром доместикации ( http://proza.ru/2025/08/07/2009)
6. Ницше и постмодернизм. ( http://proza.ru/2025/08/10/1768)
7. Антихрист ( http://proza.ru/2025/09/19/1337).

Главное отличие христианства от всех прочих религий, что были до него, заключается в следующем. Христианство стало первой в истории религией, которая объявляет земной мир царством страданий и скорби, но при этом запрещает самоубийство, то есть лёгкий путь избавлений от этих страданий. Прежде в религиях, как правило, было либо одно, либо другое. В солярных культах Персии и в индуизме времён законов ману тоже не приветствовалось самоубийство, но жизнь считалась божьим даром и благословением, а земное счастье вполне себе достижимой вещью. Эта религия преследовала цель произвести эффект на садистско-гаремную иерархию, мол, вы не можете нас мучить, ибо мы сами себя мучаем, когда запрещаем себе аборты и самоубийства. Она призвана была обезоружить властителей больших империй, отбить у них вкус к садизму, более подробно я уже описывал это в главе 6. Но, зачастую это был ещё и трюк, ведь нельзя сказать, что все люди, для которых были запрещены самоубийства и аборты, были несчастны. Нередко они могли быть вполне счастливы на земле и верили в достижение земного счастья, мученичество было лишь гримасой, которую время от времени нужно было изображать перед властителями, своего рода заклинанием, отгоняющим злых духов.

Были и иные религии, также пришедшие с Востока и до христианства нередко господствующие у свободных народов, например, в Грузии, как культ Кибелы - богини матери. Здесь к самоубийству относились максимально толерантно, также как к абортам и к добровольной кастрации. Эти религии утверждали, что земная жизнь действительно создана для скорби, хотя есть и моменты счастья, которые вполне могут скрасить жизнь. И всё-таки, если человек не видит возможности для продолжения своего рода, то никто не заставлял его силой продолжать род, также как если человек не видел, ради чего или кого продолжать жизненный путь, никто не осуждал его за решение этот путь прервать. Здесь, вероятнее всего, наоборот, элиты при помощи такой религии стремились произвести определённый эффект на народ, подвигнуть его на великие жертвы ради независимости их страны. Для этого необходимо было убедить народ, что счастье может быть достигнуто лишь на небесах, и чтобы достигнуть его, нужно жертвовать своим благополучием здесь, на земле.

Христианство объединяет эти два типа религий друг с другом, когда одновременно презирает земную жизнь и запрещает добровольный уход из неё, предписывая прожить её, как испытание, чтобы стать достойными вечного блаженства в раю после смерти. Также человек стал обязан продолжать свой род, словно обрекая своё потомство на страдания, благо, что большинство христиан в это никогда особо не верили, лишь фанатики вроде монахов, отказывались от продолжения рода, потом это распространилось на всех католических священников. В предыдущей главе я объяснял главную причину запрета самоубийства - это было прямым следствием из христианской морали, которая в наше время считается уже синонимом вообще всякой морали, из альтруистической морали. В христианстве впервые человек стал обязан полагать себя автором всех поступков своего тела. Сформировалось универсальное понятие добра и зла, которого до христианства не было. Добром стало считаться то, что человек делает, если руководствуется своим разумом, а злом стало считаться то, что он делает, руководствуясь инстинктами, или, как ещё стали говорить, пороками. При этом во втором случае человек полагается тоже автором, считалось, что он сознательно делает выбор в пользу инстинктов, поддаётся своим порокам. Если мы на секунду представим себе, что возможны не только низкие, но и высокие инстинкты, то вся вековая парадигма универсальной морали исчезнет, не будет никакого универсального понятия о добре и зле, эти понятия станут относительными, какими они и были до христианства. Для христианства стало крайне важно, чтобы человек признавался, что даже когда действовал согласно инстинкту, действовал неосознанно, он осознанно выбрал не разум, а порок. Хотя здесь уже очевиден обман, ведь человек всё-таки животное и произошёл от дикого животного, стало быть, инстинктивное поведение предшествует осознанию, а не наоборот. Никто не заключает осознанной сделки с дьяволом перед тем как отправиться в бордель. Но христианство настаивает именно на авторстве человека, на том, что ему необходимо каяться. В самоубийстве раскаяться невозможно, при этом раз это убийство, оно тоже считается грехом, сознательным выбором в пользу инстинкта, а не разума. И невозможность раскаяться, признать себя автором, делает этот грех самым тяжким грехом. Христианство - это первая и, пожалуй, до сих пор ещё единственная религия, в котором самоубийство считается именно самым тяжким грехом. Вот так вот ради морали, ради универсализации понятий добра и зла совершается жестокость, приносится страшная жертва, и в жертву приносятся самые больные и измученные, им предписывается продолжать страдать и мучиться. Также в жертву приносятся дети, рождённые в неблагополучных семьях, часто появившиеся на свет только из-за запрета абортов. Это Ницше называет величайшей формулой вырождения из всех, доныне известных в истории. Христианство изобрело новый вид декадентства, зашло так далеко, как раньше не заходил никто.

И после господства христианства в Средние века, как утверждает Ницше, мораль нисколько не изменилась. Собственно, главное его возражение против христианства всегда направлено против светской морали, построенной также, как христианская, только без мистической составляющей. Ницше нередко позволяет себе даже говорить о христианстве и его господстве в прошедшем времени, что явно намекает, что главный его оппонент здесь - не сама религия, а та часть вероучения, которая в целости перешла в современность. Другое дело, что в современности большинство людей живёт так богато, как раньше мог жить только высший класс общества. Роскошь позволяет людям пренебрегать многими моральными нормами, а моральные институты вынуждены подстраиваться под требования людей, как раньше подстраивались под требования аристократии. Ведь, в конце концов, именно компромиссы церкви с аристократией и государственной властью каждый раз становились причиной раскола церкви. В эпоху отделения православия от католичества католики возмущались теми уступками, на которые пошло православие перед императором и высшей знатью империи, приспособило церковь под их нужды, нередко впадая в откровенные ереси. Порой доходило до того, что император назначал на должность патриарха чиновника, который до этого даже не был священником. Блюстителями морали тогда стало монашество, которое сохраняло значительную независимость от основной церкви. Но прошло несколько веков, и те же обвинения уже стали сыпаться в адрес самих католиков. Здесь, правда, церковь склонилась в другую сторону, так, Папа Римский, священник получил право объявлять войны, казнить и миловать, чего в принципе священник делать не может. Против этого сначала возразили Лютер и протестанты, затем, уже с новой силой против церкви и её сделок с государством выступили революционеры Франции и США. Франции повезло больше, поскольку революция в конечном итоге привела к власти Наполеона, который, в отличии от революционеров, не был ревностным моралистом. Но его путь к власти шёл через сделки с моралистами, например, во Франции были запрещены аборты и введено уголовное наказание для акушеров, которые нарушают этот закон. И всё-таки, удар по морали был нанесён уже якобинской конституцией, которая отменила имущественный ценз для избирателей и кандидатов, тем самым радикально расширив избирательное право во Франции. В начале революции, напомню, на выборах могла голосовать лишь четверть взрослого населения. Правда, якобинскую конституцию отменили ещё до Наполеона, но в 20-ом веке снова взяла верх именно якобинская конституция. И хотя якобинцы были радикальными моралистами, выяснилось, что если дать всему взрослому населению избирательное право, и если это население будет жить богато, то оно вовсе не будет голосовать за моралистов и строгую мораль, а будет голосовать за послабления и поощрения роскошной жизни. Возможно, якобинская конституция произвела бы ожидаемый эффект, когда большинство населения и, стало быть, большинство избирателей были бедными. Но при росте общего уровня жизни, что было неизбежно с того дня, как шахтёры научились использовать в своей работе порох, разумеется, мораль теряла избирателей.

Из-за этого ещё может показаться, что мораль Просвещения как-то радикально отличается от христианской морали, но я всё-таки полагаю, что прав был Ницше, когда утверждал, что атеистическая мораль Просвещения ничем не отличается от христианской морали, лишь исключает понятие бога. Порох был изобретён не Просвещением, а Возрождением, и весь взрывной научный прогресс был запущен в эпоху Возрождения, в самую нехристианскую эпоху Европы за последние полторы тысячи лет. Если же брать движение Просвещения как нечто самостоятельное, то здесь следует согласиться с мыслью Ницше, которую он часто повторял в своих поздних сочинениях: это движение лишь частично отказалось от христианства и лишь в своей формально-ритуальной части, но в части морали не внесло никаких изменений и как бы остановилось на полпути. Просветители в своей борьбе со средневековыми предрассудками не готовы были идти до конца и часть этих предрассудков унаследовали и даже усилили. Теперь христианская мораль стала глобальной, она распространилась по всей планете и проникла в самые отдалённые страны и племена. Например, международный суд по правам человека и все стандарты мирового правосудия теперь исходят из того, что каждый человек является автором поступков всех своего тела. Идут дальше, и помимо такой научно ничем не доказанной индивидуальной ответственности предполагают ещё коллективную ответственность, которая вообще не может быть никак научно подтверждена, и её следовало бы вовсе отнести к какой-то мифологии. Если мы обратимся к трудам просветителей, то увидим здесь таких же моралистов, как и христианские учителя, только часто отрицающих существование бога, или утверждающих какого-то другого бога, непохожего на Христа. Хотя, здесь как раз мораль просвещения кажется противоречивой, поскольку в христианской морали было во всяком случае понятно, откуда берётся такая причудливая и странная вещь, как авторство человека за все поступки его тела. Это всё исходило от бога, перед котором человек должен был каяться и просить отпущения. В морали просвещения, когда исчез бог, или во всяком случае исчез Христос, а бог стал каким-то другим богом, исчез и источник морали, тот, кто заставляет каяться, кто отпускает грехи, кто судит на небесах самоубийцу и отправляет его в ад за то, что он совершил поступок, в котором невозможно раскаяться.

Теперь о своих правах уверенно заявляла наука, которая утверждала, что человек произошёл от дикого животного, он и сам есть животное, стало быть, инстинкт в нём предшествует осознанности. Средневековые учителя, например, Августин, решали этот вопрос легко. Они утверждали, что хоть человек и животное, но в нём есть живая душа, в отличии от прочих животных, у которых, как они полагали, души нет. Но вот просветителям нужно было каким-то хитрым способом доказать, что не только душа, но и тело человека является не таким, как тело животного, оно уже является одухотворённым и в целом совершенно другим телом, чем тело животного. Просветители прибегали к самым сложным и самым изощрённым приёмам, чтобы доказать это утверждение, и самым изощрённым моралистом здесь был Иммануил Кант, который специально для этого создал свою трансцендентальную философию. Ещё сейчас многие склонны заблуждаться, полагая, что морализм был не главной задачей Канта, что он совершил какой-то прорыв именно в науке и в теории познания. Эту веру подогревает в нас и Шопенгауэр, который, будучи пессимистом, сам довольно скептически относился к морали и хотел видеть в Канте своего единомышленника. Но вот Ницше разоблачил Канта, показав, что тот был не более чем шарлатаном-моралистом, а вся его трансцендентальная философия познания была создана исключительно ради того, чтобы не религиозными, а околонаучными средствами доказать старую христианскую догму о том, что каждый человек является автором всех поступков своего тела. Именно поэтому Кант кажется таким сложным и местами противоречивым, поскольку задача, которую он возложил на себя, по определению была противоречива: научными средствами обосновать христианскую моральную догму. Вместо того, чтобы предлагать просто "веровать, ибо абсурдно", Кант предлагает наукоподобные, логические, но невероятно запутанные и куда более суровые к человеку аргументы, чтобы убедить всех, что он якобы критически, а не догматически пришёл к христианскому ригоризму. «Кант был хитёр, как только может быть хитёр немецкий профессор: он создал веру в непознаваемое, чтобы сохранить моральный мир.» [см. Ф.Ницше, Nachgelassene Fragmente, Fr;hjahr–Herbst 1888, KSA 13, 11[73]].

Кант, конечно, был далеко не первым на этом поприще. Такую же проблему пытались решить многие просветители, например, Рене Декарт. В своих "Рассуждениях о методе" Декарт пытается нащупать ту очевидную истину, в которой невозможно сомневаться, и дальше уже на этой простейшей истине строить дальнейшие философские построения. Это тоже можно назвать критическим методом. Декарт находит такую истину, которая заключается в том, что "я мыслю". Действительно, когда я сомневаюсь в чём-то, я мыслю, значит, как минимум в одном я сомневаться не могу - в том, что я мыслю. А мыслю, следовательно существую - утверждает Декарт. И дальше, рассуждая в таком же роде, Декарт утверждает реальность существования многих вещей и в конечном итоге даже берётся доказывать существование бога. И всё-таки, даже если принимать доказательство бытия бога Декарта, нет никакого способа доказать, что этот бог является Христом, Аллахом или Зевсом. Совершенно не понятно, бытие какого именно бога доказывает Декарт, и нет никаких оснований утверждать, что этот бог желает от человека покаяния и осознанности. Вместе с тем, Декарт во многих своих письмах предстаёт именно убеждённым моралистом, и мы можем видеть его полную убеждённость, что бог, существование которого он якобы доказал, является именно богом моралистов. Это последнее утверждение уже никак не следует из изначально критического положения Декарта и никак не доказывается. Здесь критический метод перестаёт действовать, и всё снова нужно воспринимать на веру.

Вместе с тем, есть ведь в раннем просвещении и противоположная концепция, где бог не является богом моралистов и не требует от людей покаяния и осознанности. Я разумеется, имею в виду экзотическую концепцию Томаса Гоббса, описанную в его книге "Левиафан". Гоббс, также как и просветители, лишь частично избавляется от религиозных догм, и всё-таки, делает это в другой части, нежели прочие просветители. Из христианства он берёт не моральную догму, а понимание дикой природы и человеческой животной природы, как заведомо порочных и обречённых на страдания. Большинство просветителей, как мы знаем, смотрят на природу человека иначе, с оптимизмом полагая, что человек заведомо разумен и может построить своё счастье на земле. Они пересматривают и отношение к человеческому телу, которое уже полагается не просто телом животного с душой, а тоже чем-то одухотворённым, вне зависимости от веры в наличие души. Хотя, они, как правило, разделяют мнение о порочности или, во всяком случае, обречённости на страдания дикой, неразумной природы, и в этом также сходятся с христианской догматикой. Как я уже говорил, то, что в дикой природе господствует выживание в условиях дефицита, впервые провозгласил Платон задолго до Дарвина. Но, переняв полностью догму о порочности человеческой природы, Гоббс отбрасывает другую часть моральной догматики, а именно, покаяние, ответственность за все поступки своего тела. Он утверждает, что естественным состоянием для человека является война всех против всех, эта борьба заканчивается только тогда, когда в ней появляется один победитель, способный силой помирить остальных. Таким победителем является король, поэтому Гоббс был монархистом, более того, сторонником абсолютной монархии, считая её хоть и злом, но меньшим злом по сравнению с анархической взаимной войной всех и каждого. Однако, Гоббс делает интересную оговорку о том, что подлинно абсолютным монархом является только бог, подразумевая некоторого единого бога, поэтому даже короли с абсолютной властью обязаны соблюдать божьи заповеди. Но в другом месте в "Левиафане" Гоббс, рассуждая о свободе, приходит к странному выводу, что человек является всегда свободным, даже при абсолютной монархии. Если он не хочет выполнять приказ, он всегда волен это делать, и тогда его либо казнят, либо он может сам совершить самоубийство и тем самым избавить себя от необходимости выполнять приказ. То есть, свобода выбора заключается в выборе между выполнением приказа и смертью. Это утверждение заставляет задуматься, какого всё-таки бога имеет в виду Гоббс, когда говорит о боге, как о абсолютном господине? Это точно не может быть Христос, поскольку в христианстве самоубийство считается самым тяжким грехом. Но и в других монотеистических религиях самоубийство часто запрещено, оно считается убийством, то есть, нарушением заповеди "не убей". Здесь становится не понятно, о каких вообще заповедях ведёт речь Гоббс, если рассматривает возможность покончить с собой как норму. Более того, в христианстве и позже в ригоризме Канта самоубийца считается именно рабом, якобы он раб своих страстей, а свободным полагается тот, кто выбирает жить. У Гоббса же самоубийца является свободным, и это полагается одной из главных свобод при абсолютной монархии. Этот пример хорошо показывает, что используя ровно тот же интеллектуальный аппарат, какой использовали просветители, мы можем прийти к совершенно иным выводам и даже к отрицанию моральной догмы, на которую опираются христианство и просвещение.

Точка зрения Канта в корне отличается. Когда в своих "Лекциях об этике" он говорит о свободе, то говорит буквально следующее: "Eсли свобода есть условие жизни, то она не может служить для того, чтобы уничтожать жизнь, ибо иначе она разрушит и уничтожит себя самое; тогда человек пользуется жизнью, чтобы уничтожить жизнь. Жизнь хотят употребить для того, чтобы породить безжизненность, - но это самопротиворечиво. Предварительно мы уже видим, что человек не может свободно располагать самим собою и своей жизнью, но только своим состоянием" [Кант И., "Лекции по этике", М.: Наука, 2000., с.143]. Очевидно, что Кант подразумевает здесь под жизнью именно человеческую жизнь, поскольку вряд ли можно полагать свободу условием неразумной жизни. И дальше из этих лекций будет хорошо видно, что Кант именно противопоставляет человека и прочих животных именно биологически, телесно, а не только как дух противостоит телу. "То, чем человек свободно может располагать, необходимо есть вещь. Животные здесь также рассматриваются как вещи, человек же не есть вещь, это - скот. Он полагает в себе, следовательно, ценность скота, если свободно располагает собой самим. Но кто считает себя чем-то подобным, кто не уважает человечности, кто сам себя сделал вещью, тот становится объектом свободного произволения для всякого, с ним впоследствии всякий может делать что захочет, с ним другие могут обращаться как с животным, как с вещью. На нём можно упражняться (exerzieren), как на своей лошади или собаке, ибо он уже не человек более, он сделал самого себя вещью, а, значит, он не может требовать, чтобы другие уважали в нём его человечность, поскольку он сам уже отвергнул её. Но человечность достойна уважения, и если даже человек - дурной человек, то человечность в его лице всё же достойна уважения" [Там же с. 146].

И сравним с тем, как понимал свободу Ницше: "Те великие питомники для разведения сильной породы людей, какие только до сих пор существовали, каковы аристократические общины Рима и Венеции, понимали свободу в том же смысле, как и я, т. е. как нечто такое, что можно иметь и не иметь, чего желаешь и чего достигаешь только с бою!.. [Ф. Ницше, "Сумерки кумиров или как философствуют молотом"]. Под Римом, нужно сказать, здесь имеется в виду Рим эпохи Возрождения. В этом же сочинении Ницше даёт наиболее полное и наиболее глубокое понимание самоубийства и эвтаназии, откуда можно сделать очень далеко идущие выводы относительно самого Ницше. Есть несколько версий того, что случилось с ним в 1890-ом году, когда затмение ума окончательно прекратило его публичную сознательную деятельность, хотя физическая смерть наступила только через 10 лет. Есть версия об отравлении, о сифилисе в сочетании с другими заболеваниями. Впрочем, если это был и сифилис, у него не могло быть времени дойти до таких развитых форм, слишком поздно Ницше стал посещать публичные дома. Нужны были ещё годы и годы, чтобы болезнь развилась до таких тяжёлых форм. Моя версия происходящего заключается в том, что Ницше пытался покончить с собой, но не смог верно рассчитать дозу яда. Впрочем, это не только моя версия. Но из дальнейшей цитаты будет видно, что великий Ницше явно собирался покончить с собой, но при этом намеревался выбрать такой способ, чтобы не смущать своей смертью окружающих. Он прекрасно понимал несовершенство человеческого тела перед телом дикого животного, которое не испытывает таких уродливых трансформаций сразу после смерти. "Современные самоубийцы дискредитируют самоубийство - не наоборот" - эти слова также принадлежат Ницше. Он восхищался смертью Сократа, поскольку эта смерть была, как выражается сам Ницше, "естественной", то есть, без долгой и тяжёлой агонии, уродующей по смерти тело, в кругу друзей и родных. Очевидно, что Ницше сам желал такой же смерти, но проблема заключалась в том, что для такого самоубийства нужен помощник. Очень многое может пойти не так, самоубийство вовсе может не получиться, человек останется жив, но искалечен до неузнаваемости на весь остаток жизни. Всё-таки, решаясь на такое, человек находится в некотором изменённом состоянии сознания, и даже если дух его полон решимости, тело может выдавать неожиданные реакции, вроде дрожи в руках, невнимательности, поноса (что способствует выводу яда). Особенно если мы говорим про тело больного человека, а Ницше был физически болен. Например, он очень часто страдал от приступов тошноты, и внезапно наступивший такой приступ мог способствовать выводу части яда из организма. Поэтому, например, самураи в Японии во время совершения самоубийства всегда пользовались поддержкой помощника. Если самурай не мог самостоятельно вскрыть себе живот, и смерть становилась очень мучительной, помощник должен был отсечь ему голову. Ницше нуждался в таком помощнике, но, к его глубокому сожалению, не смог отыскать такого, и потому, я полагаю, вынужден был действовать в одиночку, что привело к тому, что он выжил, но сознательная жизнь его на этом закончилась. Его агония, боль его последних, безумных десяти лет жизни словно стала опровержением его предшествующей философии. Это для многих стало главной загадкой, как смерть Иисуса для первых христиан. Ведь как я упоминал в предыдущей главе, Ницше писал, что христианства никогда не возникло бы, если бы казнь Иисуса была бы такой же, как казнь Сократа. Немного яда в присутствии верных апостолов, последняя проповедь, молитва за врагов и гонителей, и погружение в сон. Но, в отличии от Иисуса, в сочинениях Ницше мы легко можем найти отгадку всей этой загадки. Например, в этих словах из "Сумерек кумиров":

"Гордо умереть, если уже больше нет возможности гордо жить. Смерть, выбранная добровольно, смерть вовремя, светлая и радостная, принимаемая среди детей и свидетелей: так что ещё возможно настоящее прощание, когда тот , кто прощается, ещё здесь, с нами , а равным образом действительная оценка достигнутого и того, чего желал, подведение итога жизни — всё это в противовес той жалкой и ужасающей комедии, которую делало из смертного часа христианство. Никогда не следует забывать христианству того, что оно злоупотребляло слабостью умирающего для насилования совести, а обстоятельствами самой смерти — для оценки человека и его прошлого! — Здесь следует, наперекор всем трусостям предрассудка, прежде всего восстановить правильную, т. е. физиологическую оценку так называемой естественной смерти, — которая в конечном счёте также является всего лишь «неестественной», самоубийством. Человек погибает не от чего иного, как от самого себя. Только это — смерть, наступающая в презреннейших условиях, несвободная смерть, несвоевременная смерть, смерть труса. Из любви к жизни следовало бы желать иной смерти, — свободной, сознательной, без случайности, без неожиданности... Наконец, дам совет господам пессимистам и другим decadents. Не в наших силах воспрепятствовать нашему рождению: но эту ошибку — ибо порою это ошибка — мы можем исправить. Устраняя себя, делаешь достойное величайшего уважения дело: этим почти заслуживаешь право жить... Общество, что я говорю! сама жизнь получает от этого большую выгоду, чем от какой-нибудь «жизни» в отречении, бледной немочи и прочих добродетелях, — освобождаешь других от того, чтобы тебя лицезреть, освобождаешь жизнь от лишнего довода против неё...".

Важно понимать, к кому Ницше обращает эти суровые слова, в первую очередь они обращены к его близкому окружению, которым следует быть готовым к тому, что он попросит их избавить его от боли. Увы, он не был услышан, а издание книги "Сумерки кумиров" обернулось провалом. И это стало одной и причин, почему Ницше так резко и, возможно, так неистово нападает на христианство в своих поздних сочинениях. Именно христианство он справедливо полагает виной тому, что никто не может помочь ему совершить эвтаназию. Хотя, в таких еретических церквях, как русское православие, часто вообще отрицают, что самоубийство является самым тяжким грехом в христианстве. В этом нет ничего удивительного, поскольку там, где церковь настолько давно и плотно спаяна с государственной машиной, самым главным грехом будет считаться скорее неповиновение государственной власти, исходящей от бога. В русской церкви, нужно сказать, с некоторых пор все институты, даже монастыри были подчинены цели реконкисты, желание освободиться и освободить других от власти мусульман пересилило все прочие догматы веры. Но в отличии от испанской реконкисты, восточно-славянская реконкиста затянулась. В результате, когда в Европе уже началась эпоха Реформации, главным итогом которой стала тотальная интеграции церкви с государством, а возражение против такого союза выражалось уже в совершенно атеистических революциях, в России революция случилась только тогда, когда турецкая Османская империя оказалась уже на грани уничтожения, и стало очевидно, что она больше не будет представлять угрозы для православных. К этому времени успело сформироваться своеобразное богословие русской церкви, выраженное, например, в сочинениях славянофилов, а также различных монахов, которые отвергали основополагающие в христианстве положения ради сохранения церковной иерархии. Если в католичестве только один монашеский орден - иезуиты имел в своём уставе пункт о беспрекословном подчинении Римскому Папе, то в России за долгий срок все монастыри уподобились иезуитам, беспрекословно подчинённым русскому царю. Но это означало, что временное стало восприниматься как постоянное, словно реконкиста никогда не закончится, а порядок, установленный реконкистой, должен продлиться сколь угодно долго. Но если на время оставить в стороне этот специфический род мошенничества, в целом в христианстве сложился консенсус относительно самого тяжкого греха.

Например, один из отцов церкви, святой Августин, по какому-то недоразумению в русском православии причисляемый не к святым, а к блаженным, довольно ясно высказался о запрете самоубийства. При этом Августин понимает, что в христианства есть святые-самоубийцы, как правило, это женщины, которые покончили с собой, чтобы избежать изнасилования. То есть, он здесь пытается примирить православие с другим течением в церкви, ещё сильным в тот момент - с арианством. До этого 80 лет в церкви господствовали не православные, а ариане, которые отошли от многих христианских канонов и сближали христианство с неоплатонизмом. Августин сам долгое время был неоплатоником и писал трактаты в духе неоплатонизма. В философской школе неоплатоников самоубийство тоже считалось недопустимым, но куда более тяжким грехом считалось носить в себе плод насилия или совершить аборт. Это находит выражение даже у Канта, который буквально пишет следующее. "Самоубийство есть, правда, самое ужасное, что может совершить человек над самим собою, но оно все же не так низко и неблагородно, как crimina carnis contra naturam. Это - самое презренное, что может совершить человек. А потому crimina carnis contra naturam также неудобоименуемы, ибо уже одним тем, что мы их упоминаем, мы вызываем отвращение, чего всё-таки не бывает в случае самоубийства" ["Лекции по этике", с.160]. В "Лекциях" Кант перечисляет, что он подразумевает под crimina carnis contra naturam, это гомосексуализм, онанизм, скотоложество и т.д.. При этом Кант подчёркивает, что отличие человека от животных заключается в том, что человек стыдится этих поступков. Для ариан и неоплатоников также на первом месте было именно возвышение человека над животными. "Самоубийство, однако, не потому отвратительно и не дозволено, что Бог запретил его, но Бог запретил его, потому что оно отвратительно падением внутреннего достоинства человека ниже животности; итак, всем моралистам прежде всего следует указывать на внутреннюю отвратительность самоубийства" [там же, с.148]. Поэтому, если женщины, чтобы избежать изнасилования, бросались в реку и тонули, то их причисляли к лику святых. Когда арианство было низвергнуто, и побеждено православием, Августин, как бывший неоплатоник, не отвергает старых арианских святых, а даёт им другую интерпретацию, пытаясь тем самым примирить новую церковь с предшествующей ей. Ведь далеко не всякого самоубийцу объявляли святым. Женщины, причисленные к лику святых, бросились в реку, которую не могли переплыть. Они могли надеяться, что бог даст им силы, раз они избегают греха, чтобы переплыть реку, то есть, это не самоубийство в полном смысле. Такую лазейку позднее будут использовать русские беспоповцы, которые будут заживо закапывать и или даже поджигать себя в домах. Логика здесь такая же. Они пытаются таким способом избежать греха, стало быть, следуют велению бога, и дальше только в ведении бога находится, сохранить им жизнь или позволить умереть. Главное, чтобы способ самоубийства был выбран максимально мучительный и долгий для себя, с максимально долгой агонией, ибо считается, что муки благословенны богом. Христианские учителя вполне понимают, что человек страдает куда сильнее, чем многие животные, его агония намного сильнее, но полагают, что именно в этом заключается как раз превосходство человека над животными. Животные так не страдают, и потому не могут искупить свои пороки, им нет места в раю, человек же якобы получил страдания, как способ очистить себя в земной жизни. Стало быть, главное для человека, всюду подчёркивать это своё превосходство над животными.

Поэтому у Августина мы находим такие строки: "Но, говорят, многие святые женщины, избегая во время гонений преследователей своего целомудрия, бросались в реку с тем, чтобы она унесла их и утопила; и хотя они умирали таким образом, их мученичество, однако, весьма почитается католической церковью. Не осмеливаюсь судить об этом необдуманно. Веление ли то божественного авторитета, чтобы церковь чтила подобным образом их память, не знаю; может быть — и так. Что если женщины эти поступили таким образом не по ошибке, а во имя исполнения божественного повеления, не заблуждаясь, а повинуясь, подобно тому, как должны мы думать о Самсоне? А когда велит Бог и не оставляет никаких сомнений относительно того, что Он велит, кто сочтет послушание преступлением? Кто обвинит благочестивую покорность? Но отсюда не следует, что всякий, кто решился бы принести своего сына в жертву Богу, не совершил бы преступления только потому, что подобным образом поступил и Авраам. Ибо и солдат, когда убивает человека, повинуясь поставленной над ним законной власти, не становится по законам своего государства виновным в убийстве; напротив, если бы он не сделал этого, был бы виновен в ослушании и пренебрежении властью. Но если бы он сделал это самовольно, то совершил бы преступление. Таким образом, в одном случае он будет наказан за то, что совершил это без приказа, в другом — за то, что не совершил того же, получив приказ совершить. А если бывает так, когда приказывает полководец, то во сколько раз больше должно быть так, когда велит Творец? Итак, кто слышит, что убивать себя непозволительно, пусть убивает, коль скоро ему повелел Тот, приказаний Которого нельзя не исполнять, пусть смотрит только, действительно ли имеет он на это несомненное божественное повеление» [Августин Бл. О Граде Божием. В 4-х томах. М.: Изд-во Валаамского монастыря, 1994].

Тем не менее, когда Августин рассуждает о самоубийстве римской женщины Лукреции, смерть которой положила начало падению монархии и становлению Римской республики, он всё-таки осуждает её. Лукреция, как известно, подверглась сексуальному насилию со стороны одного из сыновей царя Тарквиния, но не смогла вынести позора и заколола себя кинжалом, при этом умирая, заставила всех присутствующих принести клятву, что они отомстят Тарквиниям. Это запустило цепочку событий, которая привела к тому, что римляне поклялись, что над ними никогда не будет больше никакого царя. Поэтому о таком историческом событии приходится рассуждать крайне осторожно, чтобы не подвергнуть сомнению ценность республики и свободы. Вот что буквально пишет на этот счёт Августин: "Не следует избегать греха посредством греха, но следует-де остерегаться и бояться, чтобы тело, сделавшееся предметом вражеского сладострастия, не вызвало в духе соизволения на грех, приманив его к этому прелестью удовольствия. Поэтому, говорят, человек должен убить себя прежде, чем кто-нибудь над ним это сделает: не по причине чужого греха, а чтобы не совершить собственный. Конечно, дух, более преданный Богу и мудрости Его, нежели телесным желаниям, никоим образом не позволит себе откликнуться на похоть своей плоти, возбужденной чужою похотью. Однако же, если очевидная истина полагает преступлением гнусным и злодеянием достойным осуждения, когда человек убивает самого себя, то кто будет настолько безумен, чтобы сказать: „Лучше согрешить теперь, дабы не согрешить после; лучше теперь совершить человекоубийство, чтобы потом не впасть, не приведи Господь, в прелюбодеяние“. Если же неправда царствует до такой степени, что приходится делать выбор не между невинностью и грехом, а между грехом и грехом, то и в этом случае возможное в будущем прелюбодеяние лучше, чем несомненное убийство в настоящем. Неужто же совершить такой грех, который может быть заглажен последующим покаянием, хуже, чем совершить такое злодеяние, после которого нет уже места спасительному покаянию?» [там же].

Странно, почему в русском православии так не любят Августина, бывшего неоплатоника, перешедшего на сторону христианства, тогда как в русском православии давно уже под маской христианства кроется неоплатонизм. Тон Августина не резко порицающий, а довольно примирительный по отношению к неоплатонизму, в отличии от императора Феодосия, которые законом и силой запретил неоплатонизм. Но это говорит о том, насколько далеко русская церковь отдалилась от христианства, она даже не ищет каких-то общих пунктов с ранней христианской догматикой, а готова лишь использовать христианскую догматику как ширму, прикрывающую мораль неоплатонизма. При этом нельзя сказать, что для Ницше неоплатонизм более приемлем, чем христианство, это такая же ветка платоновской философии, возможны ещё и другие ветви (скажем, Платон верил в переселение душ, а христианство и неоплатонизм не переняли у него этот пункт). И Ницше перешёл от критики Платона к отдельной и углубленной критике христианства, вероятнее всего, как я показал выше, по личным причинам.

Если коротко резюмировать отличия между Августином и Кантом, то для Августина самоубийство - самый тяжкий грех, потому что в нём невозможно раскаяться, для Канта же именно потому, что самоубийство - это самое тяжкое преступление, человек должен каяться. Он не может наказать себя смертью, и потому наказывает только раскаянием. У Августина запрет самоубийства выводится из веры в идеал распятого бога, у Канта - из убеждённости в том, что разумное существо не может убить себя, ведь тогда оно опустится до неразумных, до животных. И оба следуют одной цели - чтобы каждый человек брал на себя авторство всех поступков своего тела. Один и тот же моральный обман осуществляется либо аргументами веры, либо трансцендентальной логики.

Также нужно понимать разницу между христианской моралью Августина и просвещённой моралью Канта ещё в том отношении, кто является главным адресатом таких моральных наставлений. Во времена Августина это, безусловно, были правящие элиты, которые ещё не так высоко ценили науку, как собственную родовитость и историю. Следовательно, главной задачей моралистов на том этапе было пробудить у правящих элит угрызения совести, убедить их исповедаться и каяться, то есть, сделать то, что обычно всегда и делала значительная часть религий на Востоке. Вопрос только, насколько это было уместно в той стране и в тех обстоятельствах? Нет никакого вопроса о уместности подобной проповеди в древнем Египте или в Персидской империи, где иудеи имели дело с сильной садистской иерархией и противостояли ей по всем правилам психоанализа. Совсем другое представляла собой Римская империя, которая, безусловно, имела тенденции к превращению в типичную садистскую иерархию, но всё-таки культурно обогащала себя за счёт античной Греции и могла идти по другому пути борьбы против садистского угнетения. У морали Канта адресат уже другой. Точнее, он обращается также к королям и высшим сословиям, но в большей степени обращается уже к народу, который понемногу начинает захватывать власть в Европе, к грядущим демократиям. Здесь задача заключается в том, чтобы одновременно польстить народу, указав ему, что он лучше, чем он есть по своей природе и вместе с тем окольными путями навязать ему мораль, как некую необходимость. А что, как не лесть народу, представляет собой излюбленная просветителями концепция естественных прав, которая позже трансформировалась в концепцию прав человека? И что, как не мораль, навязанную как необходимость, представляет собой постоянное требование от преступников чистосердечного признания и даже смягчение наказания за чистосердечное признание? Человек в представлении моралистов-просветителей должен постоянно натыкаться на необходимость брать на себя авторство поступков своего тела, на неизбежность свободы, как скажут экзистенциалисты, для этого его окружают институтами, которые делают неизбежность такого авторства. Все эти институты базируются не на традициях и обычаях, а на определённым образом сконструированной воле большинства, добытой во время выборов, референдумов и судебных решений. То есть, здесь аргументы вроде бы научные - дискуссия и общественный договор.

Поэтому, Кант в своих "Лекциях по этике" приводит аргументы, апеллирующие к инстинкту самосохранения в природе. "Мы приходим в ужас от самоубийства, поскольку вся природа стремится к самосохранению» ["Лекции по этике", с. 147]. Этот же аргумент повторяется и в других сочинениях Канта. «Если не главный, то во всяком случае первый долг человека перед самим собой, если рассматривать человека с точки зрения его животности, это — самосохранение в его животной природе» [Кант И. Метафизика нравов // Сочинения. В 6-ти томах. Т. 4. Часть 2. М.: Мысль, 1965. С. 107—438.]. Но вместе с тем, в "Лекциях по этике" он допускает, что, совершая самоубийство, человек опускается до животного. "Человек может располагать своим состоянием (Zustand), но не своей личностью (Person), ибо он сам есть цель, а не средство. Всё на свете имеет лишь ценность средства, человек же есть лицо, а не вещь, и, значит, не средство. Совершенно противно естеству, чтобы разумное существо, которое есть цель, ради коей существуют все средства, употребляло себя самое как средство. Хотя лицо и может служить средством у других, например, своим трудом, но так, чтобы он не переставал быть в качестве лица и цели; кто делает то, из-за чего он не может быть целью, тот пользуется собою, как средством и делает своё лицо - вещью" ["Лекции по этике", с.123]. Это противоречие говорит лишь об одном - что мораль Канта так и осталась до конца недоказуемой, он не смог доказать одним научным путём главный запрет христианства - запрет самоубийства, это и невозможно доказать, из-за чего вся светская мораль кажется неубедительной и вынуждена в этом пункте делать уступки ради сохранения образа научности. Кант в конечном итоге решал это противоречие через привлечение бога, только уже не христианского, а какого-то своего, морального бога. В полностью атеистических построениях моральный ригоризм Канта вообще становится неубедительным и только поэтому он до сих пор ещё не господствует в умах.

Отсюда глубокое противоречие, когда самоубийство морально никак не осуждается, но при этом во многих странах эвтаназия до сих пор не легализована, а там, где легализована, её легализация проходит очень неохотно и испытывает на себе массу бюрократических ограничений. Современность вроде бы хочет поддержать моральный ригоризм Канта, но официально останавливается на некотором минимализме, известном как утилитаризм. Джон Милль, основатель такого рода утилитаризма, смог сделать мораль полностью наукообразной. В его представлении человек делает что-то полезное другим в расчёте на ответную услугу, соразмерную той услуге, какую он оказал. С тех пор утилитаризм не очень изменился, только его смогли продолжить в прошлую человеческую историю, утверждая, что мораль всегда была утилитаристской, а все государства создавались на основе утилитарного общественного договора. Здесь утилитаризм не столь очевидный, и для его объяснения была придумана более сложная причинно-следственная связь. Теперь я оказываю услугу другому человеку в расчёте на то, что он окажет ответную услугу не мне, а кому-то третьему и якобы должен осуждать его, если он такую услугу не оказывает, требовать с него своего рода отчётность. Таким образом, оказанная мной услуга всё же вернётся ко мне, только цепь из посредников будет длиннее. На таком утилитаризме можно построить целую теорию государства и правовых отношений в государстве, полностью основанных на взаимном договоре. Хотя, здесь легко можно усмотреть христианскую догматику о том, что человек является автором поступков своего тела. В противном случае вся эта цепь из взаимных услуг будет невозможна. Если я приношу кому-то пользу бессознательно, то я не смогу с него требовать никакой отчётности, и он не отплатит своей услугой кому-то третьему. Я уж не говорю, что нет объективных критериев для того, чтобы оценить стоимость какой-то услуги. Поэтому такой утилитаризм не обходится без лжи, когда в своей отчётности человек приукрашивает и преувеличивает значимость той услуги, которую он оказал третьему лицу. И вся эта утилитарная мораль перестаёт действовать, когда наступает чрезвычайная ситуация, вроде войны, и тогда вдруг утилитаризм отходит на второй план и подменяется натуральным кантовским ригоризмом с запретом абортов и эвтаназий, правда, теперь этот запрет полагается временным, на период чрезвычайной ситуации. Но всё-таки, стоит задуматься, почему утилитарное устройство по типу общественного договора каждый раз в чрезвычайных обстоятельствах вынуждено прибегать к научно недоказуемому кантовскому ригоризму? Быть может, государства, в том числе и такие утилитарные, как США, были основаны вовсе не на общественном договоре, а точно также на насилии, в том числе на насилии над самим собой, на биологическом инстинкте растраты себя. Как правило, в основе государства заложен некоторый антагонизм между разными группами, или, если угодно, классами людей, исход которого во многом зависит от случая. Этот счастливый для одних и несчастливый для других случай и закрепляется в виде закона, но кроме того, в законе закрепляется и отрицание этого случая, ведь закономерность - это по определению противоположность случайности. В силу этого принятие основного закона (позднее, конституции) в государстве тут же возводит победителей в ранг угнетателей, а побеждённых - в их угнетённых, при этом победителями может быть большинство, народ, но это не значит, что к меньшинству проигравших будет проявлено какое-то милосердие.

Августин и Кант прекрасно понимали, что институт государства основан в первую очередь на инстинкте, а не на общественном договоре, поэтому в практическом отношении противопоставляли инстинкту не осознанность, а другой инстинкт. Инстинкт считался чем-то вредным и источником зла в решающем смысле, но в чём-то малом он вполне допускался в их философии на переходный период. В этом отношении такими же кантианцами были большевики, которые своим идеалом видели бесклассовое общество, но при этом всегда утверждали, что на данном переходном этапе советское общество является классовым, только господствующим классом является класс, который раньше был угнетённым - пролетариат. Ну а роль угнетённых отводилась классам бывших угнетателей. Но такой уклад может казаться справедливым, только если отрицать случайности в истории и утверждать, что всё в ней - результат холодного расчёта угнетателей. Советское общество базировалось не на утилитарной морали взаимных услуг, а на недоказуемом кантовском ригоризме, который они называли диалектикой. И когда Кант говорит: "Самоубийство не потому отвратительно и недозволено, что жизнь представляет собой такое уж высокое благо, а потому, что тогда зависит лишь от воли каждого, считает ли он её высоким благом для себя"["Кант И., "Лекции по этике", М.: Наука, 2000.-с. 146], очевидно, он противопоставляет инстинкту инстинкт. Животному, как он полагает, инстинкту, противостоит другой инстинкт, а именно отвращение. «Большей частью причиной самоубийства бывает гнев, аффект, безумие, а потому люди, которых удаётся остановить на полпути к самоубийству, ужасаются самих себя и не рискуют делать этого в другой раз» [там же с. 147]. Утверждение крайне абстрактное, зависит от того способа, который человек выбрал, чтобы свести счёты с жизнью. Обычно сожаления вызывают наиболее болезненные способы, с тяжёлой агонией, и травмируют именно последствия агонии. Но для Канта уже тот факт, что здесь действует аффект, а не разум, стало быть, инстинкт, является уже предметом осуждения. И он же утверждает, что для диких животных стремление к гибели естественно, и, скажем, для кролика вполне естественно желать стать обедом на столе человека. Но если человека инстинкт доводит до последней крайности, до убийства себя, то такой инстинкт якобы следует отрицать, как вредный. Как будто болезни и опухоли не являются самоубийством. Во всяком случае, Ницше утверждал, что, как правило, всякая смерть является самоубийством. Опухоль, которая вырастает в организме и становится причиной его смерти - это часть организма, это способ, каким организм убивает самого себя.

Главный вывод, который можно сделать из такого понимания отвращения у Канта, что отношение к самоубийству, а, значит, и само понятие долга в морали, в конечном итоге представляет собой вкусовщину. И вкусы могут коррелировать не только между человеком и животным, но и между человеком и человеком. То, что в одних обществах полагается долгом, в других может вызывать отвращение. Долг японского самурая, к примеру, отвратителен для протестантской этики Пруссии времён Канта. Вместе с тем, вкусовщиной можно полагать и технологии, и очень многие достижения научного прогресса. Скажем, первые полёты в космос, космическая гонка и в конечном итоге высадка человека на Луну не представляла никакой практической ценности. Это событие лишь отвечало вкусам эпохи, как вкусам древних греков отвечали скульптуры с непропорционально малыми половыми органами. Если бы вкус древних греков был такой же, как у американцев, совершивших высадку на Луну, то, возможно, древние греки открыли бы Америку задолго до Колумба, и не сделали этого они лишь потому, что не имели к этому вкуса. Сам интеллект, эта священная корова Просвещения, тоже можно рассматриваться, как вкусовое понятие. Умный человек со вкусом, не соответствующий вкусу эпохи, зачастую не считается своими современниками умным. В другую эпоху именно его интеллект считается вершиной. Интеллект математика - это совсем не то, что интеллект историка, и мышление первого лишено всякого видимого риска, тогда как историк рискует своей репутацией и порой даже жизнью и должен помимо прочего просчитывать ещё этот риск. Только в парадигме Платона впервые интеллект математика стал считаться высшей формой интеллектуальности. Связано это с платоновской концепцией идей, которые пребывают где-то в потустороннем, а не в нашем наличном мире. Платон утверждает, что идеи, лишённые материального содержания, превыше всего, и также превыше всего наименее практичный интеллект. Но здесь скрывается огромный простор для всякого рода мошенничества, поскольку достаточно лишь начать мыслить непрактично, чтобы выдать себя за невесть какого интеллектуала. Поэтому, если историк будет мыслить строго в парадигме Платона, мы вообще не сможем отличить реального историка от мошенника, манипулирующего высокопарным слогом. Поэтому Платон так непримиримо спорил с софистами. С математиком проще, здесь мошенничество не имеет серьёзного смысла, поскольку математические истины не касаются социальной жизни и человеческой истории, они безразличны к политическим партиям и их борьбе. Поэтому математический интеллект в эпоху Просвещения со временем стал считаться наиболее чистой формой интеллектуальности. Но в Античности, даже ещё во времена Платона это считалось не высокой интеллектуальностью, а признаком безразличия и трусости, и куда выше ценился интеллект какого-нибудь политика, как Перикл, который умел завораживать народ своими речами и всегда оставаться на плаву в сложнейших политических перипетиях древних Афин, при этом жертвуя всем, включая собственное имущество и здоровье, ради интересов государства.

Никогда не стоит забывать, на смену какому вкусу пришёл вкус Августина и христианской платонизм. Старшим современником Августина был мыслитель Либаний, которому принадлежат следующие слова: "Пусть тот, кто не хочет больше жить, изложит свои основания ареопагу и, получивши разрешение, покидает жизнь. Если жизнь тебе претит — умирай; если ты обижен судьбой — пей цикуту. Если сломлен горем — оставляй жизнь. Пусть несчастный расскажет про свои горести, пусть власти дадут ему лекарство, и его беде наступит конец". Это есть колоссальный контраст по сравнению с тем, что писал Августин. Если взглянуть с высоты прошедших веков на историю христианства и главное на то, как христианское мировоззрение вытеснило античное и подменило его во всём большом и малом, то рубежной точкой будет запрет самоубийства и запрет абортов. Нам издалека часто кажется, что после эдикта императора Константина и даже реформ императора Феодосия никаких принципиальных изменений в Римской империи не произошло. Да, христианство стало совершенно легальной религией, да, даже императоры стали принимать христианство. Спустя целых 100 лет после Константина, при двух Феодосиях, особенно при втором был проведён ряд реформ, когда были запрещены Олимпийский игры, закрыт Дельфийский храм и также закрыта платоновская Академия, к тому моменту непрерывно действующая уже около тысячи лет. И всё-таки, даже всё это не передаёт нам масштаба всех произошедших изменений. Ведь нужно понимать, чем были Дельфийский храм и Олимпийские игры. Платоновская Академия более нам понятна, поскольку это крупнейшее образовательное учреждение, которое обучало риторике, математике и много чему ещё. Но к тому моменту платоновской Академией управляли люди, также как и христиане очень далёкие от античного взгляда на вещи. Это были неоплатоники, и их лидер Плотин часто высказывал вещи, очень похожие на христианство, вплоть до того, что он был противником эвтаназии и самоубийства. Расхождения Плотина с христианством были столь незначительные, что неоплатонизм затем много раз возрождался в империи как по воле императоров вроде Юлиана Отступника, так и внутри христианской церкви, замаскированный под христианство, и в конце концов окончательно утвердился в русском православии с того дня, как к лику святых был причислен князь Александр Невский (напоминаю, это произошло в правление царя Ивана Грозного). И всё-таки, это была самая настоящая революция, это было коренное, фундаментальное изменение социального устройства.

Сложно сказать, в какой именно период Римской империи это произошло, но на момент, когда жил и творил Либаний, очевидно, эвтаназия была легализована уже по всей территории Римской империи. Достаточно было прийти в городской совет, изложить свои причины нежелания жить, и если человек был старше определённого возраста (судя по всему, старше 35-ти лет), он мог легко получить яд. Известно о том, что эвтаназия была распространена в ранней Римской республике. В источниках мы встречаем сразу несколько упоминаний о ней. Во-первых, это, конечно, самоубийства противников Юлия Цезаря, как Катон Младший или Брут. Все они при этом ссылались на Эпикура или ранних стоических авторов. Далее, сам Цезарь в своих записках описывает страшный случай, когда в отсутствие Цезаря галлы восстали, разгромили римское войско, а оставшиеся римляне, попав в окружение, решили массово покончить с собой. Такие коллективные военные самоубийства известны с самых древнейших времён, известны также у германских племён, например, широко практиковались у викингов. При этом викинги считали, что человек, покончивший с собой таким образом, попадал в Валхаллу - на пир к всеотцу Одину, где будет проводить вечность за одним столом со своими павшими врагами. Об этом редко кто вспоминает, обычно говорят о только о том, что викинги верили, что погибший в бою попадал на пир к Одину. Но был и другой способ: покончить с собой, чтобы не сдаваться в плен. Вместе с тем, следует оговориться, что всё-таки для воинов самоубийство без повода строго порицалось, а мысль о нём не допускались. Пока воин находился на службе, он не мог попросить яда, не мог хотеть закончить свою жизнь по каким-то причинам, и только при определённых условиях, когда выбирать нужно было между долгой и мучительной смертью в плену у врага и быстрой смертью сейчас, можно было выбрать второе. Вероятнее всего, для викингов принятие христианства тоже воспринималось как революция, поскольку с этого момента всё встало в точности наоборот. Самоубийство стало считаться самым тяжким грехом, куда более тяжким, чем убийство, поскольку в нём невозможно раскаяться и получить отпущение грехов. Христианские учителя даже на войне не рекомендуют лезть во всякие самоубийственные атаки, даже военный героизм при определённых условиях рассматривался как грех. А уж если кто попал в окружение, он просто обязан был теперь сдаваться и выдерживать все мучения. Христианство специально запрещало приятную смерть. Фактически греческое слово "эвтаназия" переводится приятная смерть.

Судя по всему, для древних греков эвтаназия тоже нередко была в порядке вещей. Впрочем, как видно по суду над Сократом, в демократических полисах, типа Афин, эвтаназия всё-таки не практиковалась, поэтому Сократ вынужден был прибегнуть к такому сложному способу, чтобы свести счёты с жизнью: спровоцировать сограждан на смертный приговор. Пример Сократа вдохновил затем Эпикура и стоиков, который также рассматривали тему самоубийства, как центральную, им даже в голову не могло прийти рассматривать это как рабство. Наоборот, возможность в любой момент покончить с собой, чтобы избежать бесчестия, стоик Сенека рассматривал как высшую свободу. Никто не может принудить тебя жить обесчещенным, никто не может уничтожить твоё достоинство, поскольку всегда есть опция разом покончить со всем этим. В той же части Греции, где было аристократическое устройство, по типу Спарты, судя по всему, отношение к эвтаназии было более лояльное.

Впрочем, не исключено, что и в Афинах была легальная эвтаназия, но Сократ принципиально отказался от такого способа покончить с собой, о чём он, намекает, например, в диалоге Платона "Федон":

"– Не надо падать духом, — сказал Сократ, — возможно, ты еще услышишь. Но пожалуй, ты будешь изумлен, что среди всего прочего лишь это одно так просто и не терпит никаких исключений, как бывает во всех остальных случаях. Бесспорно, есть люди, которым лучше умереть, чем жить, и, размышляя о них — о тех, кому лучше умереть, — ты будешь озадачен, почему считается нечестивым, если такие люди сами окажут себе благодеяние, почему они обязаны ждать, пока их облагодетельствует кто-то другой.

Кебет слегка улыбнулся и отвечал:

— Зевс свидетель — верно!

Эти слова он произнес на своем наречии.

— Конечно, это может показаться бессмысленным, — продолжал Сократ, — но, на мой взгляд, свой смысл здесь есть. Сокровенное учение гласит, что мы, люди, находимся как бы под стражей и не следует ни избавляться от нее своими силами, ни бежать, — величественное, на мой взгляд, учение и очень глубокое. И вот что еще, Кебет, хорошо сказано, по-моему: о нас пекутся и заботятся боги, и потому мы, люди, — часть божественного достояния. Согласен ты с этим или нет?

— Согласен, — отвечал Кебет.

— Но если бы кто-нибудь из тебе принадлежащих убил себя, не справившись предварительно, угодна ли тебе его смерть, ты бы, верно, разгневался и наказал бы его, будь это в твоей власти?

— Непременно! — воскликнул Кебет.

— А тогда, пожалуй, совсем не бессмысленно, чтобы человек не лишал себя жизни, пока бог каким-нибудь образом его к этому не принудит, вроде как, например, сегодня — меня".

Впрочем, Ницше утверждает, что это вовсе не слова Сократа, а слова Платона, ибо очень уже не христианской, не мучительной выглядит смерть Сократа. "Умирающий Сократ. Я восхищаюсь храбростью и мудростью Сократа во всем, что он делал, говорил — и не говорил. Этот насмешливый и влюбленный афинский урод и крысолов, заставлявший трепетать и заливаться слезами заносчивых юношей, был не только мудрейшим болтуном из когда-либо живших: он был столь же велик в молчании. Я хотел бы, чтобы он и в последнее мгновение жизни был молчаливым, — возможно, он принадлежал бы тогда к еще более высокому порядку умов. Было ли то смертью или ядом, благочестием или злобой — что-то такое развязало ему в это мгновение язык, и он сказал: “О, Критон, я должен Асклепию петуха”. Это смешное и страшное “последнее слово” значит для имеющего уши: “О, Критон, жизнь — это болезнь!” Возможно ли! Такой человек, как он, проживший неким солдатом весело и на глазах у всех, — был пессимист! Он только сделал жизни хорошую мину и всю жизнь скрывал свое последнее суждение, свое сокровеннейшее чувство! Сократ, Сократ страдал от жизни! И он отомстил еще ей за это — тем таинственным, ужасным, благочестивым и кощунственным словом! Должен ли был Сократ мстить за себя? Недоставало ли его бьющей через край добродетели какого-то грана великодушия? — Ах, друзья! Мы должны превзойти и греков!" [Ф. Ницше, "Весёлая наука"].   Вряд ли Платон стал бы фальсифицировать последние слова своего учителя, стало быть, Сократ всё-таки был декадентом, хоть Ницше и восхищается его смертью в поздних сочинениях. Единственное, Ницше не признаёт последних слов Сократа, и всё это нужно воспринимать исключительно лично. Ницше мечтал о такой смерти, и мечтал, чтобы яд не развязал ему язык, чтобы не взболтнуть чего-нибудь лишнего, что будет свидетельствовать против всего того, чему он всю жизнь учил. Но случилось как раз то, чего великий Ницше меньше всего мог ожидать, его последние годы жизни стали служить самым наглядным опровержением всего его учения, агония последних десяти лет его жизни звучит куда более мучительно, чем брошенные Сократом последние слова. Только поэтому Ницше на протяжении такого долгого времени оставался ещё не понятым. Но достаточно лишь понять, что христианство пришло не на смену азиатским деспотиям, так хорошо описанным в Ветхом Завете, оно пришло не для укрощения нарциссизма деспотических царей. Нет, оно пришло на смену описанной выше точке зрения Античности, на смену обществу с легальной эвтаназией и с легальными абортами, но при этом любящему жизнь и повсюду ставящему памятники этому жизнелюбию. Только тогда мы поймём принятие христианства как понимал его Ницше, не как эпохальное, переломное историческое событие, как внушают нам теологи и церковные иерархи, а как какое-то недоразумение и недопонимание, от которого не удалось избавиться и поныне, свидетельство чему - мораль Просвещения.