Зинка
Еще раз хочу изменить неизменному правилу публиковать в коллекциях знакомых или знакомых знакомых. В начале семидесятых, а может поближе к середине попал в Стэм. Наш, Челябинский, под управлением большого друга семьи Бориса Морозова, которого впоследствии призвали в армию - правда, на должность главрежа ЦТСА.
Там услышал Гренаду, от которой буквально заболел - просыпался ночью от того, что строчки звенели в ушах. Под конец вечера вышла Надя Высоковская и прочла еще одно стихотворение. Зинка. Тоже запало, да похлеще Гренады. Я даже не знал автора, просто в поселились в глубине - знаешь, Юлька, я против грусти, но сегодня она не в счет. Иногда всплывали - казалось, ни к селу, ни к городу, но по большей части сидели тихо.
Эх, молодость, гитары, слеты, девочки и песенки. Рано поздно доползли до КСП. Началось, разумеется, с Иронии - по улице моей который год звучат шаги мои друзья уходят... Волшебство, тайна, загадочный сумрак с сюрпризом в финале - друзей моих прекрасные черты появятся и растворятся снова. Новый мир, где все непросто и просто, волшебно и подручно, заоблачно и одновременно вещественно, но главное, притягательно. Так, именно так должно, думал я, обращаться слово, мое, наше, общее и отдельное - у слова, такого обычного, затасканного, невзрачного и зачастую ненужного вдруг появился, вспыхнул смысл, которого не ждали. Измерение, протяженность, форма и магическое значение.
Снова схватились за Пастернака, Цветаеву, Ахматову и Мандельштама, вспомнили Тарковского, Самойлова, Киршона, а чуть позже вкатилась "По волне моей памяти". Снос башки, улет, победа - наконец-то поэзия запела всерьез. Не эти приторные оперы с романсами, а самым настоящим роком.
Какая на фиг Друнина - кто это вообще, поэтесса-фронтовичка, знам, знам - ленин, партия, комсомол, что-то наподобие Расула Гамзатова - только спустя много лет пойму насколько вжилась в нутро песня Журавли, а тогда...
Дурак, он дурак и есть, одно оправдание, молодость. Буйство и половодье - дети галактики, а сегодня наткнулся в ленте на "Зинку" - и будто не было этих пятидесяти лет
***
Все время хожу кругами. Отец, Феодосия, кофе, сигареты, джаз. Почему так важен именно этот период - ровно до инициации, изгнания из рая. Что досталось от отца, почему послушался, как понимал себя, говорил, врал, придумывал.
Отец курит опал и смотрит в сторону. Дым тонкой струйкой, железная пепельница, сбоку книжный стеллаж. Рядом мама. Тоже курит, но по другому - с некоторым вызовом, поспешая, и я дверях, все молчат. Занавес.
Вернулись с лыж, оба уставшие - два часа по лесу. Мама приготовила обед, отец достал бутылку сухого и три рюмки. Четырнадцать, и уже не первый раз мне наливают. Почти ритуал. Почему три, спрашивает мама нервозно. Он уже большой, спокойно отвечает отец. Не понимаю, зачем, и она истерично ставит две тарелки.
Отец делает большой глоток, отодвигает тарелку и уходит. Занавес.
Как и когда установил себе границы, утихомирил хаос, перестал ходить в пьянку.
Почему гитара, джаз, культуризм, Петушки и Достоевский навсегда, а Сальвадор Дали, Золотой теленок, Мастер и Окуджава нет. Хотя казалось, навеки.Иллюзорность реальности, реальность иллюзии и где прячется достоверность. Можно ли поверить усилием воли, как отличить ментальные потуги от полновесного мышления и что такое бытие. Ложность видимого и подлинность незримого. И как соединить феномен с истиной, бытием изучаемой сущности.
Собственно, круг - понятно. Сужаем спираль, видим под всеми углами, издали и вблизи. Разные грани, масштабы, фокусы, в общем и поэлементно. Привычная методология мешает. Субъект-объект. Только признаки. Может, дело в гипотезе - если через бытие, истина, нет - красивое приближение, хотя практическая польза совпадает. Вот психология, к примеру, раскручивается постоянно - плодит миллионы хвостов, а душа сходу отрицает суетность, моментальность. Не любит "потому что". Получается, психология, лишь феномен души.
Почему, как правило, несчастны те, кто прячет пустоту в словах, а те, кто говорит молча - полновесны. И можно ли выбирать бога. Этот не понравился, уйду к другому.
От колы к пепси.
Отвечать на эти вопросы академическим образом нет ни желания, ни возможности. Бурить философию, антропологию, культурологию, что-то еще - не для того поставлены, правда. Ответы выскакивают сами, непроизвольно, попутно, когда говоришь совсем о другом. Важно, чтобы занозой. Тогда выпишется, вылезет - через впечатление, близкое, далекое, детское или взрослое. Поэтому круг.
Мать, Ленинград, Ева, Алик, Исакий...
Не так много живых состояний, длящихся впечатлений. Кто обнял меня за талию тогда, в две тысячи втором. Нежно, но внятно, хотя дома никого не было, и, главное, не могло быть. Мучился в одиночку от недельного запоя. Преодолевал первые сутки. К ночи тремор подутих, и уже не вскакивал поминутно, не бежал смотреть зеркало. Нервно ворочался на диване. Старом, баб Анином. Кутался плед, потом, когда внезапно приливал жар и по коже скребли неприятные, будто тонкой проволоки, волоски, торопливо выдергивал руку, обматывал одеяло вкруг талии, суетливо делал ногами пакет и дышал мимо подушки. Прерывисто и часто. Ближе к трем утра стал проваливаться - на секунду-другую, не более. Но тут же выдергивал себя обратно. Боялся сна-забытия. Нельзя спать, нельзя спать, нельзя спать. Провалился...
И тут меня обняли. Нежной, мягкой, теплой рукой - невидимой, но ощущаемой. Настолько натурально, что, забыв испугаться, подскочил от удивления - объятье было подлинным - чувственным, плотным и стопроцентно материальным.
Огляделся - никого. Включил верхний, осмотрел диван, ванную, кухню - чисто. Неужели, галлюцинация. И если да, то что реальность. К голосам привык. Не часто, но случалось. На самой границе сна-яви, где-то сбоку. Голос отца - чаще всего отца. Иногда другой - знакомый или чужой.
Папа на больничной койке. Еще узнает, но говорит капризным детским голосом. Мама разговаривает с врачом Володей, а я держусь за спинку и смотрю на папу. Последний раз.
Другие статьи в литературном дневнике:
