гл 16 испр

Монахи. На горах. Дмитрий царевич. Абастуман
Обретший известность и даже признание Нестеров, но все же не отвергший приглашение Парланда писать для главного иконостаса храма Воскресения, закончил эскизы образов. Приняты они были с благодарностью. Как он не любил впоследствии этот собор, еще более, чем в начале своей работы в нем. И само здание, напоминавшее жалкую копию на византийскую архитектуру, и свои образа в нем. Считал его жалким подражанием храма Василия Блаженного. Петербург оставил в марте 1895, а вскоре всё сдал и в Киеве. Свободный человек («свободен как птица» из его переписки), он предпринял большое путешествие по древним русским городам. Весь май прожил в Сергиевом Посаде. Затем были Переславль-Залесский, показавшийся явлением из 17 века: бревенчатый мостовые, грязь, отсутствие самых простых удобств. А на главной площади можно наблюдать, как встарь, юродивых, шута и шутиху – весь набор времен первых царей Романовых. Однако наших путешественников – художника Нестерова и его спутника писателя Василия Михайловича Михеева, нынче благополучно забытого, да и в то время не очень известного ( в другом месте его воспоминаний можно прочесть, почему забыт: « добродушный толстяк-писатель Михеев читал нам свое новое произведение. Скука была смертная. Конца не было бесталанному писанию бедного Василия Михайловича. Радость была безмерная, ничем не прикрытая, когда пытка кончилась») не испугали трудности: они побывали во всех старых храмах, монастырях. Писатель записал там старую легенду «Отрок-мученик», а художник сделал к ней иллюстрации, напечатанные Марксом, известным издателем, и имевшие успех. Нравы тоже были как из доисторических времен: на весь город был единственный фотограф, но к нему боялись ходить, считая такие изображения за колдовство, так что прозябал он в Переславле хуже некуда, перебиваясь, как пишет Нестеров, с хлеба на воду. . Иным предстал Ростов Великий, город чистый, опрятный. Тотчас отправились в кремль, в былые палаты, в них теперь помещался музей, собранный местными энтузиастами Шляковым и Титовым. Они были меж собой врагами, но делали одно полезное для города дело. Причина ссор – ревность: кто больше и лучше справляется. А сделали они очень много: восстановили древний кремль, храмы, отреставрировали фрески. Титов торговал мануфактурой. Шляков был шорник, специалист по конской сбруе. Вид у него был как у московского профессора, да и знания его были на самом высоком уровне ( не видели нынешнюю картину, когда профессор часто имеет вид шорника?). Он и принял у себя гостей. На другой день им продемонстрировали знаменитый колокольный звон. Звонари были тоже необыкновенные. У каждого были свои пьесы, искусно исполняемые на колоколах: звон Ионы Сысоича, звон святого Дмитрия, митрополита ростовского, звон архиепископа Ионафана . В 90 верстах - Углич, а по дороге заехали в Борисоглебский монастырь, где бывал царь Иван Васильевич. В Угличе побывали в музее, переделанном из дворца царевича Дмитрия. Здесь сохранилось много икон с изображением убиенного отрока. Была здесь и церковь Святого Димитрия на Крови, а в ней реликвия, ставшая святой и потому зацелованная до того, что не разобрать рисунка – плащаница, вышитая шелками и золотом матерью царевича. Это зрелище «святого поругания» не могло оставить равнодушным ни писателя, ни художника. Они отослали большое прошение сразу двум адресатам, директору музея Шлякову в Ростов и архиепископу в Ярославль. Воззвание их было услышано. Пелена вызволена, приведена в благопристойный вид и отправлена как раритет под стекло. Из Углича через Рыбинск, Борисоглебск прибыли в Ярославль. Зодчество Ярославских храмов он назвал гениальным. И, как итог, сказал в письме Турыгину: «И у нас есть красота, но мы не так беспечны как итальянцы, мы слишком рано делаемся зрелыми и утрачиваем наивность и жажду наслаждения природой, а вместе с ней и творчеством». Оттуда пароходом – Нижний Новгород, Самара и наконец, Уфа. В старости он вспоминал Уфу как рай земной в окружении родителей и сестры, но как современник событий, имел иные впечатления, вот свидетельство от августа 1895: «Отдыхаю от Уфы, которая мне всегда приходилась солона, исключение только два-три последние годы жизни матери». И сестру приглашал к себе в Москву хоть на месяц, «немного вздохнуть от чудачеств старика-батьки». Но тогда - всё собиралось для будущей картины. Картина эта была – «Монахи». Теперь она известна как «Под благовест» - название это дал ей писатель- романист Всеволод Сергеевич Соловьев. Его брат Михаил - отец историка Сергея Михайловича, а тот – отец знаменитого религиозного мыслителя и поэта Владимира Сергеевича Соловьева. Не будем останавливаться на очевидно несправедливой и даже грубой критике Стасова этой картины, он и вообще Нестерова не любил и не понимал. Александр Бенуа, умнейший человек и тонкий художник, сразу понял, что в картине зашифрована какая-то душевная драма. Но какая? Приписывали, что это сам художник такой, несколько отсталый, странный, одинокий, вот и картина вышла такая же. Советские критики, когда-то даже картину Аркадия Рылова «В голубом просторе» объявившие «символом революции», и вовсе о нестеровских монахах смогли лишь пролепетать, что старик, мол, ладно, так всю жизнь и прозябал в темноте религиозной, но молодой-то - вместо того, чтобы строить новое общество, спасается от него в монастыре. Но вглядитесь! На фоне самого русского пейзажа – не зря из путешествия привез этюды и эскизы – идут гуськом два монаха, молодой впереди, старый позади. Оба сутулы, старик уже почти горбат. Оба в руках держат книгу, только молодой в одной левой, а правая резко, упруго отведена в сторону и вниз, а старый – держит обеими руками, тяжело ему удержать книгу. Оба уткнулись каждый в свою, понятно, религиозную, книгу. Чтение захватило их. Они не видят ничего вокруг. А вдали прекрасная белая церковь, настоящий древнерусский храм. Они его как вещь привычную, давно не замечают. По пути их сопровождает ряд березок – тоже мимо их внимания. Так думайте, ЧТО хотел сказать художник? Где же тут его, художника, якобы желание уйти и спрятаться в свою скорлупу? У Чехова был такой герой, который добровольно согласился на одинокую камеру – комнату, где бы он только читал, читал о жизни, а ему бы все готовое подавали. Он согласен читать о жизни, а не жить. А как жили? Позвольте житейское отступление. Сколько же платили художникам за картины? Об этом есть подробное письмо родным от 19 февраля 1895: «В четверг на Передвижной был государынь с государыней и вел. княгиня с князьями, государь купил Шишкина, вещь слабую; очень слабую Брюллова, государыня хорошую Дубровского. Кроме незначительных, государем приобретен «Ермак» Сурикова за 40тысяч, оказывается, это сумма наибольшая, за которую когда-либо приобретались русские картины, «Фрина» ( Генриха Семирадского - Н.Т.) -15 тысяч, «Грешница» Поленова 30 тысяч, «Запорожцы» Репина 35 тысяч. Теперь, когда государь перекупил у Третьякова «Ермака», добавив 10 тысяч, травля репортеришек началась. Буренин с фельетоном в «Новом времени». Надо и Стасова ждать». Репин и Куинджи от его «Ермака» в восторге. А Нестерова тогда хвалил Чистяков (мы помним, что февраль – время выставок ), зато ругал Боткин (этого тоже помним и его зятя, мужа Надежды Боткиной). И на ту же тему в письме другу Турыгину: « … о том, что было между нами, о скромности моих цен. Те минимальные цены, которые берут за свои работы разные мастерские живописного цеха, немыслимы для нас, сравнительно немногих, посвятивших себя, свои знания, не говоря о некоторой исключительности своих дарований, искусству. Тогда мы подорвем кредит тех мастерских, но набравши за бесценок заказов, мы в силу необходимости делать в срок, невольно будем делать наспех, кое-как, и утратим то, что придает нашим работам некоторую исключительность. Почему Фигнеры (певец –тенор. Н.Т.), далеко не гении, берут по 40 тысяч в год (40 000 имел лишь Шаляпин, Фигнер – 25000 . Н Т.), а Сурикову ставят в упрек его 40 тысяч, почему, наконец, пишущему эти строки не взять 6-7 тысяч в год, когда их берут не бог знает какие Мазини – Тартаковы и Медведевы». Далее в этом же письме негодует, что музей, затеваемый И.В.Цветаевым, будет в классическом стиле, а не русском, как более характерном для Москвы. Воля ваша, Михаил Васильевич, но музей был задуман как учебный по античности и классическому западному искусству. Не в терем же его помещать!
Дел скопилось множество, а здоровье, особенно нервы, сдавали. Тогда же он написал за лето картину «На горах». На высоком берегу стоит одинокая девичья фигура в традиционном для старообрядцев наряде, в левой руке у нее букетик полевых цветов. Перед нею далеко-далеко расстилаются необъятные заволжские дали. Пейзаж самый русский, неяркий, чуть грустный и очень созвучный настроению героини. Ему и самому особенно нравилась связь фигуры девушки с пейзажем, это он всегда очень ценил и у других. Зачитывался Мельниковым- Печерским, да и созвучен Павел Иванович был строю мыслей и чувств самого Нестерова. Хотел создать целый цикл, и создал, поговорим о каждой, но не отступая от дат жизни. Сюжеты не только из книг Мельникова- Печерского, но из своей жизни, из размышлений о судьбе русских женщин, ну и конечно, он видел знаменитую картину своего учителя Перова «Никита Пустосвят. Спор о вере» 1881 года – масштабное историческое полотно о событии 5 июля 1682 года, спор такой был, сюжет реалистический. Перов смотрел с высоты прошедших веков, как историк, Нестеров – как возможный свидетель. Разве не встречал он такие женские судьбы, разве не сочувствовал им? Иначе не получились бы его полотна столь искренними, сердечными, а не головными. Всего лишь маленький букетик в руке этой одинокой женщины, а он вносит совсем другой настрой. В Москве картина эта приобрела много поклонников и почитателей. Деловой Петербург на выставке отнесся к ней гораздо прохладнее: что ему было до какой-то «Флёнушки», как ласково называли ее в Москве. Картины Нестерова - камерные, и сам он был художником не масштабных исторических полотен – таких у него совсем нет, а более задушевных, взывающих к чувствам зрителя.
А его тем временем звали расписывать соборы: в Варшаву в православный собор Александра Невского. Не поехал, и оказался прав. Увы, простоял собор всего 15 лет, тогда сносили церкви не только в католической Польше, но во вполне православной России. Осенью 1895 – в Новгород, в старинный, 11-го века, храм Святой Софии. Не решился из-за заведомых разногласий в трактовке работ и реставрации образов с Владимиром Васильевичем Сусловым, архитектором. Тот в конце концов сумел там всё испортить, но это уже была не вина Нестерова. Пригласил Суслов, после многочисленных отказов маститых художников, иконописцев – богомазов, ну и получил соответствующее оформление. А Нестеров, который теперь стал знаменитым, получал множество приглашений: на росписи собора в Баку, в Москву в храме Казанской Богоматери. Обратился к нему с предложением написать три образа в часовне на фамильном захоронении в Алексеевском монастыре ( и ныне существующая Алексеевская церковь в Красносельском переулке Москвы) и молодой фон Мекк от имени Николая Карловича Мекка, своего дяди, который, в свою очередь, был сыном знаменитой Надежды Филаретовны, многолетней меценатки и корреспондентки П.И.Чайковского. Конечно, Нестеров согласился. И цена была почти баснословной – 8000 за три образа, и простор для творчества, кроме того, Мекки, едва не главные в железнодорожной отрасли России, обеспечили ему великолепный комфорт в новом заграничном путешествии. Он побывал в Мюнхене, в его знаменитой Пинакотеке и многочисленных музеях, видел собственные картины, выставленные в Сецессионе – «Чудо», «На горах», «Монахов», затем поехал в любимую Италию, снова побывал во Флоренции и Риме. Обогащенный впечатлениями, с удовольствием принялся за работу для Мекков. В конце ноября того же, 1898, пришло приглашение цесаревича Георгия Александровича, следующего после Николая сына Александра III, расписать новый строящийся в Грузии храм. Нестеров принял приглашение охотно: «Столь приятный для себя заказ я, конечно, принял. Бог бы привел ему совершиться – и силы бы свои приложил почетно, и Ольгу бы свою обеспечил, и покоен бы был». Георгий Александрович жил безвыездно в местечке Абастуман, строил там православный храм, но строил его в местных традициях. Безвыездно, потому что после трагического события, хорошо и подробно описанного в романе Пикуля «Нечистая сила», страдал тяжелой формой туберкулеза и мог дышать только горным воздухом Кавказа. Потом и этот целительный воздух не помогал. Умер он раньше, чем Нестеров приступил к росписи храма – 28 июня 1899года 28 лет от роду. Согласился потому, что: первое - вдохновила грузинская архитектура, много поездил, (Зарзма, Мцхета, Гелат) посмотрел, был очарован могучим, смелым, родственным Византии, но более древним, чем русские церкви ( а Грузия и Армения приняли христианство раньше Руси) церковным искусством; второе – Георгий Александрович ни в чем не ограничивал художника: ни в сроках, ни в манере исполнения; третье – сам царевич был глубоко симпатичен художнику своими манерами и речью, хотя вид его - бледность и страшная худоба - уже говорили о смертельной болезни. В художественных замыслах Нестеров далеко уходил от Владимирского, который он все –таки полюбил, хотя видел его недостатки, и от Воскресенского, который не любил. Окрыляла возможность нового и самостоятельного. Заказчик, однако, имел пожелание – не грубый указ! – ознакомиться перед тем, как приступить к работе, с архитектурой и росписями древних грузинских храмов, но это вполне соответствовало и желаниям самого художника. В марте 1899 эскизы Нестерова были приняты заказчиком без малейших замечаний. Отто Исаакович Симонсон ( 1829-1914) построил храм, не отступая от строгих форм грузинской храмовой архитекторы. Храм в селе Зарзма был для Нестерова потрясением по красоте и живописности фресок. Купол его провалился, он нуждался в срочной реставрации, на чем настаивал Нестеров: нельзя дать погибнуть такой красоте. Его призывам вняли. Деньги на его восстановление были отпущены. Храм был спасен. В Абастумане Нестеров хотел сохранить самый дух древности, но только дух. Писать он хотел свое, не застывшее, а лирическое, волнующее, внести в древние сказания новое прочтение. Храм посвящен Александру Невскому, герою русской истории, победителю тевтонских рыцарей. У Васнецова князья прежде всего благочестивы, как и полагается святым. Нестеров писал воина, ибо Александр в 19 лет разгромил шведов на Неве и стал Невским, через 2 года, в 1242 – Ливонский орден на льду Чудского озера, в 1245 – литовцев. У него опять был натурщик, молодой монах - ярославец: художник хотел писать живого человека, а не икону. На северной стене храма - большая картина – «Кончина Александра Невского», где он изображен лежащим на одре в черном одеянии, его тонкую кисть сжимает стоящая на коленях супруга Александра Брячиславна, а его дочь сложила руки в молитве. Священник читает над ним отходную. Сам князь, как повествует летопись, смиренно принял раннюю, в 42 года, кончину, сказав: «Не сокрушайте души моей жалостью». Картину «Кончина» сопровождают образы князя Владимира, Михаила Тверского, княгини Ольги, Сергия Радонежского, а еще «Моление о чаше» и «Голгофа». Последнее было вовсе не характерно для Нестерова как художника: он всегда воспевал жизнь, а не смерть. Эта страшная тема здесь у него впервые. Он ее выставил на XXVIII выставке, но там она прошла малозаметной. Не мог в Грузии он обойти образ Нины, сестры Георгия Победоносца ( храм строил великий князь Георгий!) почитаемой святой, которая принесла в Грузию христианское просветительство. Нино- Нину писал с сестры милосердия Крестовоздвиженской общины Копчевской. Почему же сам художник не любил впоследствии Абастуманский храм и никогда там после окончания работ там не был? Можно догадаться: собственно, при Георгии Александровиче ему пришлось поработать всего три месяца, а после его кончины всё пошло не так, стало процветать хищничество, воровство, интриги, которые при жизни умело гасил Великий князь. Для Нестерова огорчение от смерти Георгия Александровича обернулось еще тем, что после его кончины и Абастуман стал не таким. Архитектор Свиньин обесценил всё, что создал Симансон, при этом еще и бранил последнего. Дошло до того, что он предложил императрице Марии Федоровне строить новый храм, можно, дескать, на Кавказе, а лучше поближе ко двору, в Гатчине. Хотелось ему быть поближе ко двору и желал он в этом заручиться поддержкой знаменитого художника. Честный человек Нестеров отказался наотрез. Конечно, работы он закончил, но был слишком утомлен неполадками, которые приходилось улаживать только через Санкт-Петербург. Приходилось писать письма, слать телеграммы в Петербург ко двору, всё это отнимало силы, время, и по духу было глубоко чуждо Нестерову. Там помогали, но проволочки изматывали. Трудности, которые приходилось преодолевать после кончины великого князя, так портили жизнь в Абастумане, да еще плохие перекрытия все время протекали, и было ясно, что фрески и росписи долго не продержатся, что совсем сводило на нет все старания. Но не таков был Михаил Васильевич, чтобы не довести дело до конца. Он писал жалобы в Петербург на высочайшее имя, хотел привлечь в помощники своего друга Александра Андреевича Турыгина, писал ему об этом, но тот не поехал. Зато он нашел и пригласил молодого, еще неизвестного архитектора Алексея Викторовича Щусева ( 1873-1949), впоследствии создателя Мавзолея, на исправление ошибок предыдущих горе - мастеров. Тот нашел причину протечек, устранил ее. Таким образом, хоть с этим молодым талантливым архитектором Нестерову повезло. 6 лет ушло на Абастуман, а количество поездок туда было таково, что Нестеров писал: «Я уже сбился со счета». Потому и не любил. Каковы были размеры воровства, можно судить по такому факту. Уже не было в живых наследника, но храм продолжал строиться. Однажды Нестеров был с докладом у Великого князя Георгия Михайловича. Тогда он только что построил у себя в имении церковь в грузинском стиле. Великий князь попросил Нестерова указать ему на хорошего декоратора, и Нестеров указал ему на молодого перспективного Щусева. Как он прозорливо его оценил! Затем по ходу доклада об Абастумане, а именно о деталях работ, где нужно было припаять медную проволоку к куполу и залить всё свинцом, князь не без тревоги спросил главного надзирающего по храму – то есть Нестерова: «Что же всё это стоило? Тысячи полторы?» На что Нестеров скромно ответил: «Меньше» и подал счет. Там стояло… 75 рублей.. Но работы закончил. Пришло известие, что 3 июля 1904 в храм приедет экзарх ( глава церковного округа) и более того, будет служить 3 июля всенощную, а 4 июля обедню. Надо было срочно заканчивать работы, выносить строительный мусор – священник был очень высокого ранга! Работа кипела с 6 утра до 7 вечера, пока не темнело: на юге, да еще в ущелье, темнеет рано. Работали тенгинцы, и трудились они не покладая рук. 3 июля в срок храм был открыт. По белым стенам шла золотая роспись. Он сиял как пасхальный подарок и произвел большое впечатление на современников, а съехалось их огромное число. Вот как поэтично описал этот момент сам художник: «Когда впервые увидел храм освобожденным от лесов, то увидел стройную элегантную игрушку из слоновой кости и золотой инкрустации». В 1903 неожиданно явился сюда Алексей Максимович Горький , ему храм тоже понравился, и «мое художество ему очень понравилось». А редактор журнала «Мир искусства» Дягилев отвел эскизам Нестерова половину выставки «Мира искусства» в 1901, причем минуя согласование с самим Нестеровым – поставил его перед фактом: выставка была у наследника Михаила Александровича ( 1878-1918), самого младшего из четырех братьев ( второй, Александр умер младенцем в 1870).
От критиков последовало много… критики. Ругали за отсутствие монументальности, за модернизм в позах, за миловидность образов святых. Представьте, Нестеров, особенно в конце жизни был со всем согласен. «Абастуман – полная неудача», - так он заявил в беседе с другом – искусствоведом в 1926. Так точно он был недоволен собою во весь этот период 1899- 1904, а тогда были еще работы в церкви Петра Митрополита в Новой Чартории, Волынской губернии, и в Гаграх, Грузии. Одновременно он был приглашен делать росписи в церкви Новой Чартории, что в Волынской губернии. Согласился только из-за Прахова, который исполнял там все декоративные, мраморные и прочие работы, причем, по свидетельству Нестерова, сделал их гениально.
К 1898 относится начало картины, задуманной еще в поездке по древнерусским городам. Там, может быть, истоки знаменитого полотна «Дмитрий царевич убиенный».30 ноября 1898 Нестеров сообщает в письме Турыгину: «Теперь усиленно работаю над двумя большими картинами – для Дягилева «Пр. Сергий» и на Передвижную – «Св. Димитрий убиенный». Он когда-то признавался, что для него самое любимое, чуть не наизусть выученное место в драме Пушкина «Борис Годунов» - это сцена «Ночь. Келья в Чудовом монастыре» 1603. Вот эта сцена: отец Пимен пишет, Григорий спит. Слова знаменитые: «Еще одно, последнее сказанье – и летопись окончена моя». Григорий пробуждается: «Всё тот же сон! Возможно ль? В третий раз! Проклятый сон. А всё перед лампадой старик сидит и пишет… спокойно зрит на правых и виновных, добру и злу внимая равнодушно». Но не равнодушен старик летописец. Он поведал молодому монаху о видении :
«К его одру, царю едину зримый,
Явился муж, необычайно светел,
И начал с ним беседовать Феодор ( сын царя Иоанна Грозного. Н.Т.)
И называть великим патриархом.
И все кругом объяты были страхом,
Уразумев небесное виденье,
Зане святый владыка пред царем
Во храмине тогда не находился.
Когда же он преставился, палаты
Исполнились святым благоуханьем,
И лик его как солнце просиял»…
Картина о прекрасном видении тогда, в мрачные дни болезни любимой и единственной дочери, была словно отдохновение. Принимался за нее каждый день с радостью, забываясь от тяжких дум хоть ненадолго. Душа маленького Дмитрия, погибшего в девятилетнем возрасте, словно витала в мастерской, по воспоминаниям самого художника. Ему хотелось не думать об исторических реалиях, тем более до сей поры не установлено, отчего приключилась ранняя смерть сына Ивана Грозного. Церковь провозгласила его святым, и он исходил из этого. На фоне нежного весеннего пейзажа среди тонких березок в зеленой дымке стоит прекрасный отрок в белых одеяниях, жест его правой руки пойман в миг, когда он крестится. Сверху тоже в нимбе, как и отрок, взирает на него Спас, в небе радуга – это, по русским поверьям, его связь с небесным. Прахову , который одним из первых ее видел, картина понравилась. Произвела, как пишет Нестеров, на него большое впечатление. Потом картина нравилась всем. «Говорили, что находят ее лучшей моей вещью, а перебывала здесь у меня вся знать. Старый Терещенко ( миллионер- сахарозаводчик. Н.Т. ) заговаривал о том, чтобы приобрести ее у меня – я назначил высокую цену и сказал, что другой не будет до приезда государя» ( цитирую письмо Турыгину от 18 января 1899). Завершу эту главу тем, что теперь картина в Русском музее. Но в следующих главах мы еще вернемся к ней.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 04.11.2025. гл 16 испр
• 03.11.2025. Любовь назвали
• 02.11.2025. антонов юрий гл 19 святая Русь