Гл 26
Переезд в Москву
1910. Начался он невесело. Ольга, почти постоянно находившаяся за границей и уже свободно говорящая и на итальянском, кроме тех языков, которые изучала в институте, чем очень помогла в путешествии 1908 отцу и тете, пишет с тревогой, что может понадобиться новая операция. В январе Нестеров поехал в Краков устраивать наследство художника Яна Станиславского (1860-1907). Работы было много, помещение не отапливалось, и оба – Нестеров и брат покойного – простудились, нажили ревматизм, но дело закончили. Харитоненки, богатые купцы ( к концу жизни глава семьи оставил 100 000 000 еще теми, царскими рублями) , хотели привлечь художника для росписи Сумского собора. Переговоры об этом шли в феврале. Лучшей своей картиной, после «Видения отроку Варфоломею», художник считал «Дмитрия царевича», и - успех! Картину приобрел Русский музей. А далее и от Ольги пришли утешительные новости: профессор Вильгельм Ру посоветовал… не нервничать, бывать в обществе, а операцию признал ненужной. Ольга воспользовалась советом, попала на карнавал в Больё-сюр- Мер, округ Ницца, встретила много русских и довольная, через Грецию и Константинополь, вернулась домой. Кстати, Нестеров отмечает, что Италия была переполнена туристами, в основном – англичане, немцы и русские. Надо было переезжать в столицу. Там основная работа. На Пасху стали готовиться к отъезду. Проводы были знатные. Народу на вокзал пришло много - все, с кем работал, дружил, был приятелем или знакомым. Было и весело, и одновременно грустно – ведь столько было связано с Киевом, и вот пришла пора расставаться. Жену с детьми отправил на дачу в Тверскую губернию, дочь поехала в Уфу.
Переезд в Москву весною 1910 лег на плечи отца семейства – на Михаила Васильевича. «Нанял, - пишет Турыгину, - отличную квартиру, от Ордынки 7-10 минут на трамвае. Квартира хороша, из окон видна улица в садах, а дальше - Донской монастырь». Похвастал! Реальность такова: работа ему предстояла на Ордынке, стало быть, и квартиру надо было нанимать неподалеку. Но не всё сходилось: то предлагали далеко, то цена не устраивала, то квартира была мала – а требовалась большая: двое детей, нянька, помещение под мастерскую окнами на север. Бегал по адресам с утра до вечера, но ничего подходящего не было. «И вот однажды читаю: отдается квартира о семи комнатах на Донской». Дом под номером 28 оказался из разряда купеческих особняков, не старый, трехэтажный, квартира на третьем этаже. Есть и большая комната 14 на 10 аршин ( 10 метров на 7 метров), вполне годная под мастерскую. Цена тоже годится. Дом самого купца Ивана Григорьевича Простякова тоже рядом. А доходные дома - их у него аж восемь – он сдает. Принимает хозяин по выходным, в другие дни занят в банке, где он является управляющим. «Являюсь – вспоминал Нестеров, - хозяин пожилой, степенный, корректный. Разговорились. Видит, что я хоть и художник, но не шантрапа. Сбавить цену даже не пытаться. Старик крепкий. Расстались по-хорошему. Не откладывая в долгий ящик, стал оборудовать квартиру по своему вкусу. Наконец переселился. Сердце радовалось. Всё удобно, хорошо, уютно. Улица - широкая, обсаженная в два ряда липами. Из окон, из фонаря - вид на обе стороны – к Калужским воротам, в другую – к Донскому монастырю. Май. Открываю настежь окна, ложусь спать. Однако часу в первом просыпаюсь от какого-то неистового грохота. Что бы это могло быть? А грохот непрестанный. Смущено и обоняние мое. Вижу: от самой Калужской площади к Донскому монастырю не спеша громыхают сотнями «зеленые бочки». Донская, прекрасная улица, входит в число тех, по коим каждую ночь до рассвета тянутся со всей Москвы ассенизационные обозы!». Только представьте! 1910! Нет канализации! Пошел снова к хозяину. Попасть трудно, но по неотложному делу можно застать в банке или амбаре, в московском «Сити» - район Никольской и Ильинской. Принимает в роскошном кабинете. Просит садиться. Слушает претензии. Но горю пособить отказывается, и даже задаток не привык возвращать. Видя отчаяние обманутого, снисходит до совета: «Примиритесь! Пройдет месяц- другой, и попривыкнете. Ваши нервы успокоятся». «И что вы думаете, - заключает рассказ о своих злоключениях Нестеров, - попривык». А пока поехал к семье в имение Александры Ивановны Манзей «Березки», где неподалеку была дача Академии художеств. Там же рядом проживал ректор Академии скульптор Владимир Александрович Беклемишев ( 1861-1919). Народ – студенты – был хороший, хотя безалаберный, но все «гении» ( хоть что-то не изменилось). Так началась жизнь в Москве. Позже, в январе 1912 он поставит телефон, заведет электричество – «бесшабашное стремление к новшеству, желание не отставать от века».
Именно там в 1911 начал писать самую ответственную часть росписи Марфо-Мариинской обители – в трапезной храма «Путь ко Христу». В Москве в это время решили строить новый вокзал. Строили фон Мекки, архитектор Алексей Викторович Щусев. Он и до этого был, но сначала деревянный, затем каменный, но тесный, наконец Мекки профинансировали, и появилось тот, что мы теперь знаем – Казанский вокзал. Правильно умел определить Нестеров перспективных мастеров: Корина, Щусева. А вот Малявина он как-то обходил похвалами. Его он увидел в 1908 в Венеции, еще его первых баб. Аляповато - красных, невиданно – диковатых даже для яркой темпераментной Италии. Но Италия - страна древнейшей в Европе культуры, а тут было нечто варварское. А вот Париж, пресыщенный Париж, и сам породивший фовистов, был в восторге от его баб. Нестеров, в отличие от Парижа, восторга не выказывал. Глубоко чужды ему ярко-кислотные краски, неумеренно-размашистые мазки. Но это Париж, а что было в Москве? Зимние месяцы были обычным временем выставок, премьер, всевозможных развлечений. Шумно и тут анонсировали Малявина, и вот он явился с «Семейным портретом». Нестерову он также чужд: среди хаотичных мазков спрятался сам автор и отец семейства, на переднем плане – его супруга, демонстрирующая скорее театральный костюм, чем дамское платье и такие же театральные жесты, дочь с куклой в руке не отстает от мамы в причудах. Достаточно посмотреть все его картины, чтобы понять, насколько они разные – Филипп Малявин и Михаил Нестеров. Разве мог Нестеров написать таких русских женщин? У Малявина - это вихрь, пламень, это или злобно-хмурый взгляд, или, наоборот, хохот во весь рот. Не такой представлял себе идеал русской женщины Нестеров. Парижу Малявин нравится – но Нестеров считает, что теперешнее живописное искусство Франции, в отличие от англичан, приверженцев классики, стало совсем декадентским.
Еще несколько слов о московских коллекционерах – Сергее Михайловиче Третьякове, Сергее Ивановиче Щукине, Иване Абрамовиче Морозове. Они собирали западную живопись. Музей из их коллекций сделали после революции, у папы был огромный альбом, который так и назывался «Музей современного Западного искусства». Во время войны музей эвакуировали в Свердловск, после войны вернули в Москву и… закрыли, признав идеологически чуждым. Был бы Нестеров с ними согласен - вопрос. Если «Мир искусства» создавали аристократы от искусства – Бенуа, Дягилев, Лев Самойлович Бакст, Константин Андреевич Сомов, Анна Петровна Остроумова- Лебедева, Николай Евгеньевич Лансере, Мстислав Валерианович Добужинский, Иван Яковлевич Билибин, князь Аргутинский- Долгоруков, организатор «Русских сезонов»; Степан Петрович Яремич, Александр Евгеньевич Яковлев, Альфред Павлович Нурок, музыкальный критик, член редакции «Мира искусства»; Петр Васильевич Митурич, Борис Дмитриевич Григорьев и взгляды их не могли сильно расходиться со взглядами Нестерова – обида и дальнейшее расхождение последовали во многом из-за статьи Бенуа в книге Мутера, - то «бубновый или какой там еще валет» и « штук сорок Бурлюков» никакой симпатии у него не вызывают. Да и все старые - еще совсем в то время не старые - русские художники, ученики наших великих мастеров, преподававших в МУЖВЗ и Академии художеств, тоже разделяли его взгляды. Вот что он пишет о Сомове в 1911: «Сомов не ла Гандара ( Антонио де ла Гандара – испанский художник, писавший портреты аристократов Прекрасной эпохи), а всё же русский барин, с хорошими барскими манерами, выдержанный и благородный, обо всем этом свидетельствует портрет, написанный с госпожи Носовой, урожденной Рябушинской. В портрете Сомов дал «потомственное дворянство» и попутно нашлепал по заднице всех блаженных, юродствующих и шарлатанов «новейшего искусства». Однако суждения о портрете Сомова не единодушны, одни, как и я, готовы его вознести, другие его унизить, называя портрет полным упадком Сомова, фишеровской фотографией. Остроухов, покупая партиями «Сарьянов» ( его Нестеров тоже не жаловал. Н.Т. ), про портрет выразился: «его и даром не возьму». Вот оно искусство как спорно. Таким манером могут найтись люди, которым и Нестеров не пойдет. Но да не смущается сердце верующих – Нестеров есть Нестеров».
Тем временем он заканчивал образа для Марфо-Мариинской обители. Щусев, как он, Нестеров, считает, тоже заслужил похвалы, но ведь будут поругивать, « к чему я готовлюсь», ибо «мы с Щусевым вступаем в полосу людских пересудов, зависти и иных прекрасных качеств человека».
Освящение было назначено на 8 апреля 1912. Но все же было не так страшно: заказчице нравилось, а заказчицей была Великая княгиня и сестра императрицы. И у Щусева есть - при всей неизбежной для архитекторов компилятивности – «непосредственное одушевление и поэзия старины», что очень ценил Михаил Васильевич. Не зря Алексей Викторович стал впоследствии таким знаменитым и востребованным - только Мавзолей прославил на весь мир. И музей архитектуры - его имени.
Работал и над иконостасами Троицкого собора в Сумах с престолами в честь Иоанна Богослова и христианских мучеников супругов Адриана и Наталии Никомидийских. Здесь увидел старинный обряд похорон - «пахнуло XVI веком»: красивый, стройный погребальный обряд, ни одной слезинки, ни одного внешнего проявления печали. Такие вещи врезаются в память, в зрительную память – ведь наблюдает их художник. Заказчик миллионщик сахарозаводчик ( впрочем, за заслуги перед отечеством он был возведен в потомственное дворянское достоинство) П.И. Харитоненко успел расплатиться с Нестеровым и неожиданно в 1914 скончался, оставив наследство 100 миллионов старых царских рублей. Читатель помнит, что лето Нестеровы проводили в гостеприимной усадьбе княгини Яшвиль. И в то лето тоже веселой толпой гуляли, ездили верхом, пели, читали и обсуждали литературные новости. Но пришли и новости газетные: убийство эрцгерцога Фердинанда, наследника престола Австро-Венгерской империи. Казалось вначале, что этот инцидент, хотя и громкий, как-нибудь уладят: воевать никто не хотел, дядя Вильгельм писал племяннику Николаю I письма о своем полном и искреннем желании не начинать войну. Целый месяц пытались договориться – но, увы! Страшная непредставимая по своим последствиям война началась и постепенно охватила 38 стран! Рухнули три империи, рухнул весь старый мир.
Хотите немного мистики? Через 30 лет помнил один зловещий и пророческий сон. Вроде он, Нестеров, попал в старинный немецкий город. То ли Нюрнберг, то ли Гейдельберг. На одной из его узких улиц на красных черепичных крышах на высоких трубах сидят два огромных царственных орла. На головах у каждой птицы – корона. Один с короной Габсбургов, другой – Гогенцоллернов. Они озираются, охорашиваются. Длится это не более минуты, как вдруг поднимается страшный вихрь, столб пыли, камней. Поднялись в небо орлы и … стремительно упали вниз, роняя перья. Стали жалкими, ощипанными, с мокрыми перьями, потерявшие свои короны. Снится сон скорее всего в августе 1914: как он сам помнит, вроде через месяц как началась война и вскоре после переименования Санкт-Петербурга в Петроград (нехорошо иметь немецкое имя!), которое случилось 31 августа 1914.
Поехали домой, в Москву. Стали прибывать первые раненые. Нестеровы взяли к себе в дом двоих. Потом, когда эти залечили раны и отдохнули, хотели взять к себе еще, но им сказали, что госпиталей и лазаретов уже много, они открывались один за другим.
Тем не менее художественная жизнь продолжалась. На вопрос Турыгина о современном художестве и о «союзниках» ( членах Союза русских художников) ответил так: «Русское искусство и искусство вообще последние годы «отдыхает», отдыхает от тяжких трудов художественной мысли, напряжения творчества и серьезной учебы, - отдыхая, молодеет, крепнет, и в избытке новых сил пока сто разминает косточки, и подчас впадает в озорство и даже буйство. Но все это минует и искусство возродится в новые формы, пока неведомые, яркие краски, о которых многие истосковались, в новые художественные теории и мысли. Художники Союза – это люди средних лет, поработавшие изрядно, и некоторые и преизрядно ( как К. Коровин с его удивительными театральными откровениями и постановками). Эти средних лет молодые люди, сознавая свои права на отдых, вот и разлеглись на солнышке, и греются, и нежатся тебе назло и себе на утеху. Я смотрю на всё спокойно только потому, что опытом всей жизни знаю, как трудно, как много надо положить таланта, настойчивости, труда для того, чтобы быть тем, чем стали художники Союза, они дали всё, что могли дать, и едва ли что утаили от нас. Не этика профессионала и не партийная дисциплина, а опыт и знание нашего дела заставляют меня относиться снисходительно ко многому»…
Открывались выставки Передвижников и нового «Союза русских художников» 1915 года, их целью было также помочь деньгами с продаж нашим воинам. Суриков выставил картину «Благовещение» в Союзе. Картина была не похожа на его прежние огромные исторические полотна. Она была меньше по размеру: 160 на 200, всего две фигуры: справа стоит маленькая кроткая Мария, а слева впечатлением вихря врывается в потоке золотого света Архангел Гавриил с благой вестью: «Ты станешь матерью Мессии». Нестеров очень хвалит Сурикова: «Особенно хорошо, что «по-своему». Чудесное выражение богоматери, такое простое, душевное, доверчивое, а Гавриил – юноша сильный, стройный, «зовущий» - удачен менее, особенно тип лица – и формой шеи, слишком крепкой – всё же вместе и особенно тон картины – напоминает испанцев – Мурильо».
Были интересные работы Малютина, Архипова, К.Коровина. Коненков выставил свою деревянную подкрашенную скульптуру «Русская Психея». Нестеров ее очень одобряет в своих воспоминаниях, но с огорчением говорит, что эту прекрасную вещь директор Третьяковской галереи Игорь Эммануилович Грабарь не купил. «Не его прихода вещь», не мирискусниковская. Той беспристрастности, что отличала Павла Михайловича, его умения стоять над группировками - больше, увы, не было. И Грабаря он сильно за это не жалует.
У Передвижников понравился, если так можно выразиться о батальном полотне, полном трагизма войны, Юрий Ильич Репин (1877-1954) с картиной «Бой под Тюренченом». Картина - «всё живое – и люди, и события. Идет «несчастный бой». Люди дерутся с отчаянием, гибнут у тебя на глазах, и ты чувствуешь, как это страшно, дело захватывает тебя, делает участником этой страшной бойни. Нет ни преувеличений, всё так естественно и так трагично. Молодей Ю. Репин! Даром, что неврастеник. Его же «Вечер», или «Тайная вечеря» - тоже интересно, хотя много в ней несуразного, но чувствуется, что люди собрались не по пустякам».
Чем занят Нестеров? Опять его любимые строгие русские девушки. Картина «Сёстры» небольшая и по содержанию, как он любил говорить, простая. Две сестры, но как они по-разному смотрят на мир вокруг, хотя мир этот ограничен, опять же, скитом. Та, что слева, одета в темно-синий сарафан, и настроение ее такое же мрачное – она смотрит долу, не поднимая глаз, жалкий цветочек в ее руке поник и тоже клонится долу. Вторая в красном сарафане, волосы под ярким платком, свой букетик она подняла высоко и любуется на него, на мир вокруг. Вот ведь – живут рядом, в одном скиту - а смотрят на мир так розно, как бы говорит нам художник. Он говорит даже более строго: «Серый, тихий день. Берег Волги, вдали леса, Заволжье. А тут на горах – скит, по двору скита идут две сестрицы, сестрицы кровные, а души разные – у одной душа радостная, вольная, а у другой – сумрачная, черная. Вот и всё» (из письма Турыгину от 11 февраля 1915). Нестеров не первый раз говорит о своих небольших, не главных картинах, что содержание их простое, в нескольких словах можно пересказать. Может быть, так оно и есть, но хотел -то сказать художник больше: какова твоя душа, таким и мир тебе видится.
Давно задумал еще одну картину из северного цикла – «На земле мир». Север. Рапирная гора, сколько с нее писалось этюдов, вот и пригодились. Сидят старцы, беседуют. Рядом с ними птицы, они тоже беседуют на своем, птичьем, языке: поют- заливаются. Лисичка вышла и смотрит на стариков, они на нее. Никто никому не мешает жить. А у нас – идет война, если вспомнить, когда это писалось. Так, говорит Нестеров в воспоминаниях, я подошел к тому, чтобы завершить «Христиан», хотя, читая письма того времени, дум и переживаний еще будет много до завершения картины. «Они нарушат «гармонию идей» в моем творчестве»,- писал Нестеров, ведь он так любил именно эту гармонию: «слава в вышних богу, и в человецех благоволение», а у нас – война, гибель лучших - молодых, здоровых, сильных, часто добровольно ушедших на фронт.
В конце 1913 попечитель галереи И.Грабарь и дочь Третьякова Вера, ставшая членом Совета галереи, в замужестве Зилоти, приобрели у Нестерова две вещи на 4000рублей: портрет Толстого и «Христову невесту», летом написанный вариант прежней. Вообще в Третьяковской до начала Великой войны ( как называли Первую мировую) началась своя война: москвичи разделились на два лагеря, на правых и левых – реформаторов во главе с Грабарем. Нестеров, сам себе удивляясь, очутился в стане левых. Вопрос был в развеске картин. Произведения прибавляются, покупаются, и неизбежен вопрос, как их развешивать, чтоб никто не проиграл. Считает, что от новой развески выиграли Брюллов, Левицкий, Боровиковский, Рокотов – все из старых мастеров. Новые – Репин, Перов, Суриков, В.Васнецов, Серов и Нестеров тоже повешены удачно. Третьяков был вне партий, и развеска его была внепартийная. Так что в скором времени Нестеров резко изменил свое мнение о новой развеске.
Читает модного Муратова «Новеллы» и книгу Рериха, ему подаренную автором. Про первую: «изящество больше меры – и больше меры похабщина». Павел Павлович Муратов, однако, считается лучшим автором по истории искусства Италии. Рерих близок не был, но прочесть, считает, книгу следовало. Читает бельгийца Жоржа Роденбаха «Мертвый Брюгге» и «Выше жизни» и считает его выше Метерлинка. Следит за новинками печати: выходил журнал «София», это был журнал по искусству и литературе, издававшийся в Москве под редакцией того же Муратова с конца 1913 по начало 1915, но вышло всего 6 номеров: «лопнул на шестой книжке». Приглашает Розанова, с которым ведется активная переписка, приехать в Москву 26 февраля 1914 на лекцию князя Евгения Трубецкого о книге Флоренского «Столп и утверждение истины». И у самого художника собираются «ассамблеи», народ всякий «пара профессоров, пара – тройка писателей, поэтов». Даже корреспондент «Таймса» мистер Греам собирается писать о Нестерове. В галерее уже висит его, Нестерова, портрет! Василий Розанов пишет большую статью о нем в книге «Среди художников», Спб, 1914. Картинки, даже небольшие, идут теперь по 500- 700 рублей, «давно ли, - смеясь, удивляется автор в письме, - продавал я такие по 50-70». Сравним: в это время Константин Егорович Маковский зарабатывал до ста тысяч в год. Самый богатый из певцов Шаляпин – 40 тысяч, тенор Николай Николаевич Фигнер – 25 тысяч. И у Нестерова известность, нет - слава растет! А ведь «Христиане» еще в этот время не окончены – главный труд. Но основная идея выражена, осталось еще несколько этюдов, и будет завершена огромная картина 2 на 4, 8 метра, где русские люди огромной толпой и как бы через столетия – ибо там все, от древних героев до современных, вплоть до ослепшего от газов солдата на последней войне – идут на зрителя, и первый ряд – в человеческий рост. О, какое же впечатление и на простых зрителей, и на знатоков- художников она произвела по завершении!
Гл 27
Философы. Храповицкий
А тем временем раненых прибывало всё больше, и теперь – новое правило: если берете домой раненых, то не менее пяти. Прибывало и много беженцев. Петербург с его растерянным городским головой гр. И.И.толстым не справлялся. В Москве организовано было лучше: работали Земский союз, да и сами москвичи добровольно размещали у себя «пасынков России», как их называет Нестеров. Советует и Турыгину в Петрограде в его огромной квартире организовать госпиталь. Но голода еще нет, Москва на выставках, спектаклях. Нестерова волнует, что заветы Павла Михайловича Третьякова не исполняются: основатель дал распоряжение: после его смерти оставить картины на старых местах. Понимая, что неизбежно будут новые поступления, считает, что их нужно, следуя заветам основателя, размещать в других залах, а эти оставить нетронутыми. Увы, новый распорядитель Игорь Эммануилович Грабарь, казалось бы, европейски образованный человек, искусствовед – художник, делает по-своему. За поддержкой обращается к Розанову: «Дорогой Василий Васильевич! Посылаю Вам две вырезки из «Русского слова» со статьей кн.Трубецкого и коллективным заявлением художников в Московскую городскую думу о порядках в Третьяковской галерее. Не скажете ли Вы свое слово в «Новом времени» о том, что грех городу Москве не исполнять заветов своего почетного гражданина Павла Мих. Третьякова. Завещая Москве и России свой великолепный дар, П.М.Третьяков был чрезвычайно скромен в своих желаниях, он просил, ставил в условие сохранить лишь полную неприкосновенность галереи, завещал не смешивать свое детище со всем тем, что поступит в галерею после его смерти. Город такое обещание дал и… не исполнил, а санкционировал произвольные действия Грабаря. Не уподобился ли г. Москва здесь «немцу», не обратил ли духовное завещание Третьякова в клочок бумаги? Мы полагаем, что думская прогрессивная партия ведет всё к юридическому спору, тогда как следует решать вопрос нравственный, этический по отношению воли завещателя и даже – России».
Розанов откликнулся, статью написал, за что в следующем письме, от 1 февраля 1916, его горячо благодарит Нестеров. Однако тревога художника не улеглась: «Здесь готовится в ответ на наше стариковское заявление - заявление теперешних этих собирательных Грабарей. Они сулят, когда явится «СверхГрабарь», повыкидать из собранного Третьяковым всё то, что не по вкусу им, что они считают ниже своей магазинной - мюнхенской «культуры» ( известно, что Грабарь долго жил в Мюнхене. Н.Т.) Грозятся подменить культуру Третьякова – этого благородного умницы- самородка – своей культурой «Красных фраков», бутоньерок в петлицах и всяческих «премьер». Противниками галерейного произвола Нестеров называет В. Васнецова, Репина, В.Е.Маковского. Встала и огромное число передвижников, Союз русских художников, Общество петербургских художников, члены Академической выставки. Противники – Грабарь и Бенуа, Рерих, Кончаловский, зять Сурикова и под его влиянием, кажется, и сам Василий Иванович. Пишет Турыгину: «Воюем с Грабарем, что ни день, то заявление в Думу. А Думе этой самой – на наши заявления начхать!». Но когда совсем не старый Суриков умер в начале марта 1916, на его могилу пришли все. Понимали, какого великого художника они потеряли. Похоронили его рядом с могилой супруги, которой он остался верен и никогда после ее ранней смерти не женился.
Весной 1916 еще одна новость потрясала семью: ему предлагали немедленно освободить квартиру. Сам Простяков к тому времени ( прошло уже 6 лет) умер, а сыну после женитьбы понадобились хоромы о семи комнатах. Напрасны были уговоры, что готов платить больше, что трудно перевозить огромную неоконченную картину – домовладельцы и слушать не хотели. Елизавета Федоровна предложила художнику ( он расписывал ей обитель!) залу под мастерскую, но это было, хоть и приятно, но очень стеснительно: он привык в любой момент иметь картину под рукой, любил в своей квартире приходить в любой час, хоть ранним утром, в огромную комнату-мастерскую, сидеть перед полотном и думать, что и как можно добавить, исправить. А специально ездить было чрезвычайно неудобно. Но Нестеров уже был так знаменит, что бегать, искать по объявлениям, как в 1910, ему не пришлось, тем более и найти стало намного труднее в связи с войной и нахлынувшим потоком беженцев. Позвонил ему сам князь Щербатов. В своем новом доме на Новинском бульваре он готов был предоставить художнику помещения. Нестеров с радостью согласился. Квартира была поменьше, но зала под мастерскую имелась. Князь и сам был художник, учился за границей. Дом был последним криком моды: московский ампир, со стеклянной террасой, с видом на Нескучный сад, на Воробьевы горы, по проекту молодого, 38 лет, талантливого архитектора Александра Ивановича ( Ованесовича) Таманова ( Таманяна). Чтобы отвлечься и отдохнуть, поехал ненадолго в Кисловодск к отдыхавшей там Ольге, жили в доме Ярошенков. Война, а курорт переполнен роскошной публикой: сановники самых высоких рангов, вельможи, даже экс министр иностранных дел России Сазонов, военный министр Поливанов, Хвостов, Гучков, Фредерикс – исторические имена. Они важно рассуждали о судьбах России и мира, о войне, а пока вполне мирно отдыхали и пили лечебную водичку. По возвращении на собрании Академии художеств ее президент великая княгиня Мария Павловна предложила представительство в комиссии по реставрации храма Христа Спасителя, да, того самого, на Волхонке, сметенного взрывами всего через 15 лет, в 1931. Впрочем, как потом догадался побывавший на ее заседаниях Нестеров, комиссия эта ничего не решала.
Для работы над «Христианами» нужен портрет Вл. Соловьева, его по просьбе художника присылает редактор «Нового времени» Петр Петрович Перцов (1868-1947). Начинает переписку с Владимиром Галактионовичем Короленко о наследии Ярошенко для Полтавы. А с Турыгиным, давним другом, еще со времен учебы в Академии, начинаются вроде шутливые разногласия: ты «черносотенец» ( здесь – не в плохом значении слова, а как охранители русского и православного начала. Н.Т.) - а я «прогрессивно мыслящий» (кавычки Нестерова. Н.Т.). Говорит, что его нимало не смущают искания не только «Мира искусства», но даже «Ослиные хвосты», даже «Магазин». Да, тут мы не отстаем от европейцев с фовистами, кубистами и пр. В 1912 была открыта выставка «Ослиный хвост» экс-членами «Бубнового валета» с Натальей Сергеевной Гончаровой ( 1881 – 1962) и Михаилом Федоровичем Ларионовым (!881-1964) во главе. Там же с ними же – Иван Ларионов, Малевич ( «Черный квадрат» еще не намалеван, простите, не начерчен – он 1915 года) , Татлин ( тоже еще без башни), Шагал и другие. «Магазин» - это выставка футуристов, открытая в 1916. Нестеров остроумно сравнивает их с жаргоном, в отличие от Иванова ( Александра Андреевича), Микеланджело, Рафаэля, которые говорят языком Пушкина. Вот так – «придут боги - и, может быть, и мы их не поймем, обложим матерным словом и скажем: распни их». Что же, все ищут как могут. «Ищут в формах, ищут миллионами путей, через постижение личное, рефлективное – отразительное, и сколько голов - столько умов». Верно замечает Турыгину, как трудно теперь быть ценителем и что следует на выставках покупать, как не промахнуться. Сам Нестеров выставляет свои картины и на Передвижной - «Святой Димитрий», и на «Мире искусства» - «Преподобный Сергий». Объясняет: «писаны обе картины одинаковыми красками, которыми я пишу около тридцати лет, но на разном холсте. Ни лаков, ни ультрамарина не употребляю. Все картины хорошо сохраняются, мало темнеют. Объясняю это тем, что писал и пишу сразу, не прибегая к лессировкам с белилами. Приемы давно установились».
Уже весной 1916 всё так грозно, что в письмах, в частности, В. К. Менку (Владимир Карлович, живописец) пишет: «Сейчас наступает час, когда всему югу и северо-западу предстоит огромная мировая роль. Там разовьются бои необычайной силы, и как знать, может быть, решат судьбу Европы». А в художественной жизни идут свои бои: война с Грабарем не окончена, и много шансов, что Дума утвердит его беззакония, «ибо сама их и допустила». Но борьбу не думает заканчивать: «на этих днях будет напечатано заявление, подписанное девятью обществами, протестующее против постановления «Организационной комиссии», которая не признала ни юридического, ни морального обязательства по отношению к завещанию П.М.Третьякова». В Москве слушают доклады Трубецкого о старинной русской иконописи, Дурылина – о Лескове. В апреле 1916 умер Прахов. «Дом его был, - как пишет Нестеров Турыгину, для меня университетом». Так оно и было. Приехал туда 27-летним мало кому известным художником. Именно в этом доме благодаря и самому Адриану Викторовичу, и Лёле стал высокообразованным человеком, разбирающимся не только в живописи, но и в музыке, литературе, театре. Пишет о нем: «Его талант, образованность, энергия были исключительны. В свое время он был еще и обаятельный человек». 11 августа всё еще мучится сомнениями, как назвать свою главную картину: 1. Христиане. 2. Верующие. 3. На Руси. 4. Алчущие правды.5. Душа народа». Дел осталось на три этюда. Для этого ездил в Оружейную палату, писал там шапку Мономаха. В ней позировал художнику хранитель палаты – Трутовский, сын художника. Все предметы - скипетр, держава – в идеальном порядке и сохранности. Потом еще осталось написать знамена, бармы, так что в новому 1917 году надеется вчерне закончить. Тем временем Малявин собирается написать еще одни портрет Нестерова. « Вот образец истинного варвара в стадии благополучия, успеха. И смех и грех. Хитрый русский мужик, юродивый, наивный хвастун и откровенный невежда. Все сплелось воедино. Такой винегрет, такой махровый букет русского самородка». Равно как и во времена Киевского собора, продолжает преклоняться перед Васнецовым, считая, что целая плеяда русских художников взяла свое начало из «национального источника – таланта Виктора Васнецова». О себе критично говорит: «Относительно Нестерова мешает говорить о нем близость к нему (ну не остроумец ли? Н.Т.) Менее одаренный, чем Васнецов, но он ( пишет о себе в третьем лице) пошел глубже в источник народной души, прилежно наблюдал жизнь и дольше и старательней учился, не надеясь на свой талант. Надо полагать, что большая картина окончательно положит разделение Васнецова и Нестерова, и это не будет умалением ни того, ни другого. Еще две-три фигуры и две-три головы, и можно будет показывать и вместе с тем корректировать». ( последние замечания - о картине «Христиане». Н.Т.) Несмотря на войну, Москва проявляет огромный спрос на художество: «вещи, которые лет десять назад ценил в 1200, пошли за 3000, сейчас перепроданы за 6000. ((«Мечтатели») , вариант «В скитах» проданный в Кишиневский музей за 1500 – ушел сейчас за 5200» и так далее… Люди богатеют на войне: присяжный поверенный Кистяковский строит по проекту самого Щусева роскошный особняк, где целую комнату выделяет только «под Нестерова» – то есть его картины. Скупает он их где только можно. И выставки открываются одна за другой. Столица живет и кипит. Новый меценат набирает силу: берет всё гуртом, целыми галереями и за бешеные деньги. И тут же перепродает. Передвижники слабеют, а Союз русских художников набирает силу. Там продано в день открытия на 60-70 тысяч, у Передвижников – на 31 тысячу. Жаль, говорит Нестеров, что Союз избегает молодых, полагаясь на свои «неиссякаемые». Теперь хвалит Малявина, также хороши, по его мнению, Юон, Виноградов, Крымов. Наконец к январю 1917 «Христиане» закончены, приобретена рама и началось ее представление народу. Художникам показывать избегает – смотрели всего двое-трое близких, и каждому нравится что-то свое. Приходили и философы – Булгаков, Флоренский, Владимир Александрович Кожевников; Михаил Александрович Новоселов, выпускавший книги и брошюры Религиозно-философской библиотеки, приходил и сам князь Трубецкой. «Эти парили в области недосягаемых высот». По крайней мере понятно, что картина замалчиваться не будет. У всех есть одно общее в мнениях: она лучшее и высшее из всего, что сделано за последние 10-12 лет. Нестеров уже перестал беспокоиться о названии, справедливо полагая, что если удалось вложить в картину силу мысли, чувства, сделать это в хорошем художественном воплощении, то и без особого придуманного названия она будет жить.
За лето 1917 в Абрамцеве был написан двойной портрет философов – Булгакова и Флоренского. В сентябре пишет портрет архиепископа Антония ( Храповицкого) . Остановимся на этих работах. Художественный прием здесь тот же, что в «Сестрах», «Монахах» - двое, вроде похожих, занимающихся одними проблемами, работающих в одной области, но таких разных. Ближе к зрителю – Павел Александрович Флоренский (1882-1937), священник, и одним этим обязанный быть мягче, снисходительнее к людям. Он таким и показан: в одеянии священнослужителя – белом летнем подряснике, на голове – черная скуфья ((ермолка), из-под которой выбиваются пряди длинных каштановых волос. Далее от зрителя – Сергей Николаевич Булгаков (1871-1944), выпускник юридического факультета Московского университета, доктор политэкономии, философ. Он в черной паре, поверх которой накинуто черное пальто. Облик его суров, строг, черные волосы с седой прядью непокорно вздыбились надо лбом. Идут они бок о бок, в ногу, даже позы, наклон похожи – но какие они разные! Представьте, как художнику выразить на картине философию каждого? Тут словами и то не всякий поймет. Но Нестерову удалось. Я не буду сейчас вдаваться в подробности биографии, известно, что Флоренский после ссылок в БАМЛАГ, затем на Соловки был расстрелян в 1937. Булгаков, высланный с одним из «философских пароходов», переехал в Париж, стал профессором Православного богословского института и дожил до преклонных лет. А его единственная дочь Мария была той самой «трухой гипсовой», которую взял в жены Константин Родзевич «после мраморов Каррары». В чем же конкретно расходились их взгляды? Политически: Булгаков, как и Семен Франк, против самодержавия, против марксизма, позитивизма, нигилизма. В «Этике нигилизма» Франк пишет, что интеллигенция отталкивает религиозные основы морали, ибо кто любит истину и красоту, того подозревают в равнодушии к народному благу. Булгаков: Человек – око Мировой Души. Он - творческая сила природного мира. Флоренский: Цените миг прозрения, потому что критерий истины субъективен. Единство всей твари в Боге. Мир действительный, пронизанный Духом Святым – София.
Как было безбожникам не выслать таких за границу и на тот свет…
Конечно, летом 1917 Нестеров не только не мог предвидеть – даже представить такого конца, но ему удалось почти невозможное: в образах, лицах донести непреклонность Булгакова, которая, несомненно, помогла ему выжить и - мягкость, даже некую беззащитность Флоренского. Вот как описывает их друг и собеседник Нестерова Дурылин: «Тот, кто в подряснике, идет, опустив голову. Это ученый-интеллигент, проштудировавший Канта, изучивший Лобачевского ( Флоренский по светской профессии – математик. Н.Т.), это человек обостренной мысли, изощренный в гносеологическом анализе, усталый от наряженного мыслительного внимания ко всему, что видит, слышит, знает. Он в простом холщовом подряснике, в самой обыкновенной скуфейке, с посошником- тростью в руке, но он вовсе не «нестеровский» человек с его простодушной верой, с его светлой открытой душой, обращенной к природе и богу. Гонимый жадною пытливостью ума, терзаемый горькою способностью каждый факт бытия превращать в проблему познания, он бесконечно одинок в замкнутом кругу своей мысли, но поник он головою, а не мыслью». А как Дурылин описывает Булгакова: «У него темперамент сердца, преданного неустанным волнениям «проклятых вопросов» о смысле бытия, о сущности религии, о судьбе родины». А что о пейзаже? Ведь они вырвались из города и идут среди нестеровских березок, но они о березках и не вспоминают. «Пейзаж с портретами сливаются неразрывно в предвечернюю элегию тихого разговора, исполненного внутренних трагических переживаний для двух собеседников, идущих путем, которым шло столько «лишних людей» Тургенева, Достоевского, Лескова, Чехова!» ( Дурылин). Кстати, нигде у самого художника нет никаких свидетельств об отношении к его персонажам. В письме от 6 октября 1917 он пишет сухой отчет: «Лето прошло сносно. Жили в Абрамцеве, много работал, написал двойной портрет ваших ( именно так! Н.Т.) философов-богословов Павла Флоренского и проф. Булгакова. Сейчас пишу архиепископа Антония Храповицкого, возможно, патриарха всероссийского. В конце месяца надеюсь уехать в Кисловодск». А его знаменитая книга «Давние дни» заканчивается отречением Николая II и словами: «Революция началась. Россия вступила в новую яркую полосу своей тысячелетней истории».
Про Храповицкого следует сказать особо, ибо был он удивительным человеком с неординарной биографией. Нестеров повидал немало деятелей церкви, но к этому испытывал неподдельный интерес. Сам хотел его написать. Дед его был из вельмож Екатерины Великой, однако внук его не только не гордился этим, а старался не вспоминать позорное раболепие перед немкой- царицей, а самое царицу – за ее мнимое показное вольнодумство. Он был поклонником Достоевского, по некоторым источникам, слушая его знаменитую речь о Пушкине 6 июня 1880, 17 -летний юноша упал в обморок от потрясшей его речи и от самого созерцания своего кумира. А вот сцену из «Бориса Годунова» с Пименом, которую Достоевский читал в тот же день в Благородном собрании, наизусть, как мы помним, знал Нестеров и под ее влиянием писал свою картину. Тогда молодой архимандрит, сотрудник журнала «Вопросы философии и психологии», существовавшего до 1918, цитировал в проповедях, наряду с отцами церкви, и размышления Достоевского из его «Дневника писателя». Донесли. Молодого священника изгнали из Московской духовной академии… в Уфу. Там - то и увидел его впервые молодой Нестеров. Кстати, они были ровесниками с разницей в год. Но был он таким деятелем церкви, который недолго просидел в Уфе: проповеди его вмещали всё: веру, раздумья, большие знания по всем, не только церковным вопросам, и потому люди к нему шли. В 1908 Нестеров уже хотел писать его портрет, увидев его в Киеве. Удалось осуществить спустя почти десятилетие. Архимандрит, впоследствии епископ Антоний изображен был на портретах и картинах многажды: сначала Нестеровым, а потом и его любимым последователем Павлом Дмитриевичем Кориным. Антоний не чинился, дал сразу свое согласие. Писал его Нестеров на амвоне перед Царскими вратами, потому позади портретируемого блестят золотом иконы, видна резьба иконостаса. Это поясной портрет, обеими руками Антоний опирается на архиерейский золотой жезл, на груди золотая панагия и крест. Голову венчает клобук с алмазным крестом. Он в лиловой шелковой мантии, переливающейся и струящейся складками. Ему здесь всего 54 года, но выглядит он старше своих лет, лицо его носит следы болезни или большой усталости. Когда Дурылин пишет о нем: «Весь человек виден в этих пухлых холеных руках, никогда не знавших труда. Каковы руки- таково и лицо. В лице Антония есть пышность, он проповедует как князь церкви», в этом описании видна лишь печать эпохи. Книга писалась в 30- годы и окончена в 1952, опубликована в 1953. Якобы Нестерова сам Антоний нимало не интересовал, а был нужен лишь для изображения пышности одеяний, «его увлекала богатая красочность архиерейских одежд, его занимало сочетание золотого с лиловым, на колорите построено все полотно». Кого писатель уничижал таким описанием? Боюсь, что самого художника, хотя, конечно, такую цель он перед собой не ставил. Но получилось невольно в угоду времени. То, что человек выглядит старше своих лет и не пышет здоровьем – это как раз говорит о нелегкой жизни, а что руки не знали физического труда – да, землю не пахал. А разве ее пашут архимандриты? Сам Нестеров уже на закате жизни считал, что этот портрет – сильное произведение. Вот приведенные Дурылиным подлинные его слова: «По живописи «Антоний», пожалуй, лучше других моих работ».
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
