Картошечка
Сижу голодая на картошку. Шкворчит, румянится, а кушать хочется все сильней и сильней.
Испытание на прочность, хотя котики следят неотвязно. Один на столе, другой снизу - внимательно и упорно.
Казалось бы, чего удивительного - почистил, порезал, налил маслица и в бой. Помешивай аккуратно и наслаждайся.
Нет - волшебство.
Теперь и масла оливковые удивительные, и скажи маргарину нет, и лопаточка специальная, а про сковородку вообще молчу. Космос. Ненагреваемая ручка, профилированное дно, идеальная геометрия, антипригарное покрытие. И не газом палимая, а индукционным нагревом ласканная. Невозможно ошибиться, другое дело - кровавый режим.
Черная чугунина с прихваткой, чад на всю кухонь, маргарин - сливочный или бутербродный, который откалывался кусками оставляя на столе хлопья разума, репчатый из капронового чулка, крупнокалиберная соль по семь копеек за пачку - поваренная, пищевая, илецкая. Грубо и зримо.
Нарезали с горкой, полпачки маргарина, соль щепоткой и давай шуровать, а если в запасе тушенка, завтрак туриста, к примеру - жизнь удалась.Лучшего закусона человечество так и не придумало.
Четыре мужика, стол под газеткой, в центре сковородка, сбоку маринованная баночка - грибочки, огурцы или помодоры от баб Ани, четыре вилки и столько же граненых, а холодильнике она.
На столичную не замахивались. Экстра, четыре двенадцать - интеллигентский нектар, вершина советской правды.
Никаких изысков - простота и скромность.Чокнулись, крякнули, глотнули, выдохнули, грибком смаслили и за вилку - сосредоточенно, не отвлекаясь на пустяки.
Ну что, товарищи, по второй...
***
Приехали. Берта Ильинична собственной персоной и мамаша при ей. Берта Ильинична - барышня взрослая, строгая, но улыбчивая. Восемь лет, второй класс, а как вы хотели - северная столица, модная стрижка, изумрудный оттенок, два телефона. Один "крутой", а второй - "просто", но оба разбила, поэтому будет просить у Деда Мороза сто тысяч. Или девятьсот, еще на ноутбук, чтоб не суетиться дважды. Знает про раздельный мусор, экологическую опасность и хочет кошку. Или кролика. Съела котлету, сказала спасибо, утащила тарелку в раковину - вежливый ребенок, поиграла с котами в ниточку, с дедом в прятки и немного в слова. Все при всем - стройная, ладная, говорливая и активная. Короче, настоящая и живая.
***
Время до моего рождения взрослые называли "раньше". Или "прошлое", "когда-то давно" , "было". Вчера, это почти сегодня - день, который не ушел насовсем, подзадержался и тлеет неподалеку. Мир прошлого напрочь отсутствовал во всякой подручности - что, где, когда - только буквы, картинки или предания. Старый дом конечно отличался от нового. Там был лифт, мусоропровод девять этажей и панельки вместо кирпичей, другая высота потолков и плоская крыша.
Но дом не время, а вещь, материальное состояние - блестящий, свежий и современный или пожухлый, закопченный, выцветший. Поэтому "вещи" из "сейчас" делились на новые или старые. Новое без вопросов лучше, а старое в свою очередь распадалось на "совсем" и "не совсем". Люди тоже - ровесники, которые целиком состояли в сейчас, родители - не совсем и дедушки с бабушками. Вот те целиком скроены из "было", бесповоротно.
Когда дед покупал крупную новинку, телевизор, приемник или холодильник, я удивлялся - зачем. Не подумайте чего, это симметрия, а не жадность - старый должен жить в старом, носить старое и хвалить старое. Единство формы и содержания. Новое новым, а старое - старым.
Старики при всяком удобном случае пытались рассказать про "раньше". Правда, выходило не очень - в подобных преданиях все складывалось слишком гладко, подозрительно хорошо и неправдоподобно правильно. Иногда героично, но всегда очень прилично, словом, одномерно и скучно. Шарманка.
Слушайся старших - у них опы-ыт, они хотят тебе только добра-а. Как занудят-занудят, стоишь с ноги на ногу и только об одном, скорей уже. Знаю-знаю, пили молоко из коровы, ходили босиком, школу обожали, последнюю рубашку отдавали, а хлеба краюху всегда пополам.
Разумеется не работало, скорей наоборот, работало на противоположный конец. Занудно, неинтересно и тоскливо.
Да, артикул надо держать - вежливость, улыбочку, соглашаться и кивать, но мимо ушей и не заморачиваться сказанным. Пусть себе жуют уникальный опыт или перетирают старое, доброе - к нам это отношения не имеет. Никакого.
Деды говорили рассудительно и нарочито замедленно. Наверно, для лучшего усвоения материала. Начинали издалека, примерно от царя Гороха, а потом плавно, со всеми остановками, цитатами, примерами и пересадками доводили речь до урока - морали, которая была понятна с первых двух секунд, а может и ранее - вообще до всякого изложения.
Мыть руки перед едой и после улицы, чистить зубы утром и вечером, учиться на отлично, в крайнем случае, хорошо, загорать и купаться по минутам, за буйки не заплывать, обязательно читать по двадцать страниц в день плюс газеты и непременно слушаться старших - любых, всех подряд, даже самых внеавторитетных или просто случайных - будь хорошим и будет нам щастье.
Казалось, они никогда не были ни школьниками, ни подростками. Сразу родились пожилыми, скучными и всю жизнь зачитывали премудрости с обратной стороны школьной тетради типа октябрята-дружные ребята или пионер - всем ребятам пример. Настоящего кино не смотрели - ни тебе неуловимых, ни четырех танкистов, ни капитана Клосса, войнушку не играли и ножички не втыкали. Творог, кефир и молоко - сегодняшние, вчерашние, в очередь, хлеб - свежий или черствый, из булочной под окном или через дорогу, тепло ли одет - ведь на улице сыро, точно ли сыт, и если да, то как спалось, пенсионная тропа, витамины, гипертония и артрит.
В лучшем случае, футбол по телевизору. Тихо, спокойно, безболезненно, потом полчаса чтения и телефонное "спокойной ночи".
Другое дело, когда Димасик заболевал. Тут в очередь, с фруктами, конфетами, вытянутыми лицами и испуганным, неровным шепотом. Замирали в дверях, осторожно, будто на цыпочках, подходили, едва касаясь кровати трепетно садились с краешка, щупали лоб, дрожащим голосом спрашивали за самочувствие, понимающе-грустно кивали и не менее скорбно, пожелав упавшим голосом скорейшего выздоровления, тихонько удалялись.
Это от тети Лили, вполголоса говорила баба Поля показывая издалека баночку с вареньем, Нина Соломоновна передала, а вчера звонила Ева, очень волнуется, попросила проведать и поцеловать за нее, хотя целование Димасик терпеть ненавидел - сущий заговор взрослых, но чего не сделаешь чтобы оставить его в малышах наподольше. Даже когда папа обнимал маму, Димасика передергивало - что еще за глупости, мужчины так себя не ведут, особенно прилюдно, нежности, ежу понятно, наипервейшая слабость, нюни и сопли - глаза б не видели.
Нет, конечно, пусть деды и бабки будут всегда - пекут торты, покупают подарки, не знаю, интересуются - разумеется, без излишней докуки и, если так надо, если это привилегия возраста, пусть заботятся, но по-тихому, в меру, без вытянутых лиц, похоронного настроения или безудержных причитаний.
Внук получил тройку, пуще, двойку - это не повод накладывать на себя руки, более того, вообще поминать глупую неудачу вслух. Или заболел - бывает, тем более, болезнь большое благо - ну, за исключением первых двух дней, когда температура зашкаливает - в школу не надо, все обиды, проступки и огрехи сгорают, телевизор можно целый день, а уроки побоку.
Что-то изменилось в шестнадцать - перестали сильно напрягать, стали говорить более-менее разумно, меньше спорили, а все, что касается музыки, живописи, литературы, спорта или научно-технического прогресса выслушивали молча и одобрительно, почти благоговейно и, неожиданно для себя, Димасик понял, что его признали. Равным, большим и взрослым. Более того, внезапно ощутил себя защитником - молодой, здоровый, сильный, а они, сами понимаете, под семьдесят - куда против толпы. Короче, стал захаживать без обязательных родительских напоминаний, просьб или настояний - так, от нечего делать, или рядом проходил, мало ли.
Однажды, бабе Поле уже было под восемьдесят, услышал как по она межгороду разговаривала с дядей Давидом - тому стукнуло девяносто четыре и он жил в Москве под присмотром многочисленной еврейской родни, в том числе Маришки, которая старше Димасика всего на три года, и которая ровно как баба Поля называла его дядей.
- Дядя Давид, - стоя навытяжку и совершенно по детски оправдывалась баба Поля, - клянусь тате и маме, ничего такого не имела ввиду, не знаю чего Соня обиделась, в мыслях не держала, бобе майсэс...
Деда Митя и баба Поля. Эти два окна на втором, или фонтан-аист - ржавый, облупленный, на миллион раз крашенный, но все равно, облезший, безводный, или всплывет тот особый, пряный запах домашнего жаркого, над которым бабушка колдовала по особым дням, или хруст мацы из холщового мешка, надежно припрятанного в кладовке - тсс, никому не говори, или ужасающий звук старого, подпрыгивающего полотера, черного, тяжелого, советского, с длиннющим, жирным проводом позади - воскресная обязанность деда, или, откуда ни возьмись, местечковая интонация - мариупольская, удивленно-уязвимая, или словечко на идиш - зай гезунт, ихес, цимес, шлимазл или геволт, а может, выпорхнет из случайно найденной пыльной книжки древняя закладка-открытка, где ровным почерком, мелко и подробно дед описывает состояние бытия-тогда - Юлик здоров, много работает и его хотят повысить, но, ты ж понимаешь, Димасик приболел, слава богу, идет на поправку, хотя врач говорит, что нужно еще полежать...
Смешные, безмерно заботливые, суетливые, дорожащие друг другом до немой, беззвучной боли, готовые по первому свистку отправиться в космос за фруктами для дважды чихнувшего внука, ежедневно поминающие прабабушку Реббеку - настоящую герцогиню, и то, как она с грудной Лилей на руках поехала на Колыму, чтобы побыть рядом со старшей дочерью, но та умерла в лагере в тридцать седьмом, Сашеньку, которого посадили в двадцать первом за фамилию, обвинив в командовании белогвардейскими бандами на Дальнем востоке, а когда под страшным нажимом признался, отпустили, поскольку подтвердилось, что всю гражданскую безвылазно отсидел в Москве - я по радио, на радостях пошутил Саша и чуть было не загремел по новой, а потом влюбился в женщину с тремя детьми и стал добрым отцом, но уже пятерым - прибавилось двое своих, Еву беленькую или Еву черненькую, названных в честь погибшей сестры, и вообще всю длинную родню, разбросанную от Нью-Йорка до Владивостока - Москва, Питер, Ростов, Ашкелон, Феодосия, Челябинск.
Вот в Мариуполе, где до войны жила вся семья, никого - в сорок первом пришли немцы и принесли цивилизацию с собой.
- Митенька, ты помнишь Маришу маленькой, а Вовочку, когда он лежал в Евпатории с позвоночником, а ты прямо с дороги, даже не переодевшись, понесся, потому что Лилечка не отходила от бабушки, ей как раз третью операцию сделали...
Все так и осталось. Здесь и сейчас - рукой подать. Двор бабы Поли, дом бабы Поли, окно бабы Поли и задумчиво невидящий никого дед, хотя загодя встал на пост, чтобы пораньше углядеть внука и успеть открыть дверь до звонка.
Иногда кажется, теплый еврейский дом ждет, терпеливо и безмолвно, просто ждет пока их деточка нагуляется, остепенится, станет зрелым мужем, уважаемым человеком, достойным отцом счастливого семейства и наконец вернется домой. Запоздалое время желаний
Другие статьи в литературном дневнике:
