Мой любимый стоикИз беседы о Бродском с поэтом Виктором Кривулиным: — … Дело в том, что мы все, вероятно, исходили из какого-то фундаментального понятия пустоты человеческого существования, пустоты, которая как бы является центром. Потом этот центр стал заполняться каким-то образом. Для одних это был религиозный поиск, для других — социальный, а Бродский остался поэтом, остался в этом метафизическом колодце, где человек один на один со Вселенной. — Почему, как вы думаете, из всей «великолепной семерки», если не десятки, великих русских поэтов XX века Бродский выделяет Цветаеву? Чем она так важна для Бродского? — Вы знаете, я думаю, что нужно разделять для Бродского степени литературной искренности. Скажем так, для него Цветаева должна быть великим поэтом. Должна быть, а не является. То есть для него существует категория долженствования, чисто имперская категория. Бродский в принципе поэт империи. И вот это имперское начало проявляется прежде всего в его отношении к литературе как к некой иерархии. Цветаева — мастер. Цветаева, как говорили древние греки, технэ. Бродский человек не греческого плана, а скорее римского. И в римской культуре вот это технэ, умение выстроить, умение подогнать блоки, проявить силовое отношение к материалу — особенно ценилось. В русской поэзии Цветаева, пожалуй, наиболее техничный автор. Это первое. Второе, у Цветаевой необыкновенно важно личное начало, индивидуальное, индивидуалистическое. Ну, Маяковского как бы неудобно любить, хотя он работает в том же ключе, но это дурной тон. А Цветаева с ее судьбой, с ее трагедией оправдывает и собственный индивидуализм. Но если говорить о метафизическом ядре ее поэзии и поэтики, оно совершенно иное, чем у Бродского. И Бродский представляется мне поэтом более глубоким и просто другого класса, другого плана. И для Бродского, и для Цветаевой в начале пути присутствовал, что ли, остервенелый романтизм, то есть предельная утопичность поэтического видения. Если взять ее строки «Моим стихам, как драгоценным винам, / Настанет свой черед» и ранние стихи Бродского «Он верил в свой череп. Верил», где художник добивается всего, то это одни и тот же мотив, мотив утверждения личности через материал поэтического слова, через технэ. Но дальше тот слом, который произошел в его поэтике, особенно после ссылки, мне кажется, увел Бродского от Цветаевой. И еще одно отличие от Цветаевой. Бродский всегда ощущал свою еврейскость как религиозное качество, хотя он все-таки поэт христианский. И эта вот его «еврейскость», этот его комплекс неполноценности, который особенно сильно проявился вначале и нуждался в том, чтобы голос как бы забивал эту внутреннюю слабую струну, вот этого лишена была Цветаева. Это просто разный масштаб, на мой взгляд. — Что, по-вашему, в поэзии Бродского наиболее опасно для начинающего поэта? — Бродский очень заразителен. Я знаю много молодых поэтов, которые после чтения Бродского пытаются писать так же, как он. Их привлекают две вещи, на мой взгляд. Во-первых, абсолютизация идеи личной судьбы. И эта первая волна совсем молодых поэтов, 15-17-летних юношей, которые отказывались поступать в университет, осознавали себя великими поэтами, шли в кочегары и часто плохо кончали. В принципе, из этой волны я не знаю ни одного настоящего поэта. Но я знаю несколько десятков молодых людей, для которых Бродский был как бы путь. Есть великий поэт, стало быть, надо делать так, как делал он для самоутверждения. Но для этого у них не хватало ни энергии, ни личности, да и время изменилось. То есть уникальность судьбы Бродского рассматривалась как некая закономерность, что, с точки зрения литературы, весьма опасно. Второе, вот эта самая метафизическая пустота, о которой я уже говорил. В поэтике она выражается в том, что у Бродского есть несколько ключевых приемов, которыми в принципе несложно овладеть, но которые как раз исходят из уникальности чувства дискретности существования. — Не могли бы вы их назвать? — Это прежде всего анжамбеман. Это ощущение непрерывности текста. Поскольку бытие дискретно, бытие прерывно, бытие бессмысленно, постольку текст не бессмыслен, текст — это порядок для Бродского. Порядок, который преодолевает хаос жизни с его Броуновским движением ситуаций, то есть этот прием у Бродского имеет метафизическое обоснование.
Я человек греческой эстетики и римского права. Мне претит чрезмерная чувственность «на разрыв» и стихи вне философской подоплёки для меня чужды – безотносительно литераторской техники. Яркий пример – Сергей Есенин. Но этот же мировоззренческий упрёк относится и к Марине Цветаевой. А у Шарля Бодлера любимое – о мимолётном и несбывшемся; оттого он, скованный сюжетом, не даёт волю полноте чувств: Я встретил женщину. Средь уличного гула Я вздрогнул и застыл, увидев скорбный рот, Внезапный взблеск – и ночь... Виденье Красоты, Здесь или только там, в потусторонней дали? Не знала ты, кто я, не ведаю, кто ты, (Шарль Бодлер, «Прохожей», перевод В. Левика). Что мне ещё близко у Бродского – трезвое осознание сути Вселенной. Это бесконечная пустота, дзен, чистый лист. Или ты ищешь собственный голос, пытаясь что-то произнести и выстроить «новообразование личности», или сливаешься с ландшафтом, независимо от внешней событийности. Маяков – немного, но достаточно, равнодушных – миллиарды, сочувствующих – тысячи, понимающих – сотни. Способность не обольщаться относительно истинного положения вещей и переносить данность стоиком без плача в форме чрезмерной лиричности, воздействующей на чувственность столь же одиноких по своей природе читателей – свойство духа. Способность отыскать нечто утешающее без манипуляций суммой человеческих инстинктов – свойство гениальности: Уж если ощущать сиротство В лучших стихах Бродского поэзия не терпит пустот и малосущественных отступлений. Это схоже с мастерским монтажом фильма: ничего второстепенного в кастинге, сценарии и декорациях. Хаосу возможно противопоставить не силу и талант, а собственный путь. Кривулин, лично знакомый с Бродским, подмечает: в любом пространстве он ощущал себя хозяином помещения, от избушки в Архангельской области до съёмных апартаментов в Нью-Йорке. То есть, развеивая хаос и наполняя пространство осознанностью бытия как в поэзии, так и в быту. И лишь изредка позволяя себе устроить эмоциональный релакс, который я именую «сегодня можно»: Представь себе вечер, свечи. Со всех сторон — осьминог. (Бродский, «Новый Жюль Верн»)
© Copyright: Константин Жибуртович, 2025.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
