Самым умным из русских классиков я видел Пушкина, хотя он такой же русский, как я - витебский раввин.
Ум Пушкина проявляется прежде всего в том, что он всю жизнь врал – причем так успешно, что его вранью до сих пор верят почти все.
Пушкина я перечитываю до сих пор по академическому полному собранию, первый том которого вышел в год моего трехлетия. Причем читаю я не то, о чем обычно думают при слове «Пушкин».
Стихи его мне в общем не нравятся, в основной массе они слишком легки, если не легковесны. Куда сильнее Лермонтов, хотя я его я не люблю из-за однобокого взгляда на жизнь.
Проза Пушкина приятна, но по содержанию ниже всякой критики. Его Дубровский – какой-то возвышенный полудурок, а «Капитанская дочка» - полнейшая чепуха. Пугачев в ней представлен как титан мысли и вулкан чувств, хотя еще в школе я понимал, что этот клейменый каторжник на самом деле был всего лишь неким симбиозом Дербака и Белопухова с истерической примесью трудовика Игоря Игоревича.
Пушкина я люблю по его письмам, которые раскрывают истинный человеческий характер. Поэт, конечно, был умен, как черт. Он создал себе образ, не соответствующий действительности, но настолько убедительный, что абсолютное большинство верило в обман.
Для обывателя Пушкин до сих пор – некий восторженный патриотический христосик, исполненный планетарной любви к человечеству.
На само деле он был совершенно другим.
Публика требовала от него воздыханий у женских ног – он исправно писал про чудные мгновенья и гении чистой красоты, хотя на деле настойчиво призывал Анну Петровну Керн бросить пожилого мужа и приехать для сожительства к нему в Михайловское.
Да и вообще, о женщинах в письмах он отзывался так, что даже я – не сквернословящий, но знающий нужный лексикон – могу расшифровать черточки, которыми академики заменили его подлинные выражения.
Пушкина до сих пор держат на пьедестале как самого ярого ура-патриота, но в письмах он говорил о своей родине-России такие вещи, что с некоторыми из них даже я не до конца согласен.
Его так же считают поэтическим борцом с самодержавием – на самом деле Пушкин графа Бенкендорфа уважал, а Николая I почти боготворил, поскольку царь постоянно покрывал его карточные долги. И более того – на новые литературные проекты то и дело выделял деньги, которые Александр Сергеевич проигрывал, даже не доехав до поместья.
В произведениях Пушкин выглядел добрым, хотя на самом деле был достаточно злым, как любой умный человек.
Его жизненным манифестом мне видится назидательное письмо к брату Льву, где добрый поэт утверждал, что о незнакомых людях следует предполагать самое худшее и это никогда не будет ошибкой.
В общем, Пушкин умел приспосабливаться к обстоятельствам. Он писал то, что требовалось, а сам жил, дыша полной грудью; этим оказался неимоверно близок мне.
Ведь я тоже предпочел бы заниматься геометрией – вводить новые варианты связностей или исследовать плоские кривые того порядка, какой не рассмотрел даже Савелов. Но такая деятельность, восхитительная для ума, оказалась бы негодной для тела; геометрией я бы не заработал не только на «Гелендваген», но даже на «копейку-жигули».
Не говоря уж о том, что при мне – чистом ученом Нэлька не могла бы ездить каждые пять лет на новой машине, и убиралась бы в квартире сама.
А выморочные «диссертации», которые я писал для богатых дур с умственным развитием крокодила, позволяли иметь все это как само собой разумеющееся. В нынешнем положении я мог бы нанять себе слугу-негра, даже двух: чтобы один открывал перед мной дверь туалета, а второй потом закрывал.
Но о Пушкине я вспомнил в очень узком контексте.
Мой друг Костя в свое время обругал Татьяну Ларину, я эту героиню тоже не люблю, она кажется мне самой назидательной и античеловеческой статуэткой во всей русской литературе. Меня тошнило уже от ее «письма» в десятом классе, сейчас я вижу страшнейшую идеологию в том, что она другому «отдана-верна».
В советские времена такая декларация была естественной, нам внушали мысль о верности до гроба, даже если этот гроб был уже глубоко закопан.
Еще более вредной кажется мне химера, утверждавшая. что возлюбленные должны ждать друг друга до наступления благоприятных условий, храня при том непорочную верность идеалу.
Школьнику, мне мать – которую, кстати, тоже звали Татьяной - рассказывала историю о каком-то великом человеке, который откуда-то ждал свою невесту то ли шесть, то ли восемь лет… впрочем, кажется, семь. Она повторяла мне эти бредни много раз – в каждый момент, когда ей казалось, что я вот-вот влюблюсь и не стану ждать благоприятностей – но я так и не запомнил, кто именно истязал свои естественные желания. Вроде бы она упоминала имя Гёте, но я сильно сомневаюсь; по моему мнению, изысканный немец был таким же неуёмцем, как мой друг Юра, и вряд ли бы стал ждать даже семь дней.
Во всяком случае, сам я пришел к мнению, что дружба с детских лет ни к чему действительно хорошему в браке не приводит.
То есть если приводит, то это скорее исключение, чем правило.
