О русском языке и Дне народного единстваПрофессор Высшей школы экономики Гасан Гусейнов назвал русский язык «убогим». Не уточнив контекст высказывания – об утилизации языка в эру технократов, выхолащивании не только красоты и поэтики, но и культуры устной и письменной речи, будь то бытовушный трёп или деловое общение. Это не новость в эпоху Твиттера и новояза. И это не характеристика языка: на рояле можно сыграть «Мурку», а можно Листа и Шопена. Это характеризует рояль или сидящего за ним? Впрочем, я приношу извинения за констатацию очевидного, но общество, падкое на заголовки, и с вне контекстным восприятием цитат (зато внешнего патриотизма – море!) с удовольствием накинулось на Гусейнова. Я тоже считаю, что свою мысль он выразил очень неряшливо, что не слишком простительно для человека с его интеллектом, кругозором и преподавательским стажем. Но сути это не меняет. Мне, во многом, созвучно интервью писателя Павла Басинского. И прежде чем доформулировать собственные мысли, я приведу его: – Честно говоря, мне неясна сама проблема, – признаётся Павел Басинский. – Нет иностранных газет – один вопрос. «Убогий и клоачный» современный русский – второй вопрос. Не понимаю, как они напрямую связаны. – Хорошо, что тогда происходит с русским языком? – Не считаю, что с языком происходят какие-то катастрофические вещи. Просто до появления интернета и соцсетей «убогий и клоачный» язык не выходил в широкое публичное пространство. Но я слышал его в общих вагонах поездов, на улицах, во дворах. Как раньше общество делилось на людей образованных и необразованных (или недостаточно образованных), людей мыслящих и не мыслящих (или мыслящих убого), так и сейчас. – Что ещё было раньше? – Раньше вторая, куда бОльшая часть общества, не имела возможности широко высказываться публично. Вообще «площадка» для публичного высказывания была очень ограниченной: книги, газеты, ТВ (два канала), радио, кино, театр. Там существовал жесткий языковой ценз, там отслеживались не только идеологический смысл, но и культура речи. Сейчас этого нет. Проблема? Да. Но как можно решить её сверху? Не знаю. – А если говорить об обществе в целом? – В целом тонус общественного поведения, на мой взгляд, стал мягче, чем в советское время. Автомобили уступают дорогу пешеходам, на улицах очень редко видишь сильно пьяных людей, исчез кошмар дворового хулиганства, когда старшие подростки били младших и отнимали у них деньги. А язык?.. Да нормальный язык. Каждому нужно столько языка, сколько нужно. Если человеку достаточно объясняться междометиями, значит, достаточно. Человеку, работающему в серьёзных сферах, культуры, бизнеса, политики – этого не достаточно. Вот и всё. *** Я, большей частью, соглашусь с Павлом Басинским. Ничего «из ряда вон» с русским языком не происходит. И наивно было предполагать, что с технической ликвидацией массовой неграмотности 100 лет назад средний уровень языка и культуры мышления совершит резкий скачок. Уже писал, и повторюсь: Чувствуют – миллиарды. Размышляют – миллионы. Выражают словом – тысячи. Литературно-глубоко – сотни. До классиков доживают единицы. И способность извлекать собственную музыку из языка не стяжается даже элитарным образованием, штудированием классиков и общением с умными людьми. Это настройки личности от Таинства Рождения, помноженные на превратности личного пути. В чём я всегда расходился с фрэндами-филологами и литераторами (полагая их умнее и глубже себя – и, тем не менее…). Язык, как и его тончайший инструмент, поэзия, сам по себе, ничего не определяет. Безотносительно красоты и земной самодостаточности. Его невозможно поставить, как локомотив, на рельсы изменения социума к лучшему. Но он мгновенно реагирует и констатирует симптомы общества для проницательного взгляда. Отображая их точнее любого фото цифровой эпохи. Он не ведёт, а ведом. Но ведомость эта, «ведомость-констатация», как я её именую, объективная и безжалостная. Зеркало поутру и без косметики. *** Либералы-консерваторы эпохи возникновения классических демократий очень внятно осознавали истину, афористично сформулированную экс-президентом США Трумэном – «Цыплёнок в каждый дом». Изменения в обществе начинаются не с языка, а социально справедливых законов, взаимоуважения и терпимости к инакомыслию, милосердия в широте его христианского осознания. Язык и культура реагируют на это мгновенно. И, если не расцветают, то начинают играть общественно-значимую роль. Басинский, к слову, прав ещё и в том, что эти изменения – эволюционные. Меньше пьяных, чем при СССР? Да. Спокойнее стало ходить по улицам, безотносительно времени суток и района? Тоже, да. (Я вас умоляю, не заставляйте меня в комментах рассказывать истории про «прекрасный» Союз, где насилие и преступность в спальных районах подчас зашкаливали). Суть в том, что подлинная культура начинается не с чтения Шекспира и Пушкина. Способности цитировать латынь и вести высокие споры. И, тем более, не внешнего «воцерковления». Начинается – с малого. С качества души. Уступи переход пешеходу при мигающем зелёном, даже когда спешишь по сотне рутинных дел. Не бибикай с девятиэтажными матюками неумехе за рулём. Пропусти соседа в супермаркете вперёд к кассе, особенно если у тебя полная тележка, а у него две-три мелких покупки (как примеры). Я, при всём своём закоренелом скептицизме о настоящем, вижу эти примеры в повседневной жизни. Потом ты научишься, step by step, не срывать на людях злость за объективно сложившуюся ситуацию. И приходит время Пушкина, Шекспира, Гёте и всех, кто созвучен по восприятию нюансов человеческого бытия. Когда идеалисты привычно возражают мне, что внешние сытость и обустроенность социума – первейшие враги творчества, я привожу пример Бальзака. Который стремился разбогатеть и даже купил, насколько я помню, аристократическую приставку «де» – но не ради того пира, что Воланд советовал устроить буфетчику из Варьете, а чтобы освободиться от ежедневно-животной борьбы за существование и без остатка посвятить себя призванию. Что он и сделал, и потому – состоялся. В условиях состояния экономики и социальной справедливости на уровне стран третьего мира, лиры и музы совсем не умолкают, но теряют значимость для большей части социума. А литкоммуналки непризнанных авторов устраивают межклановую грызню, от чего литераторство деградирует окончательно. (Драка людей, владеющих словом, выглядит наиболее отвратительно-отталкивающе, как и грехи священнослужителей). Но идеалисты с неофитством в глазах вновь возражают, попутно наклеивая мне ярлык мещанина: А вот, Михаил Анищенко! Твой земляк! Разве, мол, возможно написать такое где-нибудь в социально справедливой Швеции, а не замерзая от нехватки дров в январе в деревенской хибаре за Волгой: Всё, что пишется, – необратимо. Ни Мальвины, ни денег, ни родин;
Эта аскеза наполняется духовностью лишь при возможности выбора. Когда она осознанна и добровольна.
В День народного единства у меня есть несколько неизменных пожеланий. Перестать идеализировать роли языка и страданий. Учиться милосердию, по капле выдавливая из себя злобу (если перефразировать Чехова). И попытаться уйти от кошмарной (в моих глазах) эстетики, описанной Салтыковым-Щедриным: Ежели я могу пред вами не пресмыкаться, извольте-с немедленно-с получить в морду-с. Язык и культура, собственно, и есть тот мудро-серединный маятник промеж двух крайностей. © Copyright: Константин Жибуртович, 2019.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
