Осторожно, субъективно!– Льва Толстого я всегда игнорировал настолько, насколько являлось допустимым. Это равнодушие никак не сравнить с заведомо тупиковым спором с Достоевским – Фёдор Михайлович бесконечно провоцировал, взрывая всякую теплохладность. К Толстому, исключая «Анну Каренину», я никогда не обращался по-настоящему, ничуть не отрицая его место в сонме классиков, обязательных к ознакомлению. Более того, тихо хихикал истории приватизации его имени большевиками и популярности в качестве объекта для глуповатых мемов, в чём он уступал только Пушкину. Потому что – заслужил. – В это «заслужил» я вкладывал многое – нелюбовь к биографии, чуждость его уклада и патриархальных ценностей – в реальности, а не в книгах. Именуя себя дворянином, который пишет для образованных сословий, Толстой в гостях у доктора Чехова на ялтинском фото выглядит примерно как бородатый аграрий Порфирий, наконец-то починивший хозяйский плуг и приглашённый в благодарность отобедать с подлинным интеллектуалом дворянских кровей. Потому что в нём, определённо, многое не являлось не только прекрасным, но и становилось отталкивающим. – Частные литераторские претензии к Толстому у меня были – и остаются – не менее острыми. «Непрерывность его повествования, пишет Александр Генис, как вздох и выдох: органична, естественна и бесконечна». – Какая это пошлость, реагировал на эту «непрерывность» уже я, захлопывая книгу – описывать покос сена на 10 страниц. Тогда за нашего русского дворянина гениально вступался адвокат Бабель: «Я могу описать два часа из жизни человека, Толстой – 24». – Но и в этом мне виделась фальшь – не меньшая, чем во всех его «хождениях в народ». Лет с 7-ми я интуитивно догадывался: человеческая жизнь в отрезке одного 12-часового дня большей частью ничем не вдохновляет, будь то леность ума никуда не спешащего сибарита или поток бесконечных бытовых забот труженика. В этот отдельно взятый день, если и случается какой-то внешний или внутренний конфликт, достойный литераторства, то в большинстве случаев он умещается в десяток-другой искусных абзацев. Остаётся умеренно графоманствовать, что Толстой делал виртуозно, и я всегда подозревал, что в его контракте с любым издательством содержится пункт с премиальными за объёмы свыше 500 тысяч знаков на бумаге. – Джордж Буш-старший гордо брякнул избирателям, что «воспитывал волю, осилив до конца «Войну и мир». Худший анти-комплимент литератору мне вообразить сложно. Впрочем, политик не обязан понимать писателя иной эпохи и культурного уклада, к тому же (как я подозреваю) с искажённым переводом на английский. Мои претензии к «Войне и миру» никогда не были связаны с объёмом – здесь не вдохновлял никто, даже юная Наташа Ростова. «Это потому, произнёс мой умный приятель, что ты догадываешься или точно знаешь, в кого она превратится к вполне цветущему, по меркам нашего века, возрасту». Да-да, именно так. Maman с потухшими глазами, и ничего иного от Льва Николаевича я и не ждал. – Лет до 35-ти не претендуя на особое место в моём микрокосме, Толстой промыслительно его не покидал, а поскольку он не раздражал меня столь интенсивно, как Достоевский, я был вовсе не против. В сослагательной проекции и с позиций ремесла я всегда думал, что взять интервью у Толстого мне было бы достаточно просто, и после этой беседы меня бы сочли ещё и его поклонником. Это к Набокову не подступиться (я и сейчас не представляю, какую проблематику возможно с ним обсуждать), а рядом с О. Генри хочется помолчать и выпить без тоста. – В конечном итоге, Толстой открыл мне единственный не книжный закон, с избытком окупив все мои эстетические претензии – трагедия отсутствия здоровой самодостаточности. В патриархальном и крепостном по духу обществе мало кто в принципе ставил вопросы такого уровня. Всё просто: соблюдай уклад, иерархию власти и пола (в том числе). Анна Каренина, несмотря на навязчивый намёк с поездом в самом начале его лучшего, на мой вкус, романа гибнет вовсе не по причине осознанной измены или недостаточной чуткости Вронского. Более того, Вронский в моих глазах – красавец-пустышка, но с хорошим образованием и достойным этикетом; к тому же, не убеждённый сатрап как муж Анны и просто моложе для физической взаимности, которую неофиты привычно-неумно отбрасывают, как низшее звено в отношениях. – Каренина явила безжалостную для многих истину: никто и ничто, в самую вегетарианскую и демократичную эпоху, не заменит тебе глубины собственноручно выстроенного микрокосма, достаточного для жизни при любых декорациях. Это – единственный путь, который не узок или широк, а извилист, изобилуя частым бездорожьем, но он и есть жизнь, равно как и стремление к её полноте. В иных случаях в фазе влюблённости и при периодически мучающих сомнениях о правоте разрыва былых отношений, пусть даже самых приземлённых, Анне кажется нечуткостью любой второстепенный жест или реплика Вронского. Любой психолог произнесёт, что он сам душевно прильнул бы к ней, если б осознал, что не является единственным смыслом её существования. И эти смыслы не только взаимно интересно, но и насущно постигать вместе. – Лев Толстой отобразил это столь внятно, что сумма эстетств литературоведов вокруг его романа меня занимала уже по касательной – будь то политические споры или изящные прочтения из Истории (Каренин – это сама Россия, а поезд – неумолимый реакционизм после всякой оттепели). Это было для меня, повторюсь, уже не так важно – как осознание ближе к сорока годам: тому, кто открыл одну из граней земной сути, ты уже не сможешь быть неблагодарен, и это не оплатить – ни пиететом, ни доброй мифологизацией, ни литературоведческими экскурсами. – Впрочем, всё это Толстому, полагаю, было бы чрезвычайно приятно, при его понятном тщеславии, эгоцентризме и любви к лести (американское издательство, буквально моля писателя прислать им первым 4 любых страницы будущего романа, точно знало, что он не откажет, и не только из-за хорошего аванса). Пусть так, и это дарует шанс на понимание Толстого, в равной степени свободное как от советской идеологии, так и от хрестоматийных мифов поклонников. © Copyright: Константин Жибуртович, 2022.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
