Мартин Хайдеггер. ПросёлокПросёлок Он от ворот дворцового парка ведёт в Энрид. Старые липы смотрят вослед ему через стены парка, будь то в пасхальные дни, когда дорога светлой нитью бежит мимо покрывающихся свежей зеленью нив и пробуждающихся лугов, будь то ближе к Рождеству, когда в метель она пропадает из виду за первым же холмом. От распятия, стоящего в поле, она сворачивает к лесу. Близ опушки она привечает высокий дуб, под которым стоит грубо сколоченная скамья. Бывало, на этой скамье лежало сочинение того или иного великого мыслителя, которого пытался разгадать неловкий юный ум. Когда загадки теснили друг друга и не было выхода из тупика, тогда на подмогу приходил идущий полем просёлок. Ибо он безмолвно направляет стопы идущего извилистой тропой через всю ширь небогатого края. И до сих пор мысль, обращаясь к прежним сочинениям или предаваясь собственным опытам, случается, вернётся на те пути, которые просёлок пролагает через луга и поля. Просёлок столь же близок шагам мыслящего, что и шагам поселянина, ранним утром идущего на покос. С годами дуб, стоящий у дороги, всё чаще уводит к воспоминаниям детских игр и первых попыток выбора. Порой в глубине леса под ударами топора падал дуб, и тогда отец, не мешкая, пускался в путь напрямик через чащобу и через залитые солнцем поляны, чтобы заполучить для своей мастерской причитающийся ему штер древесины. Тут он, не торопясь, возился в перерывах, какие оставляла ему служба при башенных часах и колоколах – и у тех, и у других своё особое отношение к времени, к временному. Мы же, мальчишки, мастерили из дубовой коры кораблики и, снабдив гребными банками и рулём, пускали их в ручье Меттенбахе или в бассейне у школы. Эти дальние плавания ещё без труда приводили к цели, а вскоре оканчивались на своём берегу. Грёзы странствий ещё скрывались в том едва ли замечавшемся сиянии, какое покрывало тогда всё окружающее. Глаза и руки матери были всему границей и пределом. Словно хранила и ограждала всё бытие и пребывание её безмолвная забота. И путешествиям-забавам ещё ничего не было ведомо о тех странствиях и блужданиях, когда человек оставляет в недосягаемой дали позади себя любые берега. Меж тем твёрдость и запах дуба начинали внятнее твердить о медлительности и постепенности, с которой растёт дерево. Сам же дуб говорил о том, что единственно на таком росте зиждется всё долговечное и плодотворное, о том, что расти означает раскрываться навстречу широте небес, а вместе корениться в непроглядной темени земли; он говорил о том, что самородно-подлинное родится лишь тогда, когда человек одинаково и по-настоящему готов исполнять веления превышних небес, и хоронится под защитой несущей его на себе земли. И дуб продолжает по-прежнему говорить это просёлку, который, не ведая сомнений в своём пути, проходит мимо него. Всё, что обитает вокруг просёлка, он собирает в свои закрома, уделяя всякому идущему положенное ему. Те же пахотные поля и луга по пологим скатам холмов во всякое время года сопровождают просёлок на его пути, приближаясь и удаляясь. Всё одно: погружаются ли в сумерки вечера альпийские вершины высоко над лесами, поднимается ли в небеса, навстречу летнему утру, жаворонок там, где просёлок пролёг грядою холмов, дует ли со стороны родной деревни матери порывистый восточный ветер, тащит ли на плечах дровосек, возвращаясь к ночи домой, вязанку хвороста для домашнего очага, медленно ли бредёт, переваливаясь, подвода, гружённая снопами, собирают ли дети первые колокольчики на меже луга, или же туманы целые дни тяжкими клубами перекатываются под нивами – всегда, везде и отовсюду в воздухе над дорогой слышится зов – утешение и увещание, в котором звучит всё то же самое. Простота несложного сберегает внутри себя в её истине загадку всего великого и непреходящего. Незваная, простота вдруг входит в людей и, однако, нуждается в том, чтобы вызревать и цвести долго. В неприметности постоянно одного и того же простота таит своё благословение. А широта всего, что выросло и вызрело в своём пребывании возле дороги, подаёт мир. В немотствовании её речей, как говорит Эккехардт, старинный мастер в чтении и жизни. Бог впервые становится Богом. Однако зов просёлка, утешающий и увещевающий, слышится лишь до тех пор, пока живы люди, которые родились и дышали его воздухом, которые могут слышать его. Эти люди покорны своему истоку, но они не рабы махинаций. Если человек не подчинился ладу зова, исходящего от дороги, он напрасно тщится наладить порядок на земном шаре, планомерно рассчитывая его. Велика опасность, что в наши дни люди глухи к речам просёлка. Шум и грохот аппаратов полонили их слух, и они едва ли не признают его гласом божиим. Так человек рассеивается и лишается путей. Когда человек рассеивается, односложность простоты начинает казаться ему однообразной. Однообразие утомляет. Недовольным всюду мерещится отсутствие разнообразия. Простота упорхнула. Её сокровенная сила иссякла. Вероятно, быстро уменьшается число тех, кому ещё доступна простота – благоприобретённое достояние. Однако те немногие – они останутся; и так везде. Питаясь кроткой мощью просёлочной дороги, они будут долговечнее, чем гигантские силы атомной энергии, искусно рассчитанные человеком и обратившиеся в узы, что сковали его же собственную деятельность. Настоятельный зов просёлка пробуждает в людях вольнолюбие – оно чтит просторы и от печали в удобном месте не преминет перешагнуть к светлой радости, что превышает всё. Она же отвратит их от той неладности, когда работают, лишь бы работать, потворствуя ненужному и ничтожному. Светлая радость ведения цветёт в воздухе просёлка, меняющемся вместе со временами года, радость ведения, на первый взгляд нередко кажущаяся мрачноватой. Это светлое ведение требует особой струнки. Кому она не дана, тому она навеки чужда. Кому она дана, у тех она от просёлка. На пути, каким бежит просёлок, встречаются зимняя буря и день урожая, соседствуют будоражащее пробуждение весны и невозмутимое умирание осени и видны друг другу игры детства и умудрённая старость. Однако в едином слитном созвучии, эхо которого просёлок неслышно и немо разносит повсюду, куда только заходит его тропа, всё приобщается к радости. Радость ведения – врата, ведущие к вечному. Их створ укреплён на петлях, некогда выкованных из загадок здешнего бытия кузнецом-ведуном. Дойдя до Энрида, просёлок поворачивает назад к воротам дворцового сада. Узенькая лента пути, одолев последний холм, полого спускается к самой городской стене. Едва белеет полоска дороги в свете мерцающих звёзд. Над дворцом высится башня церкви Святого Мартина. В ночной тьме медленно, как бы запаздывая, раздаются одиннадцать ударов. Старинный колокол, от верёвок которого горели когда-то ладони мальчика, вздрагивает под ударами молота, лик которого, угрюмый и потешный, не забудет никто. С последним ударом колокола ещё тише тишина. Она достигает до тех, кто безвременно принесён в жертву в двух мировых войнах. Простое теперь ещё проще прежнего. Извечно то же самое настораживает и погружает в покой. Утешительный зов просёлочной дороги отчётливо внятен. Говорит ли то душа? Или мир? Или Бог? И всё говорит об отказе, что вводит в одно и то же. Отказ не отнимает. Отказ одаривает. Одаривает неисчерпаемой силой простоты. Проникновенный зов поселяет в длинной цепи истока. Мартин Хайдеггер, «Ницше и пустота» © Copyright: Дмитрий Крикунов, 2021.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
