Набережная неисцелимыхОсторожно, субъективно! Перечитывая «Набережную неисцелимых», я всё более отчётливо понимаю корни пиетета Бродского к Венеции, как и то, что озвучивать своё восприятие равно «фи» от эстетов. Но после сорока на эти вещи обращаешь меньшее внимание – вероятно из инстинкта самосохранения, а не от развитой добродетели внутренней сдержанности. Бродский посещает Венецию как паломник, как прихорошившийся красавец роскошную любовницу и начинает использовать пошловатые для него самого лингвистические конструкции – «истинный рай на земле», «порядок, совершенство, гармония», «дух красоты». Не в силах обуздать непрекращающуюся влюблённость, он спасается стихами: Город сродни попытке Город выглядит Не бог весть что, по меркам самого поэта. Он то берёт самую высокую ноту, то обесценивает произнесённое ранее. Это ревностное ощущение восторженного странника, которому никогда не стать здесь своим. Гостя, которого приняли, накормили и открыли нечто о нём самом, но пора раскланяться, попрощавшись – и здесь сердце начинает противиться воспитанию с этикетом. Задержаться хотя бы на часок, а потом тайком поцеловать хозяйку пира. Эта влюблённость в Венецию в самой романтичной фазе преследует Бродского всю жизнь. Здесь он готов нести и «чушь прекрасную» – фотографии на фоне Истории, обращение к прозе, разрешение снять документальный фильм и – слова, слова, слова. Среди них, в том числе, сохранились цитаты Бродского о необходимости создания лучших очистных систем для каналов города – невозможно заподозрить его в подлинном интересе и каком-либо уровне компетенции в данной теме, но он затрагивает и её. Так юноша, мечтая понравиться девушке – сколь наивно, столь же и чистосердечно – осваивает её интересы, ранее чуждые его миру. Но она уделяет ему внимание не более, чем иным. Момент истины наступает в одном из интервью Иосифа в 1995-м. — ...Где вы чувствуете себя как дома? Я вздрагиваю, потому что ожидаю ответ о Венеции или Питере; на худой конец – Нью-Йорке. Но не испытывая визуально-пространственного влияния Венеции (душевное исцелить невозможно, отсюда и название эссе), поэт возвращает критичное восприятие философа – пока ты жив и мыслишь, невозможно добровольно запереть себя в городе-мифе с водной гладью, где все преходящие паломники – фон для Истории. Земная обитель всегда связана с тишиной и мещанством ровно в той же степени, как любой прочный союз с братством и взаимоуважением несхожих личностей. Перед смертью Бродский стремится именно в Саут-Хадли: внешняя причина – встреча со студентами, но непроизносимая самому себе подлинная – жажда попрощаться с тем Домом, что пишется с заглавной буквы. Венеция так и останется капризной красавицей, для которой Бродский – лишь один из миллионов обожателей. Это ничего не обесценивает: когда потомки будут искать свидетельства о древнем водном граде античных времён, который дожил до эпохи пра-пра-прадедов, глас Бродского о Венеции, при всей восторженности, один из немногих, что уцелеет сквозь толщу веков. Таково свойство его дара. © Copyright: Константин Жибуртович, 2022.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
