Memory Motel… Иногда квартира превращалась в Дом путём расширения измерений. Это могла быть философская дверь в стене спальни с одним и тем же результатом: темноватый и узкий коридор со скрипящими полами позапрошлого века и угадываемой впотьмах древней пылью, а затем – уютная комната с выходом на веранду с садом. Но Чехов и Тургенев там вечно отсутствовали («будут на днях!»), и он натыкался или на Пушкина, или на Достоевского. Как на выбор между бытием и небытием, в его восприятии. Последний год это измерение стало временно недоступным. Вместо этого оно стало расти ввысь – если не бояться высоты и временного дискомфорта при восхождении по деревянным лесенкам, наверху открывались потайные комнаты с венецианскими окнами, будто бы прибранные несколько минут назад для гостей. Прогулка по крыше обещала ещё более захватывающий вид, чем из огромного окна. Это был он и не он. Всё тот же твой город, который невозможно спутать с иным атмосферно и чувственно, но без дурных черт архитектуры нового века. Они сидели на диване, не претендуя на прогулку ввысь. Впрочем, он точно знал, что чуть позже в это измерение – привычной хозяйкой, а не гостьей – отправится она одна. Но сейчас он смотрел на это со стороны. Как на видео, где угадывался многочасовой диалог, отформатированный режиссёром до краткой сути. – Одна из самых тяжёлых добродетелей – сделать вид, что ты не замечаешь неловкость человека. Или даже – смятение и стыд, произнёс он, тихонько касаясь своим плечом её, словно в поисках согласия. – И что за глупости ты написал об онтологической неправоте Бродского? – ответила она внешне невпопад. – Не глупость. Нет никакого нравственного примата эстетики над этикой. Это идеализм советских шестидесятников, для которых любая достойная книга равна Катехону (удерживающему). Время подтвердило правоту Гениса, а не Бродского. При всём моём идеализме в 17-20 лет мне вовсе не казалась аксиомой мысль, что человек, прочитавший Диккенса никого не убьёт и просто совершит меньше подлостей. (Ему захотелось несильно, но потрясти её за плечи и посмотреть в упор в глаза, чтобы она услышала). Он уже воспрял от ватного состояния гриппа: – На протяжении веков социальная функция книг оставалась неизменной: чтение миллионами, подлинный диалог с сотнями. И даже этот диалог ничего не гарантировал. Хотя бы потому, что в этом мире, который придуман не нами, всё подлинное лишено линейных законов и любых гарантий. Она коснулась его лба. И привычно-неспешно произнесла: не уничижай Слово. Тебе это не идёт. И выглядит, как кокетство. Бродский был прав в Нобелевской речи. Но он сказал: «Не сразу, не вдруг, не везде и не всегда».* Помни об этом. – Это филологическое лукавство. Ну, хорошо: понятный идеализм литератора. Были, есть и будут те, кто останутся глухи и после ста жизней. Ты это знаешь прекрасно. – Уже два ночи. Пора спать. Я пойду к себе, наверх. Достаточно на сегодня, с твоей температурой. Прости, без дружеского поцелуя. Ты всё ещё заразный. Она скинула верхнюю одежду, мигом заметив его смятение. Обернулась. Весь эротизм момента перечеркнула интонация – учительская и материнская одновременно. – О, да ты почти выздоровел. Тогда завтра в 10 принесёшь мне кофе с лимоном. Но сначала выпей сам. Тебе нужно больше жидкости. И поменьше философий. Потому что этот штамм гриппа влияет на психику. Ты сейчас склонен всё обесценивать. Он уже остыл. Лишь коснулся её руки: – Спокойной ночи! – Чао – засмеялась она. Сон обрывается. 5:43 утра понедельника. Спать просто надоело – утром, днём и вечером по часу-полтора, не считая ночь. В теле – позабытая лёгкость. Безошибочно ощущается отсутствие высокой температуры. Голова ясная. Кажется, это первый день выздоровления после трёх суток ломки от гриппа. *Когда по прочтении Нобелевской лекции публике дали возможность задавать Бродскому вопросы, стокгольмский раввин засомневался, можно ли после Аушвица утверждать примат эстетики перед этикой: многие немецкие офицеры ведь любили Моцарта и Бетховена. Бродский ответил, что речь идет не о том, чтобы любить Моцарта или Бетховена, а чтобы попытаться быть как они: они не были бы в состоянии убивать! Подобные вопросы Бродскому приходилось парировать часто, в том числе в интервью спустя несколько лет после Нобелевской лекции. На вопрос, верит ли он действительно, что можно «образовать» таких лидеров, как Коль, Рейган или Ярузельский, с помощью искусства и поэзии, он ответил, что, по его глубокому убеждению, литература на это способна, с небольшой оговоркой: «Не сразу, не вдруг, не везде и не всегда». Тем не менее в конце концов победит литература, «а не какой-нибудь канцлер, президент или партийный деятель». Формулировку «эстетика — мать этики» интервьюер находил «крайне спорной», но Бродский настаивал на ней. Спор продолжился: Бенгт Янгфельдт, «Язык есть Бог. Заметки об Иосифе Бродском».
© Copyright: Константин Жибуртович, 2022.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
