ИзбранноеМой друг год назад назвал этот текст «мини-манифестом о том, отчего мне точно не стать адептом русского православия в литературе». Я в ответ уточнил: дар Достоевского, пусть искажённый самою жизнью, сомнениям не подвергаю, но как личность он мне чужд. Фёдору Михайловичу я благодарен минимум за одно. Он – лакмус для неофитов – и церковных, и литературных. Его одного достаточно, чтобы их распознать, не тратя время на бессмысленные споры. ****** Когда классики оставляют в воспоминаниях взаимную неприязнь, это не только взгляд через замочную скважину для потомков. А наглядный исторический материал для трезвого осознания нескольких вещей. Мир литераторства, связанного с паблисити и тиражами ничем не лучше вздорно-завистливой театральной среды. Конфликт и взаимное непонимание здесь норма, а не скандал в некоем «благородном семействе». Любые «творческие союзы» обречены на непрочность, держа в уме которую в принципе невозможно строить фундаментальные планы. В эссе «Писатель – одинокий путешественник» Бродский даёт понять, что индивидуализм и все связанные с ним издержки – не столько личностный выбор по причине характера или мировоззрения, а гигиена для души, поскольку подлинный выбор здесь отсутствует. Поколение индивидуалистов поневоле – нечто вроде клуба, членство в котором не фиксируется корочками о принадлежности и разбросано по разным векам. Ощущение непринадлежности к лит. массовкам – это не только гордыня или игра в нонконформизм. Не чувствуя себя обязанным кодексу того или иного пула, или идя ему на незначительные уступки, литератор обретает шанс произнести ровно то, что он и хотел. Пушкина легко обвинить в непостоянстве, Лермонтова и Бунина – в скверном нраве, калечащем ближних, Набокова – в снобизме. Собственно, мне известны лишь двое классиков, чья линия жизни и человеческая ипостась не расходилась с творческой – Чехов и Островский; отчасти – Тургенев. Писали, как жили – и они сами, и общество. Это слишком высокая планка («слаб человек»), но всех упомянутых выше классиков едва ли возможно обвинить в незнании предмета и двуличии, ставшем нормой в биографии настолько, что никто его не замечает. О Достоевском мне всегда казалось возможным сказать – он не тот, за кого себя выдаёт. А чуть позже – он не до конца осознаёт то, о чём пишет, и то, что возводит в промысел и нравственную добродетель. Я был поражён, когда несколько лет назад прочёл, что это же подметил и Набоков. Помимо низменного удовлетворения (совпал в восприятии с мастером) это ещё и осознание того, что уже к середине ХХ века было очевидно несколько вещей – славянофилы провозгласили Достоевского крупнейшей фигурой русской литературы, и большей частью из-за его сугубо политических воззрений. На эту роль святого для почвенников претендовал и Лев Толстой, но всё погубило его отношение к церкви. Как писатель, для которого искусство превыше частных взглядов индивидуума, Набоков протестует столь близорукой оптике – и на Достоевского, и самого Достоевского. Это не осуждение, а печальная констатация: литератор становится заложником биографии, неофитства и суммы личных заблуждений настолько, что они негласно диктуют ему фабулу и конфликт почти всех созданных романов, исключая часть ранних, в том числе упомянутый Набоковым «Двойник». Далее можно сказать о более частных вещах – например, ничем не вдохновляющих женских образах. По Достоевскому, это блудницы, грешницы, покорные домохозяйки, но никогда не личности, равные душою и умом мужчинам, будь то Тоцкий, Раскольников, Рогожин или князь Мышкин. Попытка стать личностью, по Достоевскому, оборачивается участью Настасьи Филипповны. Вот пример, когда писатель не способен шагнуть за бытовавшие нормы восприятия социума своей эпохи. Пушкин делал этот шаг на почти полтора столетия раньше, а из современников Достоевского – Островский и Толстой. И таких примеров в романах Достоевского – множество, если рассматривать его творчество без флага «он наш!». Старец Зосима для неофитов. Раскольников, отвечающий на вопросы, которые мне (в здравом уме) не придёт в голову ему задавать.* Так, внешне не принадлежа к какому-либо писательскому пулу, Достоевский сам загнал себя в него идеологией. Это насущно рассматривать не в осуждение, а как драму, измельчавшую крупный дар. Дальше он мог бить только в одну точку, став камертоном для тех, кто совпал с ним в личностных травмах.
«Я испытываю чувство некоторой неловкости, говоря о Достоевском. В своих лекциях я обычно смотрю на литературу под единственным интересным мне углом, то есть как на явление мирового искусства и проявление личного таланта. С этой точки зрения Достоевский писатель не великий, а довольно посредственный, со вспышками непревзойденного юмора, которые, увы, чередуются с длинными пустошами литературных банальностей. Достоевский так и не смог избавиться от влияния сентиментальных романов и западных детективов. Именно к сентиментализму восходит конфликт, который он так любил: поставить героя в унизительное положение и извлечь из него максимум сострадания. Когда после возвращения из Сибири начали созревать идеи Достоевского: спасение через грех и покаяние, этическое превосходство страдания и смирения, непротивление злу, защита свободной воли не философски, а нравственно, и, наконец, главный догмат, противопоставляющий эгоистическую антихристианскую Европу братски-христианской России, — когда все эти идеи (досконально разобранные в сотнях учебников) хлынули в его романы, сильное западное влияние все еще оставалось, и хочется сказать, что Достоевский, так ненавидевший Запад, был самым европейским из русских писателей. Интересно проследить литературную родословную его героев. Его любимец, герой древнерусского фольклора Иванушка-дурачок, которого братья считают бестолковым придурком, на самом деле дьявольски изворотлив. Совершенно бессовестный, непоэтичный и малопривлекательный тип, олицетворяющий тайное торжество коварства над силой и могуществом, Иванушка-дурачок, сын своего народа, пережившего столько несчастий, что с лихвой хватило бы на десяток других народов, как ни странно — прототип князя Мышкина, главного героя романа Достоевского «Идиот». Безвкусица Достоевского, его бесконечное копание в душах людей с префрейдовскими комплексами, упоение трагедией растоптанного человеческого достоинства — всем этим восхищаться нелегко. Мне претит, как его герои «через грех приходят ко Христу», или, по выражению Бунина, эта манера Достоевского «совать Христа, где надо и не надо». Точно так же, как меня оставляет равнодушным музыка, к моему сожалению, я равнодушен к Достоевскому-пророку. Лучшим, что он написал, мне кажется «Двойник». Эта история, изложенная очень искусно, по мнению критика Мирского, — со множеством почти джойсовских подробностей, густо насыщенная фонетической и ритмической выразительностью, — повествует о чиновнике, который сошел с ума, вообразив, что его сослуживец присвоил себе его личность. Повесть эта — совершенный шедевр, но поклонники Достоевского-пророка вряд ли согласятся со мной, поскольку она написана в 1840 г., задолго до так называемых великих романов, к тому же подражание Гоголю подчас так разительно, что временами книга кажется почти пародией».
© Copyright: Константин Жибуртович, 2024.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
