Гл 30
Портреты детей и первый автопортрет
Глава будет не про чужих детей. Чужих, но написанных так, как будто они родные, умел и любил писать Николай Петрович Богданов – Бельский. У Нестерова такого рода картин практически нет. Но он писал своих, и особенно охотно именно теперь, после революции. Иногда пишут о Нестерове те, кто его не изучал, а прочел краткую биографию: до революции монашенок да святых писал. А после революции быстро перестроился – начал портреты знаменитых писать.
Мы еще подробно поговорим на эту тему: каких именно знаменитых. Нет у Нестерова ни одного портрета Ленина, Сталина, Кирова, Ворошилова – никого из вождистского паноптикума. Хотя Сталина ему даже предлагали писать. Отказаться, хоть под каким предлогом от такого предложения – нелегкая задача. Алексею Максимовичу Горькому ее было так и не под силу решить…
Конечно, самой любимой, потому что самой выстраданной, была Ольга (1886-1973). Пусть читатели не думают, что коли жизнь была длинной, стало быть, неплохой. Сначала младенец в семье тети и дяди Кабановых, затем взяла на воспитание сестра покойной жены, петербургская барыня Елена Ивановна Георгиевская. Обстановка в ее семье при близком знакомстве Михаилу Васильевичу не понравилась: он вырос в строгости, в православной вере, а их излишняя «светскость», в дурном смысле слова, ему сильно пришлась не по душе, и он отвез дочь в Уфу к своим родителям и незамужней сестре, где она провела шесть лет, с 5 до 11. Но что могла дать провинциальная Уфа дочери знаменитого художника? Кроме того, он действительно сильно по ней скучал, это чувствуется по бесконечным письмам любимой Олюшке. Решил, что учиться она должна в лучшем заведении и жить в одном городе с ним – так выбрали Киев, Институт благородных девиц. О ее болезни, угрозе потери слуха, множестве операций и бесконечных заграничных курортах уже писала - страх потерять любимую Олюшку долго не отпускал. Вот она на фото, 12-летняя девочка, остриженная после операции, но веселая и довольная, стоит рядом с щеголеватым молодым папой – ему 36. Вот ее портрет - она в кресле, бледная, еще не совсем выздоровевшая – 1905. Ей 19 лет. Вот что писала сама Ольга об этом портрете: «написан он во время мучительных головных болей и между двумя трепанациями черепа. Отец будто умышленно подчеркнул болезненную бледность, бесплотную худобу фигуры, прозрачность рук. Не была я такой даже перед операцией. Вы хорошо знаете, что в своих изображениях женщин отец всегда предпочитал моменты душевного одиночества, грусти и обреченности». На следующий год пишет самый знаменитый ее портрет – «Амазонка». В костюме для верховой езды, с хлыстом в руке дочь только что вернулась с конной прогулки. Именно этот момент очень понравился художнику, и он попросил Ольгу попозировать. Этюды писались в Уфе, а закончена большая картина размером 175 на 86,5 была в Киеве, и фигуру пришлось дописывать с Екатерины Петровны, супруги, благо она тоже была высокой и стройной. Картина в Русском музее. В Уфе в художественном музее в залах Нестерова есть портрет Ольги Михайловны, написанный в 1941. Тогда ему с помощью Екатерины Павловны Пешковой, а ей через Красный крест, и с помощью Павла Дмитриевича Корина, писавшего в то время портрет Алексея Николаевича Толстого, удалось добиться освобождения «жены врага народа В.Н.Шрётера» - дочери Ольги, которая находилась в «АЛЖИРе» - Акмолинском лагере жен изменников родины. Ей всего 55 лет, но выглядит она намного старше. «Тяжелое» лицо в профиль, потухший взгляд. Писать ее в полный рост уже не было возможности – она бы столько не смогла простоять, вернулась калекой на костылях, а потом всю оставшуюся жизнь страдала хромотой.
Вторая дочь Вера, в отличие от Ольги, называет Михаила Васильевича неизменно папой, а не отцом, хотя о ней в письмах мелькнуло лишь в 1920 в связи с ее замужеством тоже на Кавказе, где в то время жил и сам Нестеров с семьей. Ее он тоже писал, но, как она вспоминает, был постоянно недоволен и ею, и портретом, который писался так долго, что начавшись в цветение яблонь ранней весной, кончился чуть не с осенними холодами. Пришлось заменять пейзаж и одежду, накидывать на плечи пальто коричневого цвета, что не добавило яркости, а для оживления сунуть в руки жалкий букетик полевых цветов. Это 1924 год . Есть еще ее портрет четырьмя годами позже, 1928, размер 96 на 107. Вера в белом бальном платье сидит на роскошном диване, вся порыв, вся полет - словно сейчас очередной кавалер, записанный в очередь в ее бальную книжечку, закружит ее следующем вальсе. Ничего этого в действительности не было - ни бала, ни вальса. Был чудом оставшийся старинный диван, позировала она не в Благородном собрании, а в музее. Но ощущение воздуха, полетности в нем есть, несмотря на опущенный взгляд молодой очень привлекательной женщины с изящным острым носиком, длинной шеей, которую удачно подчеркивает большое декольте. Что же пишет сама Вера об этом портрете: «Не желая мириться с неудачей ( первый портрет 1924 сам художник считал неудавшимся), он вторично начал с меня портрет. Но лицо, лицо опять не дается папе. Оно грустно и идет вразрез моему наряду. Папа и на этот раз был недоволен собой, но писал его с бОльшим подъемом, чем первый портрет. Доставалось мне жестоко во время сеансов, заслуженно и не заслуженно, а также почти и всем, кто попадался под горячую руку. Сравнивая эти два портрета, надо сказать, что первый портрет лицом более похож, но он будничный и, по словам папы, скучный, а второй нарядный и праздничный, но менее напоминает меня. Но папа считал оба портрета неудавшимися». Ругал Веру, что плохо позирует, но она везде отмечала, что папа их очень любил, что Вера везде отмечала, что папа их очень любил, что мама осталась его другом. Прожила почти 100 лет, именно ее дочери Титовы Мария Ивановна и Татьяна Ивановна приезжали в Уфу на полуторавековой юбилей своего деда в 2012. Теперь и внучек нет в живых. Наташа, младшая дочь, прожившая 101 год, наверняка тоже была любимицей. В письмах отец всегда отмечает ее живой ум, ее подвижность, ее энергию, и видит в ее сангвинистическом характере большое сходство с собой, а отличие от неповоротливого Алеши. Наташа тоже была очень красивой, и на ее портреты даже постороннему человеку приятно смотреть. Начнем с самого первого – в 1908 Нестеров расписывал Марфо-Мариинскую обитель, в ее трапезной - уже описанный в предыдущих главах «Путь ко Христу». Маленькая 5 –летняя Наташа на руках матери, Екатерины Петровны. В 1914 он пишет настоящий большой, 107 на 97, портрет 11-летней дочери, она сидит на скамейке, синее короткое платье, оставляющее голыми скрещенные ножки, в руках книга, которую она внимательно читает. На изящной скамейке со спинкой балясинами рядом с девочкой лежит собранный ею маленький букетик желтых полевых цветов. Такой милый, трогательный портрет мог написать только любящий человек. Теперь портрет находится в Киеве, где и жила семья до переезда в Москву. Вот самый знаменитый – «Девушка у пруда». Тут Наташе 20лет. 1923. Скамейка, скорее лавка - грубо сколоченные доски без спинки. Наташа, красивая, изящная, юная опять в синем, но уже длинном платье, подхваченном белым платком и такой же белой шапочке. И вид одинокой девушки у заросшего пруда, и убогая скамейка – все грустно, и девушка тоже грустна. Хотя именно о ней сказал Горький: мол, все нестеровские девушки уходили в монастырь, а эта (подразумевается: наша, советская) - не уйдет. И он прав. Не ушла. Вышла замуж за ученого –пушкиниста Михаила Дмитриевича Беляева, создателя, наряду с П.Е. Щеголевым, музея Пушкина на Мойке, 12 и его первого ученого хранителя, а затем заведующего Литературным музеем Пушкинского Дома АН СССР. Пушкинистов арестовали, но Наташа на себя грех не взяла – их развод был раньше ареста, в лагерь она ездила навещать бывшего мужа с Ириной Щеголевой, во втором браке Альтман. Вторым ее мужем стал в 1945 художник, ученик Нестерова, сын философа Булгакова Федор Сергеевич.
В детстве он шутливо называл детей – дядя Наташа и тетя Алеша, почему – легко догадаться.
Мишу, старшего сына, он упомянул только раз в связи с его ранней в 19 лет смертью от сыпного тифа в 1920. Его портретов нет. Алешу он много раз писал. Прежде всего – это тот мальчик в лапоточках, который с кузовком шагает впереди всей толпы на главной картине художника – «Душа народа. На Руси». Писал он его и 12-летним мальчиком со склоненной над книгой головой, и потом - взрослым мужчиной. Он единственный остался у него из трех сыновей: старший сын от Юлии Урусман Михаил погиб в 1920, средний, Федор, умер новорожденным, Алексей, единственный от Екатерины Петровны, болел туберкулезом, прожил всего 35лет , но слава богу, его смерть Нестеров не застал - он умер через 3 недели после отца, 8 ноября 1942. У него на всех портретах, кроме детского, и смуглое, и сумрачное лицо. Этюд 1919, где Алеше 12 лет, являет нам мальчика в белой панамке. Да, постимпрессионизм. Да, напоминает Поля Сезанна по манере. Но нам-то не этих объяснений хотелось бы. То, что увалень, то, что непохож на быструю подвижную худенькую Наташу – это так. Впрочем, тут он еще мал для того, чтобы делать выводы о его характере по его лицу. Однако сам Нестеров считал его внешность яркой, необычной, и так и старался его изобразить: на портрете 1930, где ему всего 23 года, он выглядит взрослым мужчиной. Объясняют это тем, что он только что вернулся из трудной командировки. Вид и в самом деле у него усталый, даже болезненный. Портрет 1933 являет нам Алексея в испанском костюме. Сам Нестеров считал внешность своего сына очень интересной, своеобразной. Наверное, потому и одел его в испанский костюм. Его то ли землистое, то ли смуглое лицо и вправду производит впечатление. Только вот какое? Честно сказать, не самого приятного свойства. Сравните с портретами Ивана Глазунова в детстве и юности, примерно в этом же возрасте.
По поводу определений критиков и искусствоведов: вряд ли сам художник думал: дай-ка я напишу портрет в стиле постимпрессионизма. Есть другое: хочется пробовать новую технику. Об этом подробно написал Грабарь: «Технически картина была задумана чрезвычайно сложно, со специальной подготовкой под лессировку каждого отдельного куска, различного по цвету и фактуре. Написанная темперой, с последующим покрытием лаком, картина имела успех в кругах мюнхенских художников. В Москве картина не была удостоена премии, которую получил Татевасьянц. Она показалась странной и непонятной, хотя исполненной умело и интересно. Ее воспринимали как чужеродное тело, неожиданно явившееся на русскую почву. Серову она понравилась». У самого Нестерова таких откровений нет. И предыдущий термин - импрессионизм – придумали и ввели, как известно, не сами художники. Меняются приоритеты, меняется техника живописи – это не музыка, где все те же 7 нот. Академизм вырождается в маньеризм, барокко - в рококо. Европа в начале века открывала для себя Восток - Японию, и это наложило отпечаток на ее искусство. Когда Дебюсси ввел малую секунду - это добавило такой восхитительной пряности! Он же решился музыкой передать живопись: «Девушка с волосами цвета льна», «Сады под дождем»… Скрябин пошел далее: объединить все искусства и перейти в другое, божественное состояние. Жаль, что в нынешнем музее Скрябина больше нет записи «Предварительного действа».
Любой художник обязательно напишет себя, любимого. Во-первых, где начинающему искать натурщика и платить ему. Во-вторых, лицо, вначале показавшееся интересным и заслуживающим быть запечатленным, при более близком знакомстве с его обладателем может разочаровать. В-третьих, интересно изучать самого себя и смотреть, как ты сам меняешься с годами. Нестеров здесь не отошел от традиции. В Уфе в художественном музее его имени есть первый написанный им в 16 лет портрет старика. Это вполне законченное произведение. Холст, масло. Такого нет и у Пикассо в его зрелые годы. Правда, последний объяснял так: мог бы, но не хотел. По этому поводу тоже есть интересное свидетельство Грабаря:«…в нашей русской колонии ( в Мюнхене. 1899. Н.Т.) произошли уже некоторые сдвиги, отразившиеся в какой-то мере на последних годах моего пребывания в Мюнхене. Колония наша разрасталась, так как тяга к нам из Москвы и Петербурга усиливалась. Давно уже деятельным членом нашего кружка сделался приехавший из Москвы Василий Васильевич Кандинский. Юрист по образованию, оставленный при Московском университете и едва ли не приват-доцент уже, он занимался живописью и, имея средства, решился всё бросить и переехать в Мюнхен. Он был совсем из другого теста, чем мы, - более сдержан, менее склонен к увлечениям, больше себе на уме и меньше душа нараспашку. Он писал маленькие этюдики, пользуясь не кистью, а мастихином и накладывая яркими красками отдельные планчики. Получались пестрые, никак не согласованные колористические этюдики. Мы все относились к ним сдержанно, подшучивая между собой над этими упражнениями в чистоте красок. У Ашбе Кандинский также не слишком преуспевал и вообще талантами не блистал. Видя, что в направлении реалистическом у него ничего не получается, он пустился в стилизацию, бывшую тогда как раз в моде: Томас Теодор Хейне в журнале «Simplicissimus» , Юлиус Диц в «Jugend», Константин Сомов в «Мире искусства» имели такой успех, что не давали покоя честолюбивому Кандинскому. Он также принялся за тридцатые годы и стал писать яркой темперой на черной бумаге картинки из жизни первой половины 19 века. Картинки не могли быть приняты на выставки «Мира искусства», но были приняты «Московским товариществом», на выставках которого и появлялись в течение нескольких лет. Успеха они не имели и считались явным балластом. Приходилось придумывать новый трюк. В 1901 Кандинский писал уже большие холсты, в жидкой масляной технике, интенсивные по расцветке, долженствовавшей передавать какие-то сложные чувства, ощущения и даже идеи. Они были столь хаотичны, что я не в состоянии воспроизвести их в своей памяти. Были они неприятны и надуманны. Несчастье Кандинского состояло в том, что все его выдумки шли от головы, а не от чувства, от рассуждения, а не от таланта. Во всем, что он делал, был типичный мозговик и комбинатор – feiner Konditor, как говорят немцы. В дни полной расхлябанности, характерной для европейской буржуазии на грани 19 и 20 веков, он попал в точку, ибо его непонятности и трюкачества принимались снобами- коллекционерами из банкиров и владельцев крупных индустриальных предприятий как некое откровение. Кандинский был для них тем более приемлем, что его продукция была типично немецким детищем, немецкой вариацией парижских «левых» трюков. Он так и вошел в историю немецкого экспрессионизма как мастер до мозга костей немецкий». Дункан, недоучившаяся классическому балету, тоже объясняла, что старое изжило себя. Сначала научись – потом изживай. Так, как Борис Эйфман. Впрочем, Дункан, которую Нестеров видел на сцене, ему понравилась. Зато нет свидетельств, что он ходил на классические балеты.
Первый его автопортрет 1882 года , 74 на 102. Интересно сравнить с его же фотографией, сделанной в этот период. На фото он щеголеватый молодой человек, более озабоченный костюмом и позой. На портрете прежде всего обращает на себя внимание его взгляд: внимательный, даже настороженный. Ни костюмом, ни прической он тут не озабочен. Он внимательно вглядывается в себя, не помышляя о производимом на кого-то впечатлении. Именно этот вдумчивый, чуть недоверчивый взгляд обращает на себя внимание. Это было время, когда он стоял на перепутье: ехать в Петербург в Академию художеств или остаться в Училище, где до сих пор не завоевал весомых наград? Решил, чисто по-юношески: ехать!
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
