Книга Нестерова «Давние дни» оканчивается словами: «Революция началась. Россия вступила в новую яркую полосу своей тысячелетней истории». Это писалось в 1940-1941, первое издание вышло в январе 1942, за 10 месяцев до смерти 80-летнего художника. А в 1917 он писал генералу и литератору Александру Владимировичу Жиркевичу: «Я был бы счастлив, если бы верил в благо переворота. Увы! Этой веры у меня нет. А не веря, «делать вид» с моей прямолинейностью совершенно невозможно». Однако во многом винит последнего царя Николая II, ибо его «крайне неудачное, если не прямо преступное царствование подорвало веру в монархию так, как не удалось бы и большевикам». Чувство робкой надежды, разделяемое Сергеем Дурылиным, с которым они очень сблизились через общее увлечение православием, верой, которая и должна спасти Россию, овладевало обоими. Но по временам и отчаивались, что теперь всё гибнет так, что и за столетие не восстановится, Дурылин даже хотел идти в монастырь, но к 1919 понял, что и там спасения не будет. Кровью сердца написаны строки, где Нестеров, в отличие от более уравновешенного Дурылина, не боясь, восклицает: «Все думы, чувства, надежды, мечты попраны, осквернены. Не стало дорогой нам и понятной России. От ее умного, даровитого, гордого народа осталось что-то фантастическое, варварское, грязное, низкое». И в другом месте: «Если я вижу надежду, то лишь в новом Патриархе, Тихоне». Нестеров представить не мог, что и Патриарха можно посадить под арест, как простого босяка, вора, чуть не убийцу. А ведь всё это случилось, и не в таком далеком будущем. Гораздо полнее о революции и тому, что ей предшествовало, позвольте процитировать из дневников Бенуа: «В Учредительном собрании выборы завершились в конце ноября 1917, большевики из 715 мест – 175. Решили избавиться от Учредиловки 11.12.17, вызвали латышских стрелков для устрашения многотысячной толпы сторонников Учредительного собрания. В Москве организована комиссия по охране памятников, куда вошли Р.И.Клейн, А.П.Ланговой, А.М.Васнецов, В.Д.Поленов и другие». Бенуа присутствует на заседании художественной комиссии по гос. изданию классиков. Там Борис Петрович Попов, Рейснер, Штеренберг, Блок, Шухаев, Альтман. Пишет, что никогда еще не ощущал так остро «весь нелепый деспотизм большевизма, всю бестолковость их представителей, их оторванность от жизни, и в то же время всю обреченность старого мира. Чувства, которые я испытываю, не огорчение, а изумление, преходящее в тоску: идея монархии выдохлась». А вот характеристика Троцкого острым взглядом художника: «Наружность у Троцкого жуткая: острая бородка, глаза разбойничьи, пустой бездушный голос. Говорят, Троцкий честолюб – и прекрасно. Предпочитаю дельного честолюбца благородным и никчемным книжникам мечтателям и фарисеям. Новые властители раскачивают инструмент частной собственности. Неужели среди них действительно имеются такие святые идиоты, которые верят в возможность культуры вне личной заинтересованности?», а что говорил Луначарский о Ленине и Троцком: «Ленин - фанатик, верующий в творческую силу народа. Троцкий - дух разрушения. Он вовсе не верит в успех революции, все и с ним обречены на гибель, однако он желал бы зажечь такой пожар, который вынудил весь мир перестроиться по-новому». Сам Троцкий : «Удержаться хоть бы месяц, а дальнейшее станет наматываться по инерции». Жена Горького ( Мария Федоровна ): «Ленин – ведь это мой старый друг. Он Аввакум, книжник, изувер, всё только книжка. Троцкий – это политический неудачник, полный зависти, хитрый лукавый. Немцы наведут здесь порядок. Но если они придут, я здесь не останусь». А сам Горький, по определению Бенуа – это хитрый русский мужичок и колдун деревенский, и «не могу отделаться от недоверия к этому пленительному человеку». Ужасается ведением заседаний у Луначарского. «Без протоколов. В четверг? А что у нас в четверг? А в пятницу? Все заходят, перебивают… легкомыслие и поверхностность его. Чад лжи и чепухи». А далее он анализирует истоки этой трагедии:
«Боюсь предположить, что предпосылки революции начались с визитов Алисы к своей сестре Эллис, в России Елизавете Федоровне, супруги брата царя Александра III, Сергея Александровича. Там будущий царь Николай II познакомился и влюбился в Алису. А ведь признавался, что он очень влюбчив, так что чаша сия могла бы миновать и его, и Россию. Но с самого начала всё начало складываться роковым? – нет, пока еще не роковым, но неблагоприятным образом для Николая. Начать с самого бракосочетания. Александр III умер 20 октября 1894, а 14 ноября, то есть спустя всего три с половиной недели! – хотя официально траур по царю должен был длиться и всегда длился год! - состоялась их свадьба. Это было нарушением не только протокола - это было в какой-то степени даже неприлично, и извинял и позволил случиться этому бракосочетанию короткий просвет в трауре - день рождения Марии Федоровны, которой исполнилось 47 лет. Я не буду описывать Александру Федоровну и давать ей характеристику. Пойду другим путем: расскажу моменты из ее жизни, а выводы вы сделаете сами. Вот они с супругом едут в Крым, в Ливадию. На всех станциях выходит народ поприветствовать царя. Царица не показывается. Но на одной станции прибывает сам губернатор для приветствия. Нельзя не ответить пришедшим. Царь появляется в окне вагона, приветствуемый восторженной толпой. Царица подходит и… задергивает занавеску. Зиму они обычно проводят в Зимнем дворце, лето - в Летнем, в Царском Селе. Но с зимы 1903-04 они остаются и на зиму в Царском Селе, министры ездят на поезде к царю с докладами. Столица на долгие годы остается без них. Они по милости Александры Федоровны остаются без двора, без окружения, без друзей. А она сближается с сестрами-черногорками Милицей и Станой из бедного горного королевства, посмешищем европейского и русского двора. Это застрявшее в средневековье государство-недоразумение породило сестер, проникнутых мистицизмом, в кое они успешно вовлекают и венценосную подругу, у которой одна за другой рождаются четыре девочки, а наследника престолу царь и Россия дождаться никак не могут. Сестры знакомят царицу с мистиком Филипповым, а затем и с Распутиным. Боже, какая трогательная, братская, сердечная переписка идет у Николая с Вильгельмом в 1914, как они оба не хотят войны! Но война начинается. Как союзник, Николай обязан поддержать Великобританию и Францию – договор нарушать нельзя – еще были строги и неприкосновенны правила».
В Москве жить становилось невозможно. Сначала некоторое время еще надеялся, что работа отвлечет. И даже такое: «Россия должна пройти этот путь как Голгофу. И через нее прийти к великому воскрешению». Но всё это прекраснодушие погибало под натиском ежедневности: поджоги, убийства, осквернение мощей и всего святого, чему молились столетия и чему поклонялись еще недавно. Бенуа упоминает Ларису Рейснер как члена комиссии. Печальна участь художественных ценностей в ее репортаже « В Зимнем дворце», написанном по свежим следам, однако вину она возлагает на Керенского: «Зачем нужно было есть и спать по-царски, попирать ногами изящество, роскошь и богатство, которыми имеет право распоряжаться лишь народ, которое принадлежит будущему, как музей Александра III, как Эрмитаж и Третьяковская галерея. Не будь Керенского во дворце, народный гнев не тронул бы ни одной безделушки. Толпа искала Керенского – и нашла на своем пути фарфор, бронзу, картины, статуи и всё это разбила». В газете «Наша речь» ( это газета кадетов «Речь», много раз менявшая в связи с цензурой свое название, где печатались Бенуа, Мережковский, Шахматов) появилось негодующее письмо, подписанное советом Академии художеств и советом Высшего художественного училища по поводу значительного ущерба художественным ценностям. Газета опять закрыта, негодование осталось втуне, следующий номер выходит под названием «Свободная речь». Мстислав Добужинский пишет свою статью «Расстрелянное искусство». Это о вандализме большевиков в Москве. Но дни идут за днями, все - и Добужинский, и Кустодиев ждут окончания этого кошмара, а он только разгорается. Газета Горького «Новая жизнь» выходила до 1918, с нею сотрудничал тогда Луначарский, там Горький впервые публиковал «Несвоевременные мысли», надолго потом ушедшие из свободного доступа. Вот что он писал в январе 1918: « Всё, что заключает в себе жестокость и безрассудство, всегда найдет доступ к чувствам невежды и дикаря. Недавно матрос Железняков, переводя свирепые речи своих вождей на простецкий язык, сказал, что для благополучия русского народа всегда можно убить миллион людей. Я не считаю это заявление хвастовством и, хотя решительно не признаю таких обстоятельств, которые могли бы оправдать массовые убийства, но – думаю – что миллион «свободных граждан» у нас могут убить. И больше могут. Почему не убивать? Поголовное истребление несогласно мыслящих – старый испытанный прием внутренней политики российского правительства. От Ивана Грозного до Николая II этим простым и удобным приемом борьбы с крамолой свободно и широко пользовались все наши политические вожди – почему же Владимиру Ленину отказываться от такого упрощенного приема? Он и не отказывается, откровенно заявляя, что не побрезгует ничем для искоренения врагов». Газету закрыли. А в музее Академии художеств каким-то чудом открылась выставка «Мира искусства». Бенуа терпят, он пишет: «…да успокойтесь же, друзья, не сжигайте всех кораблей своего идеализма только потому, что в тот же порт вошел дредноут Ленина и эскадры левых. Ей-ей, ужиться можно будет и с ними». Причина, чтобы ужиться: мы тоже хотим прекращения мировой бойни, ибо
38 государств воевали в Великой войне. Нестерова, впрочем, на этой выставке нет. Он в Москве, но собирается уезжать: паек, как сообщила та же «Новая жизнь» уменьшился до одной осьмушки фунта: если фунт 400 граммов, то легко сосчитать, что грядет голод.
Абрамцево, где Дурылин был домашним учителем детей Александра Дмитриевича Самарина и Веры Саввишны Мамонтовой, было их последним островком среди тонущей России. Там он писал своих «Философов». А вокруг не до философии. Дурылину просто негде жить. Нестеров предлагает пожить у него на Новинском бульваре. А они всей семьей поедут к брату жены в Армавир. «Надо подкормиться». Тогда многие уезжали на юг – Шаляпин, Алексей Толстой - переждать, пережить. Не верилось, что такой кошмар надолго. Это как пожар: долго не горит. Дурылин остается. Он же будет хоронить Василия Васильевича Розанова в 1919. 4 августа 1918 он стал дедушкой: у Ольги родилась дочь Ирина.
Армавир. Там жил родной брат жены. Все личные письма уничтожены, и после огромного перерыва длиной в три года продолжаются в ноябре 1920. Армавир стал местом встречи и воссоединения семьи и, как оказалось, на годы, до 1920, местом постоянного жительства. Мало того, здесь в 1919 он тяжело заболел. Тиф, спутник нищеты и антисанитарии, тогда косил людей, и то, что он, уже немолодой, выжил и выздоровел, заслуга его жены, которая начала работать по своей старой специальности, давно ею забытой в хорошие годы, когда даже дети были под присмотром бонн и нянь. Она стала давать частные уроки, а когда открылись школы, пошла туда учительницей. Армавир даже сейчас маленький городок далекий от магистральных путей если не в прямом, то в переносном смысле. А что происходило в столицах?
Уже 8 ноября 1917 Народный комиссар по Просвещению А.В.Луначарский писал Бенуа: «Дорогой Александр Николаевич. Вы обещали осведомить меня относительно конструкции той художественной комиссии, которая состояла при Головине, а также о Ваших взглядах на необходимую реформу…во все Комиссии я должен буду ввести широкое представительство организованного трудового народа, т.е. различных Центральных Исполнительных Комитетов, Советов, Бюро солдат, рабочих, крестьян. Рядом с этим представительством желательно не только представительство различных художественных групп и коллегий, но и отдельных специалистов. Я предполагаю три, а может, четыре комиссии. Это – Комиссия по народному просвещению, Государственный Театральный Совет для заведования театрами республики, Комиссия искусств и Национальных Дворцов».
Увы, Бенуа должен признать, что вступают они в хозяйничанье полного дилетантизма. Но он отмечает и такие факты: никто поначалу не громил Зимний дворец, наоборот, матрос, дежуривший на посту, спрашивает разрешения: можно ли тут курить? Их искусственно развращали: Керенский издал Приказ №1: «Равенство офицеров и солдат, выборные от солдат» – фактическая замена командиров, приказы офицеров можно не выполнять: в армии «демократия». Испугавшись последствий - а они не преминули наступить – издает Приказ № 2, но его уже никто не берет в расчет. А далее все покатилось как снежная лавина. Бенуа пишет в дневнике: « Посланец Луначарского некий Ятманов – настоящий дикарь. Он совершенно случайно и даже неожиданно для себя попал в комиссары, по глупости и невоспитанности он хамил, но в конце сдался, испугавшись ответственности». Главное, чем полагал заняться Бенуа, это Эрмитаж и Музей Александра III. Противно, хотя ожидаемо, было получить ему обвинения в низких происках личного карьеризма от Мейерхольда. Напротив, Луначарский, зная честность и бескорыстие Бенуа, все время советуется с ним, но, как выясняется, и он не всесилен. К тому же он большой любитель поговорить, повыступать, его доклады длятся часами, и эта черта превращает его в пустого болтуна. Он плохо разбирается в людях. Например, он очень симпатизирует и привлекает везде Осипа Брика, человека совершенно чуждого искусству, но большого демагога. Еще удивительные подробности: Ленин, по мнению Луначарского, фанатик, верящий в творческие силы трудящихся. В Троцком, напротив, живет дух разрушения. Он даже не верит в успех революции и убежден, что все они обречены на гибель. Луначарский сам узнает новости… из газет. Новые назначения делаются без него. Не потому ли он уже трижды просился в отставку. Бенуа заботит одно: лишь бы в нынешней суматохе не погибли главные шедевры Эрмитажа. Академия наук слушает доклад историка и искусствоведа Владимира Николаевича Бенешевича (не избежавшего в 1938 расстрела) о спасении памятников зодчества в Москве. Там страшные погромы. Список разрушений составлен Грабарем. Бенуа пишет в дневнике: «Я даже думаю, что Клейнмихели, Аракчеевы, Муравьевы менее вредны, чем эти бездарные «хорошие люди». И вся наша интеллигенция потому и взбешена большевиками, что она погрязла в какой-то бездарной порядочности». А по Петрограду расклеивают листовки с призывом громить интеллигенцию и саботирующих чиновников. Еще пока кажется, что революционеры «играют в террор», потому что никто не спешит идти к ним на службу. У Луначарского «утопические фантазии». Жена Бенуа, занимавшаяся насекомыми, увидела в жизни муравьев довольно жуткий символ, вернее, «идеал» всего коммунистического учения. Прожекты в самом деле самые утопические: всё будет бесплатно. Рабочие с радостью трудятся на свободных от капиталистов заводах и фабриках и бесплатно отдают плоды своего труда крестьянам. Крестьяне радостно трудятся на своей свободной земле и в благодарность за поставляемые рабочими плоды их труда бесплатно их кормят. Транспорт тоже бесплатный. Одна беда: его нет. Трамвай можно ждать часами и тогда уж лучше ехать на извозчике, а тот, видя безвыходность пассажира, дерет с него двойную плату. Квартиры тоже раздают бесплатно, перегораживая огромные залы особняков фанерными стенками или мебелью. Последний владелец Фонтанного дома граф С.Д.Шереметев отдал его в 1918 советской власти, там устроили коммуналки, одной из них можно прийти полюбоваться - это квартира Пунина – музей Ахматовой, где ее сын жил буквально в коридоре, чуть перегороженном. Да, яркость полосы была такая, что «стали выселять из домов, квартир» ( из письма Турыгину). Мария Кирилловна Морозова, в девичестве Мамонтова, из своего огромного особняка на Пречистенке получила две комнатки в своем же полуподвале, и то потому, что отдала в музеи 10 картин и скульптуру «Ева» Ренуара, а в ее доме теперь – Отдел по делам музеев и охране памятников искусства и старины Наркомпроса. Заведуют Грабарь и Ю.Б.Виннер. А ведь она долгие годы буквально содержала его семью, давая великому Скрябину возможность спокойно сочинять ( тогда, в начале 20 века, еще не все считали его великим).
Дом, где жил Нестеров, занят Реввоенсоветом, а его квартира - юрисконсульством этого совета. Год прожил среди ящиков и всякого скарба, но пришлось выехать из особняка на Новинском бульваре, «хотя, - как пишет Турыгину 5 июня 1921 – я продержался дольше других на своем Новинском». На этом же бульваре жил и Шаляпин, но тот просто спустил с лестницы новых комиссаров. Все-таки он был вхож к Ленину – решался вопрос о раздаче реквизита Большого театра в народные клубы, в недопустимости чего вождь его поддержал. Кроме того, он давал бесплатные концерты для рабочих. Но и Федор Иванович понял, что долго ему на гонорарах в виде мешков с картошкой не продержаться и не вернулся в 1922 с заграничных гастролей. Бенуа в 1926 не вернулся из заграничной командировки. Александр Мурашко, из знаменитой семьи художника, его дяди Николая Ивановича Мурашко, создателя в Киеве Рисовальной школы, и сам известный всему Киеву художник, был в 1919 зарезан бандитами на улице.
В начале сентября 1917 семья уже уехала в Армавир «подкормиться», тогда Кубань еще «ломилась от хлеба и всяческих надежд». Надежды таяли, и, наконец, и глава семьи сумел выехать с одним из «державных» украинских поездов сначала в Киев, а потом на Кубань. Там его не ждали: все переболели и тифом, и испанкой, так что переписка с семьей прервалась на три месяца. Нестеров и сам переболел воспалением легких, и его, едва вставшего на ноги, увезла в Армавир вызванная телеграммой жена.
У дочери с зятем - а зять Виктор Шретер был из известной семьи прибалтийских немцев, юрист, приват-доцент, после революции вел курс хозяйственного права, затем профессор факультета советского права - была 4-комнатная квартира на Сивцевом Вражке, 43 (бывший доходный дом Е.А.Шаблыкиной), квартира 12. Придется потом им перебираться туда. Не думал тогда, что это и будет его последним до смерти пристанищем: так тесно жить они не привыкли. Но это еще не было главной бедой. В Училище живописи, ваяния и зодчества начались так называемые реформы, а по сути уничтожение всего, что было накоплено за предыдущие годы: классы более не нужны, предметы изучать тоже не надо. Создали «народные» мастерские, куда мог поступить любой, кто хотел, никаких экзаменов. Сравнить с Академией художеств, куда в 1890 поступал Грабарь: из 200 приняли 20, на экзамене – написать портрет натурщика, писать можно маслом, темперой, акварелью, пастелью. Теперь - заходи и учись. Но и учиться было не обязательно: зашедшие с улицы неучи имели право сами себе выбрать педагога, а если он им не понравился – выгнать. Правда, поняли, что так ничему не научиться и применили новый метод: педагог-художник должен получить 20 голосов и тогда стать преподавателем в мастерской. Неискушенные ученики, однако, здоровым инстинктом чувствовали, что рисовать надо так, чтоб было похоже и потому выбирали в педагоги художников-реалистов: К.А.Коровина, С.В.Малютина, А.Е.Архипова, В.Н.Бакшеева, А.М.Васнецова, В.Н. Мешкова. Директору Илье Машкову, далекому от реализма, зато считавшего себя в этом весьма передовым, такой выбор не понравился, и он назначил руководителями Давида Штеренберга, работавшего в стиле кубизма, футуризма и примитивизма и Казимира Малевича, уже объявившего своим «Черным квадратом» смерть живописи. Вот что писал о Штеренберге в своих мемуарах Георгий Владимирович Иванов: «…вот, например, Штеренберг, комиссар отдела изобразительных искусств. Он прибыл из Парижа, точнее, из «Ротонды» ( кафе, где собирались левые художники) прямо в Зимний дворец. «Восставший пролетариат» на примере Давида Штеренберга лишний раз показал свое умение ставить людей как раз на то место, к которому они предназначены самой судьбой. Телеграммой Луначарского он призвал Штеренберга вершить российские художественные судьбы. Маленький, щуплый, заикающийся, он сидит в каких-то раззолоченных хоромах, кругом малахит, штофные занавески, саженные вазы. В гигантском кресле на львиных лапах с кожаной обивкой, тисненной золотыми орлами сидит бывший фотограф-ретушер, а ныне , после Луначарского, «первое лицо в живописи» - Давид Штеренберг». Бурлюк и вышеперечисленные объявили, что Репина, Маковского и прочих стариков пора выбросить. В.Н. Бакшеев пишет в «Воспоминаниях»: «…на выставках «Бубнового валета», «Голубой розы», «Ослиного хвоста» были такие картинки: на одной были прибиты какие-то дощечки, окурки папирос, жестянки, а на другой - весь холст был исчерчен какими-то вертикальными линиями. На правой и на левой стороне холста были написаны какие-то домики, в общем будто бы представляющие какую-то улицу. Я попросил стоящего рядом художника – члена выставки – рассказать мне содержание этой картины». Вот его объяснение: «Наклонные линии – это провода: телеграфные, телефонные, электрические, а вертикальные – это столбы, на которых эти провода держатся. Ведь вы, когда выходите из дома, то прежде всего видите эти провода, вообще, все наши картины – это пока только начало, из которого должно развиться великое монументальное искусство, отражающее нашу новую жизнь». В Училище живописи, ваяния и зодчества происходило что-то совершенно непонятное: все античные гипсовые фигуры выбрасывали, их разбивали. Это было в Москве, то же происходило и в Петрограде. Вот письмо Александра Владимировича Маковского, художника из знаменитой фамилии живописцев ( 1869-1924): «Петроград. 4 февраля 1919. Давно, очень давно не писал, но настроение такое, что и писать не хочется. Всё пусто, темно. Нашего дорогого Товарищества уже как будто и не существует, и когда мы возродимся, как Феникс из пепла, даже предсказать трудно. Ведь мы всегда были организацией для народа и если не вполне, то почти народной. Казалось бы, в нас должна была сохраниться нужда, необходимость, но, право, когда горит дом со всех четырех сторон, то где тут вытаскивать какую-нибудь старую, хоть и дорогую вещь – не до нее. О личной жизни и говорить не хочу. Что в Москве, что в Питере – один черт на дьяволе. Сидим по своим дырьям, голодаем, холодаем и мечтаем, где бы заработать грош. Масса голодных безнадежно. Общественная жизнь более интересна. У нас организовался Союз - 1й Трудовой профессиональный Союз художников, членов в нем 300 человек. Находимся в периоде организации, но надежд мало». Однако есть Коллегия по дела искусств. Идея родилась в июле 1918 в Плёсе ( помним: любимое место для пейзажной живописи, как деревня Барбизон во Франции). Коллегия решила делать выставку. Старые художники- реалисты доставили свои полотна, но дело не сдвигалось. Заняли места все левые – декаденты, футуристы, кубисты и что уже совсем неприлично – но о приличиях быстро забыли - в Комиссии по отбору картин заседали тоже они! Так сами себя и выбирали.
Что же делали остальные? Нестеров в Армавире. Василий Николаевич Бакшеев 6 лет просидел в деревне в 30 км от Москвы, работая, чтобы не умереть с голоду, на простой крестьянской работе. Василий Дмитриевич Поленов обитал дальше, в 130 км, в Борках, где у него был купленный в 1890 дом. Выживали как могли: в деревне приходилось туго, дочери в Москве шили, вышивали, зная языки, подрабатывали переводами. Александр Владимирович Маковский вскоре умер 55 лет от роду. Николай Константинович Рерих уехал заграницу. Репин остался заграницей, когда Финляндия отделилась от России, и стал там миллионером. Бенуа прожил еще до 1926, но потом все же уехал во Францию. Многие умерли: не стало художника Андрея Николаевича Шильдера (1861-1919), скульптора Гуго Романовича Залемана (1859-1919), ректора АХ Владимира Александровича Беклемишева (1861-1920), педагога Ивана Ивановича Творожникова (1848-1919).
Левые не только устраивали себе выставки, они провозгласили, что нужно новое искусство, понятное массам. А что понятнее плаката? Про «Окна РОСТА» знают все благодаря Маяковскому и Родченко. А Московское Училище живописи, ваяния и зодчества ( МУЖВЗ) было преобразовано во ВХУТЕМАС – Художественно-технические мастерские. Долой картины – даешь плакаты.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
