Ляпсус со вдовой, или Булочка и птичкаМадам Грицацуева, сидя на лестнице у запертой стеклянной двери в самой середине Дома народов, думала о своей вдовьей судьбе, изредка вздрёмывала и ждала утра. Из освещённого коридора через стеклянную дверь на вдову лился жёлтый свет электрических плафонов. Пепельное утро проникало сквозь окна лестничной клетки. –– Суслик! –– позвала вдова. –– Су-у-услик! Она дышала на стекло с невыразимой нежностью. Стекло затуманилось, пошло радужными пятнами. В тумане и радугах сияли голубые и радужные призраки. Со стоном "Товарищ Бендер!" бедная супруга забарабанила по стеклу. Великий комбинатор обернулся. –– А,–– сказал он, видя, что отделён от вдовы закрытой дверью, –– вы тоже здесь? Вдова засуетилась. Она подскакивала за дверью, как чижик в клетке. Притихшие за ночь юбки опять загремели. Остап раскрыл объятия. –– Что же ты не идёшь, моя курочка? Твой тихоокеанский петушок так устал на заседании Малого Совнаркома. Вдова была лишена фантазии. –– Тише, девушка! Женщину украшает скромность. К чему эти прыжки? –– Ну, чего вы терзаетесь? –– спрашивал Остап. –– Кто вам мешает жить? –– Утрите ваши глазки, гражданка. Каждая ваша слезинка –– это молекула в космосе. Вдова стала медленно закипать, как большой монастырский самовар. У Остапа было ещё немного свободного времени. Он защёлкал пальцами и, ритмично покачиваясь, тихо пропел: Частица чёрта в нас –– Чтоб тебе лопнуть! –– пожелала вдова по окончании танца. –– Браслет украл, мужнин подарок. А стул зачем забрал? –– Вы, кажется, переходите на личности? –– заметил Остап холодно. –– Унёс, –– куковала вдова. Вдова кинулась на дверь. Стекла задрожали. Остап понял, что пора* уходить. На крики вдовы набрёл проснувшийся сторож. Он выпустил узницу, пригрозив штрафом.
Когда мадам Грицацуева покидала негостеприимный стан канцелярий, к Дому народов уже стекались служащие самых скромных рангов: курьеры, входящие и исходящие барышни, сменные телефонистки, юные помощники счетоводов и бронеподростки. Среди них двигался Никифор Ляпис, очень молодой человек с бараньей причёской и нескромным взглядом. Прежде всего, Никифор Ляпис пошёл в буфет. Никелированная касса сыграла матчиш и выбросила три чека, Никифор съел варенец, вскрыв запечатанный бумагой стакан, и кремовое пирожное, похожее на клумбочку. Всё это он запил чаем. Потом Ляпис неторопливо стал обходить свои владения. Первый визит он сделал в редакцию ежемесячного охотничьего журнала "Герасим и Муму". Товарища Наперникова еще не было, и Никифор Ляпис двинулся в "Гигроскопический вестник", еженедельный рупор, посредством которого работники фармации общались с внешним миром. –– Доброе утро, –– сказал Никифор. –– Написал замечательные стихи. Начальник для более тонкого определения сущности "Гигроскопического вестника" пошевелил пальцами. Трубецкой-Ляпис посмотрел на свои брюки из белой рогожи, отклонил корпус назад и певуче сказал: –– Это интересно, –– заметила гигроскопическая персона. –– Давно пора* в популярной форме проводить идеи профилактики. Ляпис немедленно задекламировал: Страдал Гаврила от гангрены, Дальше тем же молодецким четырёхстопным ямбом рассказывалось о Гавриле, который, по темноте своей, не пошёл вовремя в аптеку и погиб из-за того, что не смазал ранку йодом. –– Вы делаете успехи, Трубецкой, –– одобрил редактор, –– но хотелось бы ещё больше... Вы понимаете? Он задвигал пальцами, но страшную балладу взял, обещав уплатить во вторник. В журнале "Будни морзиста" Ляписа встретили гостеприимно. –– Хорошо, что вы пришли, Трубецкой. Нам как раз нужны стихи. Только –– быт, быт, быт. Никакой лирики. Слышите, Трубецкой? Что-нибудь из жизни потельработников и вместе с тем, вы понимаете?.. –– Вчера я именно задумался над бытом потельработников. И у меня вылилась такая поэма. Называется: "Последнее письмо"(*народу НРАВИТСЯ!!!*). Вот... Служил Гаврила почтальоном, История о Гавриле была заключена в семьдесят две строки. В конце стихотворения письмоносец Гаврила, сражённый пулей фашиста, всё же доставляет письмо по адресу. –– В чём дело? –– сказал Ляпис. –– Дело происходит, конечно, у нас, а фашист переодетый. Погрустневший Никифор Ляпис-Трубецкой пошёл снова в "Герасим и Муму". Наперников уже сидел за своей конторкой. На стене висел сильно увеличенный портрет Тургенева, а пенсне, болотных сапогах и с двустволкой наперевес. Рядом с Наперниковым стоял конкурент Ляписа –– стихотворец из пригорода. Началась старая песня о Гавриле, но уже с охотничьим уклоном. Творение шло под названием: "Молитва браконьера": Гаврила ждал в засаде зайца, –– Очень хорошо! –– сказал добрый Наперников. –– Вы, Трубецкой, в этом стихотворении превзошли самого Энтиха. Только нужно кое-что исправить. Первое –– выкиньте с корнем "молитву". –– И зайца, –– сказал конкурент. Поэма в преображённом виде носила название "Урок браконьеру", а зайцы были заменены бекасами. Потом оказалось, что бекасов летом тоже не стреляют. В окончательной форме стихи читались: Гаврила ждал в засаде птицу. После завтрака в столовой Ляпис снова принялся за работу. Белые брюки мелькали в темноте коридоров. Он входил в редакции и продавал многоликого Гаврилу. В "Кооперативную флейту" Гаврила был сдан под названием "Эолова флейта". Служил Гаврила за прилавком. Простаки из толстого журнала "Лес, как он есть" купили у Ляписа небольшую поэму "На опушке". Начиналась она так: Гаврила шёл кудрявым лесом, Последний за этот день Гаврила занимался хлебопечением. Ему нашлось место в редакции "Работника булки". Поэма носила длинное и грустное название: "О хлебе, качестве продукции и о любимой" (*"Булочка и птичка"*). Поэма посвящалась загадочной Хине Члек. Начало было по-прежнему эпическим: Служил Гаврила хлебопёком, Посвящение, после деликатной борьбы, выкинули. Самое печальное было то, что Ляпису денег нигде не дали. Одни обещали дать во вторник, другие –– в четверг или пятницу –– через две недели. Пришлось идти занимать деньги в стан врагов –– туда, Ляпис спустился с пятого этажа на второй и вошёл в секретариат "Станка". На его несчастье, он сразу же столкнулся с работягой Персицким. –– А! –– воскликнул Персицкий. –– Ляпсус! –– Слушайте, –– сказал Никифор Ляпис, понижая голос, –– дайте три рубля. Мне "Герасим и Муму" должен кучу денег. И Персицкий вернулся, приведя с собой десяток сотрудников "Станка". Завязался общий разговор. –– Что Гаврила! Ведь это же халтура! –– защищался Ляпис. –– Я –– написал о Кавказе. После этого ответа все насторожились. –– Вы не говорили. Вы писали. Мне Наперников говорил, что вы пытались всучить ему такие стишата в "Герасим и Муму", якобы из быта охотников. Скажите по совести, Ляпсус, почему вы пишете о том, чего вы в жизни не видели и о чём не имеете ни малейшего –– Вы –– мещанин, –– сказал Ляпис хвастливо. Ляпис не понял сарказма. Он горячо продолжал: После этой виртуозной защиты Персицкий потащил упирающегося Ляписа в соседнюю комнату. Зрители последовали за ними. Там на стене висела большая газетная вырезка, обведённая траурной каймой. –– Ай-яй-яй! –– сказал Персицкий, закрывая лицо руками. –– Я чувствую, товарищи, что у Ляпсуса украли его лучший шедевр: "Гаврила дворником служил, –– Дайте мне договорить. Удивительное хулиганство! Ко мне в комнату залезли какие-то негодяи и распороли всю обшивку стула. Может быть, кто-нибудь займет пятёрку на ремонт? –– Для ремонта сочините нового Гаврилу. Я вам даже начало могу сказать. Подождите, подождите... Сейчас... Вот: "Гаврила стул купил на рынке, Скорее запишите. Это можно с прибылью продать в "Голос комода"... Эх, Трубецкой, Трубецкой!.. Да, кстати. Ляпсус, почему вы Трубецкой? (*Известно, почему: потому что мы –– ДВОРЯНЕ!*) Почему вам не взять псевдоним ещё получше? Например, Долгорукий! Никифор Долгорукий! Или Никифор Валуа? Или еще лучше: гражданин Никифор Сумароков-Эльстон? Если у вас случится хорошая кормушка, сразу три стишка в "Гермуму", то выход из положения у вас блестящий. Один бред подписывается Сумароковым, другая макулатура –– Эльстоном, а третья –– Юсуповым... Эх вы, халтурщик!..
© Copyright: Милая Твоя, 2013.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
