Луч света в тёмном царстве Фантазия, трепет, восторг фантазии... Эрвин хорошо это знал. В трамвае он садился всегда по правую руку –– чтобы ближе быть к тротуару. Ежедневно, дважды в день, в трамвае, который вез его на службу и со службы обратно, Эрвин смотрел в окно и С тех пор он избегал разговоров с ними. Зато, отделённый от тротуара стеклом, прижав к рёбрам черный портфель и вытянув ногу в задрипанной полосатой штанине под супротивную лавку, –– Эрвин смело, свободно смотрел на проходивших женщин, –– и вдруг закусывал губу; это значило –– новая пленница; и тотчас он оставлял её, и его быстрый взгляд, прыгавший, как компасная стрелка, уже отыскивал следующую. Они были далеко от него, и потому хмурая робость не примешивалась к наслаждению выбора. Если же случалось, что миловидная женщина садилась против него, он втягивал ногу из-под лавки со всеми признаками досады –– не свойственной, впрочем, его очень юным летам, –– и потом не мог решиться посмотреть в лицо этой женщины, –– вот тут, в лобных костях, над бровями, так и ломило от робости, –– словно сжимал голову железный шлем, не давал поднять глаза, –– и какое это было облегчение, когда она поднималась и шла к выходу. Тогда, в притворном рассеянии, он оборачивался, хапал взглядом её прелестный затылок, шёлковые икры, –– и приобщал её к своему несуществующему гарему. И потом снова лился мимо окон солнечный тротуар, и Эрвин, вытянув одну ногу, повернув к стеклу тонкий, бледный нос, с заметной выемкой Однажды в субботу, лёгким майским вечером, Эрвин сидел в открытом кафе и глядел, изредка захватывая резцом нижнюю губу, на вечерних, прохлаждавшихся прохожих. Небо было сплошь розоватое, и в сумерках каким-то неземным огнём горели фонари, –– Да, пожалуйста, –– с лёгким нырком сказал Эрвин. Таких крупных пожилых дам он не очень боялся. Она молча села, положила на стол свою сумку –– прямоугольную, скорее похожую на небольшой чёрный чемоданчик, и заказала порцию кофе с яблочным тортом. Голос у неё был густой, хрипловатый, но приятный. Огромное небо, налитое розоватой мутью, темнело, мигали огни, промахнул трамвай и разрыдался райским блеском в асфальте. И проходили женщины. –– Не удивляйтесь, –– усмехнулась дама –– и затем, с глухим зевком, добавила: –– Дело в том, что я –– чёрт. Оробевший Эрвин принял было это за иносказание, но дама, понизив голос, продолжала так: Эрвин пробормотал что-то и потянулся за шляпой, упавшей под стол. Эрвин, мигая, посмотрел на улицу. Господин в очках, дойдя до рельс, вынул на ходу носовой платок, хотел в него чихнуть, –– и в это мгновение блеснуло, грянуло, прокатило, Люди в кафе ахнули, повскочили с мест. Некоторые побежали через улицу. Господин, уже без очков, сидел на асфальте. Ему помогли встать, он качал головой, тёр ладони, виновато озирался. –– Я сказала: наскочит, –– могла сказать: раздавит, –– холодно проговорила госпожа Отт. –– Во всяком случае, это пример. –– Итак, милый Эрвин, –– продолжала госпожа Отт, принимаясь за кусок яблочного торта, –– я решила невинно поразвлечься, и вот что я вам предлагаю: завтра, с полудня до полночи, вы можете отмечать взглядом тех женщин, которые вам нравятся, и ровно в Эрвин опустил глаза и тихо произнес: Эрвин кашлянул и почти шёпотом спросил: –– Да, вот ещё, сказал Эрвин, шаркая под столом подошвами. –– Где же это будет –– ну –– происходить? У меня комната маленькая. И в открытом таксомоторе, в налетающих струях тёмного ветра, между звёздным небом и звёздным асфальтом, Эрвин почувствовал, что счастлив чрезвычайно. Госпожа Отт сидела очень прямо, острым углом перекинув ногу на ногу –– и в её твёрдых блестящих глазах мелькали ночные огни города. Ветер остановился. Мало ли какие мечты нагонит кружка чёрного густого пива, проколотого молнией коньяка? Проснувшись на следующее утро, Эрвин так и подумал, –– что был пьян, что сам вообразил разговор с пожилой странной дамой в кафе. Но, постепенно припоминая Вышел он на улицу около половины первого. И оттого, что было воскресенье, и оттого, что вокруг шалаша уборной на углу лиловой бурей кипела персидская сирень, Эрвин чувствовал замечательную лёгкость, –– а ведь лёгкость –– это почти полёт. Посредине сквера в квадратной ямине дети, подняв маленькие фланелевые зады, лепили чудеса из песка. Глянцевитые листья лип трепетали, тёмные сердечки их теней трепетали на гравии, поднимались лёгкой стаей по штанам и юбкам гуляющих, взбегали, рассыпались по лицу и плечам, –– и всею стаей соскальзывали опять на землю, где, чуть шевелясь, ожидали следующего прохожего. И, проходя по скверу, Эрвин увидел девушку в белом платье, сидевшую на корточках и двумя пальцами теребившую толстого мохнатого щенка со смешными бородавками на брюхе. Она нагибала голову –– сзади оголялась шея –– перелив хребта, светлый пушок, круглота плеч, разделённых нежной выемкой, –– и солнце находило жаркие золотистые пряди в её каштановых волосах. Продолжая игру со щенком, она встала с корточек и, глядя вниз на него, хлопнула в ладоши, –– и щенок перевернулся на земле, отбежал в сторону, мягко упал на бок. Эрвин присел на скамейку и мгновенным, робким и жадным взглядом окинул её лицо. И вдруг Эрвин вспомнил, какая власть ему дана, –– и затаив дыхание, стал ждать знака, и в это мгновение девушка на бегу обернулась и сверкнула улыбкой на живой шарик, едва поспевавший за ней. Пошаркивая по гравию ярко-жёлтыми, почти оранжевыми башмаками, Эрвин вышел из сквера. Его взгляд постреливал по сторонам, –– но, потому ли, что девушка со щенком оставила в его душе солнечную впадину, –– он всё не мог найти женское лицо, которое бы ему понравилось. Вскоре, однако, эта солнечная щель затянулась, и вот, у стеклянного столба с расписанием трамваев, Эрвин заметил двух молодых дам, –– судя по сходству, сестёр, –– звонко обсуждавших маршрут. Обе были худенькие, в чёрном шелку, слегка подкрашенные, с живыми глазами. –– Тебе нужно сесть вот в этот номер, именно вот в этот, –– говорила одна. Эрвин сошёл с тротуара, пересек площадь. Он знал все места, где понаряднее, где больше возможностей. Она сходила по ступенькам подъезда, раскачивая в руке сумку. За нею вышел, закуривая сигару, высокий господин, с синими от бритья щеками и крепким, как пятка, подбородком. Дама была без шляпы, её темные волосы, остриженные по-мальчишески, Почувствовав приятный холодок, он отправился в дешёвый ресторан, сел в глубине, у телефонного аппарата, оглядел обедающих. Ни одна из дам не прельщала его. "Может быть, эта. Нет, обернулась –– стара... Никогда не нужно судить по спине". Вагон рванулся и, покрякивая, покатил. Эрвин, повернув к стеклу бледный запотевший нос, ловил взглядом мелькавшие женские лица. Платя за билет, он заметил, что слева от прохода сидит, обернувшись к нему чёрной бархатной шляпой, дама в лёгком платье, разрисованном жёлтыми цветами, переплетающимися по лиловатому полупрозрачному фону, сквозь который проступали светлые перехваты лифа, –– и крупная стройность этой дамы возбудила в нём желание взглянуть и на её лицо. Когда её шляпа нагнулась, чёрным кораблём стала поворачиваться, –– он, по своему обыкновению, отвёл глаза, в притворном рассеянии поглядел на сидевшего против него мальчика, на краснощёкого старичка, дремавшего в глубине –– и получив, таким образом, точку опоры, оправдания для дальнейшего исследования –– поглядываю, мол, по сторонам, –– Эрвин всё так же небрежно перевёл взгляд на даму. Это была госпожа Отт. От жары кирпичные пятна расплылись по её несвежему лицу, чёрные, густые брови шевелились над светлыми, острыми глазами, улыбка поднимала –– Вот что, –– сказал Эрвин, набравшись храбрости, –– пожалуйста, пускай они будут в тех же платьях, и пускай они будут сразу очень весёлые, очень ласковые... Эрвин, не глядя по сторонам, вернулся к себе, разулся и со вздохом удовлетворения растянулся на постели. Проснулся он под вечер. Свет на дворе был ровнее; невдалеке медовым тенором заливался соседский граммофон. Он полежал, закинув руки под затылок, послушал граммофонный тенор. Часам к девяти он набрал ещё двух. Одну он заметил в кафе: она говорила со своим спутником на незнакомом языке –– по-польски или по-русски, –– и глаза у нее были серые, чуть раскосые, нос тонкий, с горбинкой, морщился, когда она смеялась, стройные нарядные ноги были видны до колен. Пока Эрвин искоса смотрел на неё, она в свою шелестящую речь вставила случайную немецкую фразу, –– и Эрвин понял, что это знак. Другую женщину, седьмую по счёту, он встретил у китайских ворот увеселительного парка. На ней была красная кофточка и зелёная юбка, её голая шея вздувалась от игривого визга. Двое грубых, жизнерадостных юношей хватали её за бока, и она локтями от них отбивалась. В увеселительном парке разноцветным огнём играли слоёные фонарики. Вагонетка с воплем мчалась вниз по извилистому желобу, пропадала меж кривых средневековых декораций и опять ныряла в бездну с тем же истошным воплем. В небольшом сарае, на Эрвин поглядел на сильные голые ноги женщин, па гибко согнутые спины, на разгорячённые лица с яркими губами, с синими крашеными ресницами. Одна из стрелок уже кончила круг... ещё толчок... ещё... Эрвин выпил пива в расписном павильоне, поглядел на часы и медленно направился к выходу. Он шёл, глядя себе под ноги, изредка только проверяя названия улиц. Он знал, что улица Гофмана далеко, за Кайзердаммом, но оставалось около часу, можно было не очень торопиться. Опять, как вчера, небо кишело звёздами, и блестел асфальт, как гладкая вода, отражая, удлиняя, впитывая в себя волшебные огни города. На углу, где свет кинематографа обливал тротуар, Эрвин услышал короткий раскат детского смеха и, подняв глаза, увидел перед собой высокого старика в смокинге и девочку, шедшую рядом, –– девочку лет четырнадцати в тёмном нарядном платье, очень открытом на груди. Старика весь город знал по портретам. Это был знаменитый поэт, дряхлый лебедь, одиноко живший на окраине. Он ступал с какой-то тяжкой грацией, волосы цвета грязной ваты спадали на уши из-под мягкой шляпы, играл огонёк посреди крахмального выреза на груди, и от длинного костистого носа теневое пятно косо падало на тонкие губы. И взгляд Эрвина, дрогнув, перешёл на лицо девочки, семенившей рядом, –– что-то было в этом лице странное, странно скользнули её слишком блестящие глаза –– и если б это была не девочка –– внучка, верно, старика, –– можно было подумать, что губы её тронуты кармином. Она шла, едва-едва поводя бёдрами, тесно передвигая ноги, она что-то звонко спрашивала у своего спутника, –– и Эрвин ничего мысленно не приказал, но вдруг почувствовал, что его тайное мгновенное желание исполнено. Они прошли. Пахнуло духами. Эрвин обернулся, затем продолжал свой путь. –– Боже мой, но ведь мне нужно видеть её лицо, –– волновался Эрвин. –– И время идёт. Не походка, не облик её... Что-то другое, очаровательное и властное, какое-то напряженное мерцание воздуха вокруг неё, быть может, только фантазия, трепет, восторг фантазии, –– а быть может, то, что меняет одним божественным взмахом всю жизнь В третий раз Эрвин стал приближаться. Ещё шаг... Ещё. Сейчас обгонит. Он был уже совсем близко, когда внезапно женщина остановилась у чугунной калитки и звякнула связкой ключей. Эрвин, с разбега, едва не наскочил на неё. Она повернула к нему лицо, и при свете фонаря он узнал ту, которая утром, в солнечном сквере, играла со щенком, –– и сразу вспомнил, сразу понял всю её прелесть, теплоту, драгоценное сияние. Он стоял и смотрел на неё, страдальчески улыбаясь. Калитка открылась и с грохотом хлопнула. Эрвин остался один под умолкшими липами. Постоял, затем надел шляпу и медленно отошел. Пройдя несколько шагов, он увидел два огненных пузыря, –– открытый автомобиль, стоящий у панели. Он подошёл, И тогда знакомый, мягкий, хрипловатый голос раздался из глубины автомобиля: –– Чёт, –– усмехнулся Эрвин, поводя пальцем по пыльной дверце. "Знаменитый поэт, дряхлый лебедь" –– и надушенная девочка-нимфетка с карминными губами. Очаровательное тело без души для следующего воплощения). Вот где собака зарыта! А совсем не там, где Вы подумали. Как Вам не стыдно! )) © Copyright: Милая Твоя, 2013.
Другие статьи в литературном дневнике:
|