Об отмене БулгаковаУкраина «отменяет» Булгакова. Как человек, который прочёл его полное собрание сочинений, смею заметить вот что. В раннем рассказе «Китайская история», или «шесть картин вместо рассказа» (1923) в разгар гражданской войны как бы ниоткуда появляется китаец по прозвищу Ходя, чья единственная добродетель – виртуозная стрельба из пулемёта. Он примыкает к красным лишь оттого, что они оказались первыми, кого он встретил. Будь это армии Деникина или Колчака – служил бы им. Ходя необразован и ни слова не знает по-русски. Некому было поведать ему о философии Лао-цзы, драмах Шекспира и сатирах Мольера. Маятнике Достоевского и полифонии Чехова. Он далёк от всех этих страстей настолько, насколько благополучный европеец от Северного полюса. И ничуть не страдает от этого. Ходя сеет смерть не из животной злобы или политических убеждений, а потому что не умеет иначе заработать на жизнь. Вне боя это нелепый персонаж, коряво произносящий русские слова – и ясно, что он никогда не освоит язык. Его забивают штыками юнкера после провала красных на одном из участков фронта. Визгливо, долго, с ненавистью – колют штыками, когда он уже мёртв. И Булгаков, при всех известных политических взглядах и европейских ценностях, отказывается торжествовать над чуждым ему, во всех смыслах, красным китайцем. Или превращать его в демона ненавистной ему революции. «Держа винтовку на изготовку, задыхаясь в беге, опережая цепь, рвался справа к Сен-Зин-По меднолицый юнкер. — Бро-сай пулемет… чертова китаеза!! — хрипел он, и пена пузырями вскакивала у него на губах, — сдавайся… — Сдавайся!!! — выло и справа и слева, и золотые пятна и острые жала запрыгали под самым скатом. А-р-ра-па-ха! — последний раз проиграл пулемет и разом стих. Ходя встал, усилием воли задавил в себе боль в груди и ту зловещую тревогу, что вдруг стеснила сердце. В последние мгновенья чудесным образом перед ним под жарким солнцем успела мелькнуть потрескавшаяся земля и резная тень и поросль золотого гаоляна. Ехать, ехать домой. Глуша боль, он вызвал на раскосом лице лучезарный венчик и, теперь уже ясно чувствуя, что надежда умирает, всё-таки сказал, обращаясь к небу. — Премиали… карасни виртузи… палата! палата! И гигантский медно-красный юнкер ударил его, тяжко размахнувшись штыком, в горло, так что перебил ему позвоночный столб. Черные часы с золотыми стрелками успели прозвенеть мелодию грохочущими медными колоколами, и вокруг Ходи засверкал хрустальный зал. Никакая боль не может проникнуть в него. И Ходя, безбольный и спокойный, с примёрзшей к лицу улыбкой, не слышал, как юнкера кололи его штыками». Жажда проникнуть в таинства судьбы человека насущней его взглядов, паспорта, языка и географии. Нет никаких «поделом ему!» или «за великую Белую гвардию империи!». Вся «моралистика» – безбольный Ходя, обретающий покой в финале. Вне всякого суда. Проигравшие для вечности – его избыточные палачи. Как бы свои, для Булгакова. Повесить на писателя флажок и принадлежность к партии стремятся только неучи и двоечники. Воспринимать их всерьёз, безотносительно политической повестки – невозможно. Но вот что неизменно: рассказы человека, прошедшего гражданку медбратом и чудом уцелевшего от тифа, так и останутся для меня подлинными свидетельствами, в отличие от голосов отменителей – из СССР, России, Украины, Европы и далее повсюду. Не того масштаба фигура. Ничего с ней уже не сделать. Разве только – явить на её фоне собственное невежество. © Copyright: Константин Жибуртович, 2024.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
