37. О Михаиле Кузмине37. О МИХАИЛЕ КУЗМИНЕ (1872-1936) – Раздел 5.8 из книги по Серебряному веку http://proza.ru/2013/08/28/2084 Здесь цепи многие развязаны, – Кузмин не поддается прямому и однозначному восприятию. В его творчестве и облике совмещается несовместимое: с одной стороны – «маркиз» XVIII в., с другой – старообрядец по происхождению и убеждениям. Удивительным образом соединяются в поэзии Кузмина простота и сложность. Кузмин – человек «позднего» символизма, по определению Ахматовой, которая решительно отказывалась считать его акмеистом. Но и Блок не хочет причислять его к символистам: «он на наших пирах не бывал». Действительно, Кузмин ни с одним из направлений не сливался организационно и решительно сопротивлялся любым попыткам зачислить его в какую-либо «школу». Всякому направлению Кузмин противопоставлял художническую независимость. Кузмин первым изложил идеи «кларизма» в статье «О прекрасной ясности» (1910 г.). Он же один из самых «темных», герметичных русских поэтов. Самая привлекательная черта Кузмина – искреннее смирение, отсутствие всякой гордыни и позы, так свойственных художникам Серебряного века. Пожалуй, невозможно назвать другого человека, который до такой степени оказался бы «ко двору» в мире театральной, музыкальной и художественной элиты Петербурга. Его однокашником и ближайшим другом был Г.В. Чичерин – будущий видный советский дипломат, человек острого ума и большой образованности. Он формировал литературные и музыкальные вкусы Кузмина. Следует отметить, что Ахматову в литературу ввел именно Кузмин, написав хвалебное предисловие к ее первому сборнику «Вечер». Одной из интереснейших поэтических книг первой трети ХХ века, бесспорно, является последняя книга Кузмина – «Форель разбивает лед». Мастерство Кузмина, видимо, не имеет аналогов в русской поэзии. Здесь и поражающее разнообразие строфики в сочетании с многообразием размеров и оригинальностью ритмических ходов, и свободные переливы от размера к размеру внутри стихотворения, и огромное количество звуковых повторов и т.д. Но вдобавок оказывается, что Вяч. Иванов восхищался его эрудицией и в спорах прислушивался к его мнению. Он гордился тем, что Кузмин жил у него на Башне. Но, оказывается, Кузмин жил еще и у Нагродской, прославленного автора «Гнева Диониса». И там устраивались маскарады, о которых и сейчас говорят шепотом. Кузмин сразу обнаружил огромные способности и вскоре махнул рукой на музыку, заменив ее поэзией. Хотя музыку бросил не совсем. С тех пор они всюду и везде появлялись втроем. В обращении Кузмин был как-то по-старушечьи старомодно ласков. Гумилева он называл Коленька, Георгия Иванова – Егорушка, Георгия Адамовича – Жоржик. На «ты», что было принято среди поэтов, был только с Гумилевым. Интересовался он исключительно «злобою дня», т.е. домлитовскими слухами и сплетнями. Главным образом, любовными. Нет, этот Кузмин мне не нравился. Но со временем я привыкла к нему. Меня уже не поражали его огромные подведенные глаза. Вблизи они казались не такими неправдоподобно огромными. «Византийские»? Да, пожалуй. Но больше всего они, когда я их хорошо рассмотрела, напоминали глаза верблюда. Ведь у верблюда глаза выпуклые, томные, совсем как у прелестных персианок на картинках «Тысячи и одной ночи». И у Кузмина точь-в-точь такие. Из-за этих глаз он и сам стал для меня кем-то вроде персонажа «Тысячи и одной ночи», которому нельзя вполне доверять. Я увидела Кузмина впервые в августе, а теперь ноябрь. Я успела привыкнуть к его наружности с его «рожками и ножками» – и ко всем его странностям – к постоянной прибавке к каждой фразе: что? что? Эту манеру говорить многие поэты, в том числе Георгий Иванов, у него переняли. – Как вы поживаете? Что? Что? Сегодня страшный мороз, что? что? Но был и другой Кузмин. Кузмин стихов, песенок и прелестного «Картонного Домика». Еще до революции вся Россия распевала: «Дитя, не тянися весною за розой». Но мало кто знал, что и музыка и слова – Кузмина. На нотах «Дитя» красовался портрет певца-исполнителя. Ему и приписывали этот романс. В Петербурге, в литературно-светских салонах, от песенок Кузмина были «без ума». И не только в светских салонах. Самые серьезные критики и ценители, как профессор Брауде и Метнер, превозносили их. Сам Кузмин, понимая свои недостатки и достоинства, говорил: – У меня не музыка, а музычка, но в ней есть яд. Я не присутствовала при том, как Кузмин «сводил с ума» своим пением весь светско-литературный Петербург ни в салонах, ни в «Бродячей Собаке». Я – и это одно из моих больших сожалений, – никогда не была в «Бродячей Собаке». Но судя по рассказам Георгия Иванова и Гумилева, это происходило хотя и пышнее, но почти так же, как и в гостиной «ДИСКа» или в одном из гостеприимных домов «недорезанных буржуев». Кузмина усадить за рояль было нелегко. Он капризно отказывался: – Нет, в другой раз… Я не в голосе… Не могу… У меня от пения зубы болят… Но какой-нибудь ревностный поклонник брал его под руку и вел к роялю. И Кузмин, не без удовольствия, уступал насилию… И вот Кузмин за роялем. По гостиной проносится восторженный вздох. Кузмин наклоняет голову к клавишам и весь как-то съеживается, на глазах стареет, становится старичком. Нет, даже не старичком, а старушкой. Вернее, старичком похожим на старушку. Он жеманно, по-старушечьи, касается клавишей маленькими коричневыми, высохшими ручками. Кузмин поет. Голоса у него нет. Он пришепетывает, и, как рыба, округлив рот, глотает воздух. Кузмин в моем присутствии почти никогда не говорил серьезно. Он был очень болтлив, но не выносил ученых разговоров, как он их называл. – Нет уж, Коленька, избавь меня, – прерывает он Гумилева. – Дай мне уйти, тогда и выкладывай свою ученость, на здоровье. А сейчас лучше ответь, правда ли, как я слышал, Анна Андреевна хочет развестись с Шилейко? Тебе, как ее бывшему мужу, наверно известно. Правда, разводится? МАРГАРИТА САБАШНИКОВА Наоборот, с удивительной откровенностью и невинностью он читает друзьям свои дневники, ничего не убирая, не стремясь изобразить иначе, чем было в жизни... ГЕОРГИЙ ИВАНОВ Если посмотреть на корешки – подбор пестрый. Жития святых и Записки Казановы, Рильке и Рабле, Лесков и Уайльд. На столе развернутый Аристофан в подлиннике. В углу, перед потемневшими иконами, голубая «архиерейская» лампадка. Смешанный запах духов, табаку, нагоревшего фитиля. Очень жарко натоплено. Очень светло от зимнего солнца. Это комнаты Кузмина в квартире Вячеслава Иванова. Первая – приемная, вторая – спальня. Когда в 1909 году я познакомился с Кузминым, он только что сбрил бороду. Если бы это касалось кого-нибудь другого – можно было бы о бороде и не упоминать. Но в биографии Кузмина сбритая борода, фасон костюма, сорт духов или ресторан, где он завтракал, – факты первостепенные. Вехи, так сказать. По этим «вехам» можно проследить всю «кривую» его творчества. Итак – Кузмин только что сбрил бороду. Еще точнее: перестал интересоваться своей внешностью, менять каждый день цветные жилеты, маникюрить руки. Перестал запечатывать письма оранжевым сургучом с оттиском своего герба, перестал душить их приторным «Астрисом». Короче: апостол петербургских эстетов, идеал денди с солнечной стороны Невского стал равнодушен к дендизму и к эстетизму. Маркизы, мушки, XVIII век, стилизованное вольнодумство, подвиги великого Александра, лотосы, Нил, нубийцы, опять XVIII век и маркизы – все, о чем писал Кузмин до тех пор, – перестало его интересовать вместе с галстуками и цветными сургучами. Но галстуки еще донашивались. Кузмин, бросив изысканные темы, – перешел к обыкновенным. Но его язык, манера, легкость – остались. И, перестав быть целью, – приобрели прелесть. ...В 1909-1910 гг. Кузмин дописывал роман «Прекрасный Иосиф», последние стихи из «Осенних озер» – лучшее из им написанного и в прозе, и в стихах. Вещи Кузмина той эпохи были совсем хороши, особенно проза. Казалось, что поэт-денди, став просто поэтом, выходит на настоящую, широкую дорогу. Казалось... На «настоящую» дорогу Кузмин не вышел. В 1909-1910 гг. он дописывал свои лучшие вещи. Вначале Кузмин попал в блестящую среду – лучше нельзя было для него придумать. Он поселился в квартире Вячеслава Иванова, и все лучшее из написанного Кузминым – написано под «опекой» этого, может быть, единственного за всю историю русской литературы – знатока, ценителя, друга поэзии. Но произошло охлаждение, и Кузмин от Иванова уехал. Жить один он органически не мог – немного времени спустя его уже окружает новое общество, тоже литературное. Он опять живет под одной крышей с другим писателем. Жить Кузмин один не мог – ему нужен был «воздух», чтобы дышать. Но вот воздух найден. И Кузмин дышит им так же свободно, как воздухом ивановской «Башни». Теперь он под опекой писательницы Нагродской, автора «Гнева Диониса», – живет у нее. Теперь она дает ему литературные советы… Внешность его почти уродливая и очаровательная. Маленький рост, смуглая кожа, распластанные завитками по лбу и лысине, нафиксатуаренные пряди редких волос – и огромные удивительные «византийские» глаза. Жизнь Кузмина сложилась странно. Литературой он стал заниматься годам к тридцати. До этого занимался музыкой, но недолго. А раньше? Раньше была жизнь, начавшаяся очень рано, страстная, напряженная, беспокойная. Бегство из дому в шестнадцать лет, скитания по России, ночи на коленях перед иконами, потом атеизм и близость к самоубийству. И снова религия, монастыри, мечты о монашестве. Наконец, первый проблеск душевного спокойствия – в захолустном итальянском монастыре, в беседах с простодушным каноником. И первые мысли об искусстве – музыке... Кузмин готовился быть композитором – учился у Римского-Корсакова. Консерваторий не кончил, но музыки не бросил. Стихам Кузмина «учил» Брюсов. – Помилуйте, Валерий Яковлевич, как же сочинять? Я не умею. Мне рифм не подобрать. И Брюсов учил тридцатилетнего начинающего «подбирать рифмы». Ученик оказался способным. Литературная судьба у Кузмина странная. После 1905 года вкусы русской «передовой» публики начали меняться. Всевозможные «дерзания» ее утомили. После громов первых лет символизма хотелось простоты, легкости, обыкновенного человеческого голоса. Кузмин появился как нельзя вовремя. Все устали от слога высокого, все хотели «прекрасной ясности», которую провозгласил Кузмин. И редко чье имя произносилось с большим вниманием и надеждой, чем тогда имя Кузмина. И не только читателями, но и людьми, чье одобрение вряд ли можно было заслужить не по праву, – Вяч. Ивановым, Иннокентием Анненским. Для лучшей части тогдашней поэтической молодежи имя Кузмина было самым дорогим. Они пленительны и сейчас, его ранние вещи. И сейчас, когда очарование новизны прошло, а все недостатки этой поэзии проступили. Перечтите «Сети», «Осенние озера», первые три тома рассказов, «Куранты любви». При всех «частностях», – это прекрасное достояние русской литературы. У Кузмина было все, чтобы стать замечательным писателем. Не хватало одного – твердости. «Куда ветер подует». НИКОЛАЙ ЧУКОВСКИЙ Всякая государственность, безразлично какая, была для него только безвкусицей. Всякую философию, все то, что люди называют мировоззрением, он считал безвкусицей. Тот гумилевский формализм, который исповедовал Георгий Иванов, тоже, безусловно, казался Кузмину безвкусицей. При этом к безвкусице Кузмин вовсе не относился непримиримо. Как эстет изысканный, он от души радовался всякий раз, когда безвкусица принимала неожиданные, причудливые, нелепые формы. Мне и моим приятелям Кузмин в те годы был глубоко чужд жеманством своих стихов. Впрочем, иногда, – когда вдруг переставал жеманничать, – он блистал стихами истинно прелестными. ГЕОРГИЙ ЧУЛКОВ Об отношениях к женщинам он заявлял, что мужчин влечет к женщинам любопытство, а он не любопытен и предпочитает то, что ему уже известно очень хорошо. «Я боюсь разочарований», – говорил он. Два портрета Кузмина, написанные Сомовым, удачнее, чем портреты Блока и Вяч. Иванова, сделанные тем же мастером. Это объясняется тем, что Сомову понятнее близкий ему по своей культуре и психологии Кузмин, чем иные, более чуждые ему поэты. В прошлом у него были какие-то искания, какая-то любовь к старообрядческому быту, какие-то странствия по Италии... Все это смешалось в нем, сочеталось во что-то единое. И это не было механическою смесью, а органическим единством. Как это ни странно, но старопечатный «Пролог» и пристрастие к французскому XVIII в., романы Достоевского и мемуары Казановы, любовь к простонародной России и вкус к румянам и мушкам – все это было в Кузмине чем-то внутренне оправданным и гармоничным. 02.04.2021 г. © Copyright: Евгений Говсиевич, 2021.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
