50. В. Соловьёв о Пушкине и др. - раздел из книги50. В.С.СОЛОВЬЁВ о ПУШКИНЕ, ЛЕРМОНТОВЕ и др. ПИСАТЕЛЯХ РОССИИ. Раздел II.7 книги по «Философоведению» http://proza.ru/2016/10/13/299 По различным статьям О классификации русских поэтов Все русские поэты нашего времени делятся на три группы. 1 группа – обозначается одним именем Пушкина. Здесь отношение мысли к творчеству – непосредственное, органическое, нет никакого раздвоения в поэтической деятельности. Как чистый поэт, поэт-художник Пушкин даёт нам совершенные образцы красоты, не тревожась вопросом: что такое поэтическая красота, как она относится к жизни, какое её место во вселенной? 2 группа – во главе с Лермонтовым и Баратынским. Критическое, отрицательное отношение к собственной жизни и к окружающей среде обманчиво возводится здесь в степень безусловного принципа и становится господствующим настроением самой поэзии. От бессодержательности своей жизни эти поэты находят, что у неё нет смысла и цели. Но в таком случае и поэзия, как высший цвет жизни – есть бессмысленный обман. То, что у Пушкина было выражением мимолётного настроения, от которого он сам был готов сейчас же отказаться, у Лермонтова принимает вид окончательного убеждения. Баратынский и Лермонтов, при весьма значительном, хотя и подорванном рефлексией поэтическом таланте, были не столько мыслителями, сколько резонерами на почве субъективных впечатлений. Из этих двух поэтов у Баратынского, как ума более развитого и зрелого, разочарование имеет хотя бы некоторую видимость объективных оснований. Лермонтов за свою короткую жизнь не успел додуматься ни до чего подобного, и всё его разочарование происходило исключительно из неприятных впечатлений от окружающей действительности, т. е. от светского общества в Петербурге, Москве и Пятигорске. 3 группа. Жизненность русской поэзии доказана тем, что она не остановилась на разочарованности Лермонтова и Баратынского, что после них появились поэты положительной мысли, сознательно понимавшие значение красоты в мире и оправдывающие поэзию, как выражение истины. Глубокого представителя этой группы, которую можно назвать поэзией гармонической мысли, мы находим в Тютчеве. Сюда же можно отнести и А.К. Толстого с его отличительной особенностью – элементом деятельной воли и борьбы, почти отсутствующим в поэтических произведениях Тютчева. ***** О Пушкине 1. Сущность поэзии Пушкина в том, что поэтичность нигде не проявлялась с такой чистотой, как именно у Пушкина, хотя были поэты сильнее его. Не тревожа колоссальных теней Гомера и Данте, Шекспира и Гёте, можно предпочитать Пушкину и Байрона, и Мицкевича. Байрон превосходил Пушкина напряжённой силой своего самочувствия и самоутверждения. Это был более сосредоточенный ум и более могучий характер, что выражалось в его поэзии, и делало из него «властителя дум». Байрон и Мицкевич от себя привносили такое содержание, которое при всей своей значительности не было, однако, существенно для поэзии, как таковой: один внёс свой демонизм, другой – свою религиозную мистику. Поэтому Пушкин остаётся поэтом более беспримесным, чем все прочие, – выразителем чистой поэзии. У него не было такого господствующего центрального содержания личности, как у Байрона и Мицкевича, а была просто живая, открытая, необыкновенно восприимчивая и отзывчивая ко всему душа – больше ничего. Единственно крупное и важное, что он знал за собою, был его поэтический дар. Ясно, что он ничего общезначительного от себя не мог внести в поэзию, которая оставалась у него чистою поэзией, получившей своё содержание не извне, а из себя самой. 2. В радужной поэзии Пушкина все цвета. Действительная разноцветность его поэзии бросается всякому в глаза, и внешний, поверхностный взгляд видит здесь бессодержательность, бесхарактерность. На язык просится выражение «хамелеон», которое не звучит похвалой. Но надо сказать, что искать в поэзии непременно какого-то особенного, постороннего ей содержания – значит, не признавать за ней её собственного, а в таком случае стоит ли толковать о поэтах? В поэзии есть своё содержание и своя польза. Она должна служить делу истины и добра на земле, но только по-своему, только своею Красотой и ничем другим. 3. Пушкин был, бесспорно, умнейший человек. Блестящие искры его ума рассеяны в его письмах, записках, статьях, эпиграммах и т. д. Всё это очень ценно, но не здесь бесценное достоинство и значение Пушкина. Он нам, безусловно, дорог не своими умными, а своими вдохновенными произведениями. Перед вдохновением ум молчит! Едва ли во всей всемирной литературе найдётся другой пример великого писателя, который так рано, как Пушкин, стал общепризнанным и популярным в своей стране. Острый и ясный ум Пушкина в соединении с тонким вкусом, с верным словесным тактом и с широким литературным образованием – в этом Гений Пушкина! 4. Но следует отметить, что ясный и прямой ум Пушкина соединялся с необузданною чувственною натурой. Пушкин вовсе не был мыслителем и практическим мудрецом. Но здравым пониманием насущных нравственных истин, смыслом правды он обладал в высокой степени. Ум его был уравновешенный, чуждый всяких болезненных уклонений. 5. Пушкин постоянно колеблется между высокомерным пренебрежением к окружающему его обществу и мелочным раздражением против него, выражающимся в язвительных личных выходках и эпиграммах. По мнению самого Пушкина, повторяемому большинством критиков и историков литературы, «свет» был к нему враждебен и преследовал его. В его отношении к неприязненным лицам не было ничего ни гениального, ни христианского, и здесь – настоящий ключ к пониманию катастрофы 1837 года. 6. Писарев отрицал Пушкина потому, что тот не был социальным и политическим реформатором. Требование было неосновательно, но факт был совершенно верен. Пушкин действительно не был таким реформатором. Пушкин решительно отклонял от себя всякую преобразовательную задачу и был более похож на Гёте, чем на Сократа. И отношение официальной и общественной русской среды было более похоже на отношение Германии к Гёте, чем отношение афинской демократии к Сократу. 7. Если несколько лет невольного, но привольного житья в Кишинёве, Одессе и собственном Михайловском – есть гонение и бедствие, то как же мы назовём бессрочное изгнание Данте из Родины, тюрьму Камоэнса, объявленное сумасшествие Тассо, нищету Шиллера, остракизм Байрона, каторгу Достоевского и т. д. Единственное бедствие, от которого Пушкин серьёзно страдал, была тогдашняя цензура. 8. Когда говорят о вражде светской и литературной среды к Пушкину, забывают о его многочисленных и верных друзьях в этой самой среде. Но почему же «свет» более представлялся тогда Уваровым или Бенкендорфом, чем Карамзиными, Вяземскими и т. д.? И кто были представители русской литературы: Жуковский, Гоголь, Баратынский, Плетнёв, или же Булгарин? Едва ли был когда-нибудь в России писатель, окружённый таким блестящим и плотным кругом людей понимающих и сочувствующих. 9. Пушкин негодовал и обижался на общество не за отношение к нему как к поэту, а за холодность и неприязненность к нему многих лиц из тех двух кругов, к которым он сам принадлежал – светского и литературного. Во многом он сам давал пищу для такого отношения к нему. Главная беда Пушкина – эпиграммы. Между ними есть, правда, высшие образцы этого невысокого, хотя законного рода словесности, но многие другие – ниже поэтического достоинства Пушкина, а некоторые – ниже человеческого достоинства вообще и столько же постыдны для автора, сколько оскорбительны для его сюжетов. Глухая борьба тянулась два года, и было много моментов, когда он мог одним решением разорвать всю эту паутину, поднявшись на ту доступную высоту, где неуязвимость гения сливалась с незлобием христианина. Но он всё более и более отдавался страсти оскорблённого самолюбия с её ложным стыдом и злобной мстительностью. 10. Потерявши внутреннее самообладание, он мог быть ещё спасён посторонней помощью. После первой несостоявшейся дуэли с Геккерном император Николай Павлович взял с него слово, что в случае нового столкновения он предупредит государя. Пушкин дал слово, но не исполнил его. Ошибочно уверившись, что непристойное анонимное письмо писано тем же Геккерном, он послал ему свой второй вызов в таком изысканно-оскорбительном письме, которое делало кровавый исход неизбежным. Следует отметить, что если бы ошибочное предположение было верно, и автором письма был действительно Геккерн, то он тем самым лишал себя права быть вызванным на дуэль, как человек, поставивший себя своим поступком вне законов чести, а если письмо писал не он, то для вторичного вызова не было никакого основания. Следовательно, эта несчастная дуэль произошла не в силу какой-нибудь внешней для Пушкина необходимости, а единственно потому, что он решил покончить с ненавистным врагом. И здесь он был не «невольником чести», как назвал его Лермонтов, а только невольником той страсти гнева и мщения, которой он весь отдался. 11. Но и тут не всё было ещё потеряно. Во время самой дуэли раненный противником очень опасно, но не, безусловно, смертельно, Пушкин ещё был господином своей участи. Во всяком случае, мнимая честь была удовлетворена опасной раной. Продолжение дуэли могло быть делом только злой страсти. Пушкин убит не пулею Геккерна, а своим собственным выстрелом в Геккерна. Несчастный поэт был менее всего близок к Христу тогда, когда стрелял в своего противника. Перед смертью в нём произошло духовное возрождение. Когда его секундант и товарищ Данзас спросил Пушкина о том, в каких чувствах к Геккерну он умирает, Пушкин ответил: «Требую, чтобы ты не мстил за мою смерть. Прощаю ему и хочу умереть христианином». 12. Окончательное торжество духа в Пушкине и его примирение с Богом и с миром примиряют нас с его смертью: эта смерть не была безвременною. Никаких новых художественных созданий Пушкин нам дать уже не мог и никакими сокровищами не мог больше обогатить нашу словесность! Поясним. Два явных факта достаточно доказывают, что его личная воля определилась: «ему нужен был кровавый исход». Эти факты – нарушенное слово императору и последний выстрел в противника. Даже рана его самого или Геккерна не могла бы укротить его душевную бурю и переменить его решимость «довести дело до конца!» При этом дуэль могла иметь только два исхода: или смерть самого Пушкина, или смерть его противника. Но, если бы дуэль была бы «успешной» для Пушкина, т. е. убив Геккерна, неужели он смог бы спокойно творить новые художественные произведения, озарённые высшим светом христианского сознания. Каким образом мог бы он примириться с глубочайшим противоречием между служением высшей красоте и фактом убийства из-за личной злобы. Пушкин мог и хотел убить человека, но после этого свершения в душе у него осталось бы только сознание о бесповоротно совершившемся злом и безумном деле. Смерть противника была бы для Пушкина жизненною катастрофою. Не мог бы он с такою тяжестью на душе по-прежнему подниматься на вершины вдохновения, не мог бы с кровью человеческой жертвы на руках приносить священную жертву светлому божеству поэзии. При том исходе дуэли, которого бы желали иные поклонники Пушкина, поэзия бы ничего не выиграла, а поэт потерял бы очень много: вместо трехдневных физических страданий ему пришлось бы многолетнею нравственною агонией достигать той же окончательной цели: своего духовного возрождения. Убийство личного врага, хотя бы на дуэли, было бы нравственной катастрофой. Есть только два пути, которыми люди приходят к духовному возрождению – это путь внутреннего перелома, лучшей воли, побеждающей низшие влечения, или путь жизненной катастрофы, освобождающей дух от непосильного ему бремени одолевших его страстей. Беззаветно отдавшись своему гневу, Пушкин избрал второй путь, и неужели мы будем печалиться о том, что этот путь не был отягощён для него виною чужой смерти, и что духовное очищение могло совершиться в три дня? Вот и вся судьба Пушкина. То, что с ним произошло – есть самое лучшее из того, что с ним могло вообще произойти. ***** О Лермонтове 1. Лермонтов был поэт Божьей милостью. Всё переживаемое им превращалось в создание поэзии. Самым главным в этом жизненном материале была личная любовь. Но во всех любовных темах Лермонтова главный интерес принадлежит не любви и не любимому, а любящему «Я». Во всех его любовных произведениях остаётся осадок торжествующего, хотя бы и бессознательного эгоизма. Любовь не могла быть для Лермонтова началом жизненного наполнения, т. к. он любил, главным образом, лишь своё любовное состояние. 2. Уже с детства, рядом с самыми симпатичными проявлениями души «чувствительной и нежной», обнаруживались у него резкие черты злобы, прямо демонической. Один из панегиристов Лермонтова сообщает: «Склонность к разрушению развивалась в нём необыкновенно. В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие цветы, усыпая ими дорожки. Он с истинным удовольствием давил несчастную муху, и радовался, когда брошенный камень сбивал с ног бедную курицу». Из его собственного интимного письма стало известно, что взрослый Лермонтов совершенно так же вёл себя относительно человеческого существования, особенно женского пола, как Лермонтов-ребёнок – относительно цветов, мух и куриц. Он находил такое же истинное наслаждение и радость в том, что разрушал спокойствие и честь светских барынь, какое в детстве испытывал, когда давил мух и радовался зашибленной камнем курице. Думаю, что все согласятся с тем, что услаждаться деланием зла есть уже черта нечеловеческая. Это демоническое сладострастие не оставляло Лермонтова до горького конца. 3. Скоро это злое начало приняло в жизни Лермонтова ещё другое направление. С годами демон кровожадности слабеет, отдавая большую часть своей силы своему брату – демону нечистоты. Если Пушкина вдохновлял какой-то игривый бесёнок, какой-то шутник-гном, то пером Лермонтова водил настоящий демон нечистоты. Высвободиться из-под власти двух первых демонов ему мешал третий и самый могучий – демон гордости, который нашёптывал: «Да, это дурно, да, это низко, но ты гений, ты выше простых смертных, тебе всё позволено, ты имеешь от рождения привилегию оставаться высоким в низости». Однако, именно гордость (гордыня) – есть коренное зло или главный из смертных грехов. 4. После нескольких бесплодных попыток переменить жизненный путь, Лермонтов перестаёт бороться против демонических сил и находит окончательное решение жизненного вопроса в Фатализме («Герой нашего времени», «Валерик»). Герой поэмы «Демон» – есть тот же главный демон самого Лермонтова – демон гордости, которого мы видели в ранних стихотворениях. Демон поэмы не только прекрасен, но и до чрезвычайности благороден и, в сущности, вовсе не зол. Поэтому можно сделать вывод о том, что натянутое и ухищрённое оправдание демонизма в теории, а для практики принцип фатализма – вот к чему пришёл Лермонтов перед своим трагическим концом. 5. На дуэли Лермонтов вёл себя с благородством – он не стрелял в своего противника, но, по существу, это был самый безумный вызов высшим силам, который не мог иметь хорошего исхода. В страшную грозу, при блеске молнии и раскатах грома, перешла эта бурная душа в иную область бытия. 6. Мы знаем, что насколько высока была степень прирождённой гениальности Лермонтова, настолько же низка была его степень нравственного усовершенствования. От Лермонтова осталось всего лишь несколько истинных жемчужин его поэзии. Он ушёл с бременем неисполненного долга – развить тот задаток великолепный и божественный, который он получил даром. ***** О Тютчеве Цельность творчества, гармония между мыслью и чувством составляет преимущество Тютчева даже перед Шиллером. Тютчев не рисовал таких грандиозных картин мировой жизни в целом ходе её развития, какую мы находим у Гёте. Но и сам Гёте не захватывал, может быть, так глубоко, как наш поэт, тёмный корень мирового бытия и не сознавал так ясно ту таинственную основу жизни, – природной и человеческой, на которой зиждется судьба человеческой души, и вся история человечества. Здесь Тютчев является вполне своеобразным и если не единственным, то, наверное, самым сильным во всей поэтической литературе. Для Тютчева Россия была не столько предметом любви, сколько веры – «В Россию можно только верить». Его чувства к Родине были очень сложны и многоцветны. Было в них даже некоторое отчуждение. Тютчев не любил Россию той любовью, которую Лермонтов называет почему-то «странною». К русской природе он чувствовал скорее антипатию. «Север роковой» был для него «сновидением безобразным», родные места он прямо называл «не милыми». Тютчев глубже других поэтов чувствовал и ярче выражал и тёмную основу всякой жизни, и светлый покров, наброшенный на неё богами, примирял эту коренную противоположность чисто религиозным упованием на окончательную победу светлого начала в Христе и в будущем христианском царстве. ***** О Достоевском 1. Все признают в Достоевском первостепенный художественный талант, возвышающийся иногда до гениальности, хотя и не свободный от крупных недостатков. 2. Прежде всего, он любил человеческую душу и верил, что мы все род Божий, верил в бесконечную силу человеческой души. Достоевский пришёл к познанию Бога и Богочеловека. Действительность Бога и Христа открылась ему во внутренней силе любви и всепрощения. 3. Л. Толстой говорил о Достоевском: «Я никогда не видел этого человека, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый близкий, дорогой, нужный мне человек. Я считал, что чем больше он сделает, тем лучше мне. Какая-то опора отскочила от меня. На днях я читал «Мёртвый дом», и я не знаю лучше книги изо всей новой литературы, включая Пушкина». 4. Принадлежа к художникам-романистам и уступая некоторым из них в том или ином отношении, Достоевский имеет перед ними всеми то главное преимущество, что видит не только вокруг себя, но и далеко впереди себя. В отличие от других романистов, например, Л. Толстого и Гончарова, которые берут окружающую жизнь так, как они её застали, как она сложилась, художественный мир Достоевского имеет противоположный характер. Здесь всё в брожении, ничего не установилось, всё ещё только становится. Предмет романа здесь не быт общества, а общественное движение. Это главный предмет его творчества. Обыкновенно с ним сопоставляют в этом отношении Тургенева, но без достаточного основания. Лучшие произведения Тургенева «Записки охотника» и «Дворянское гнездо» представляют чудесные картины никак не общественного движения, а лишь общественного состояния, – такого же старого дворянского мира, который мы находим у Гончарова и Толстого. Достоевский же предугадывал повороты этого движения и заранее судил их. А судить он мог по праву, ибо имел у себя мерило суждения в своей вере, которая ставила его выше господствующих течений, позволяла ему видеть гораздо дальше этих течений и не увлекаться ими. 5. Социальный смысл его первой повести «Бедные люди» и позднейшего его романа «Униженные и оскорблённые» сводится к тому, что при существующем порядке вещей лучшие (нравственно) люди суть вместе с тем худшие для общества, и что им суждено быть бедными людьми, униженными и оскорблёнными. Эту тему развивал в «Отверженных» Гюго: контраст между внутренним нравственным достоинством человека и его социальным положением. Достоевский очень высоко ценил этот роман, и сам подвергся некоторому, хотя и довольно поверхностному, влиянию Гюго (склонность к антитезам). Более глубокое влияние, помимо Пушкина и Гоголя, оказали на него Диккенс и Ж. Санд. 6. Будучи религиозным человеком, он был вместе с тем вполне свободным мыслителем и могучим художником. Эти три высших дела не исключали друг друга, а входили нераздельно во всю его деятельность. 7. Его идеал требует не только единения всех людей и всех дел человеческих, но главное, человечного их единения. Дело не в единстве, а в свободном согласии на единство. Дело не в великости и в важности общей задачи, а в добровольном её признании. 8. Полнота христианства есть всечеловечество, и вся жизнь Достоевского была горячим порывом к всечеловечеству. 9. Он не оставил никакой теории, никакой системы, никакого плана или проекта. Но руководящее начало и цель, высшая общественная задача и идея были поставлены им на небывалую высоту. ***** О Л. Толстом Все его произведения отличаются не столько широтой типов (ни один из его героев не стал нарицательным именем), сколько мастерством в детальной живописи, ярким изображением всяческих подробностей в жизни человека и природы, главная же его сила в тончайшем воспроизведении механизма душевных волнений. ***** О Гончарове Отличительная особенность Гончарова – это сила художественного обобщения, благодаря которой он мог создать такой всероссийский тип, как Обломова, равного которому по широте мы не находим ни у одного из русских писателей. В сравнении с Обломовым и Фамусовы, и Молчалины, Онегины и Печорины, Маниловы и Собакевичи, не говоря уже о героях Островского, все имеют лишь специальное значение. ***** О Тургеневе Хотя Тургеневу принадлежит слово «нигилизм» в общеупотребительном его значении, практический смысл нигилистического движения не был им угадан, и позднейшие его произведения, далеко ушедшие от разговоров Базарова, были для автора «Отцов и детей» тяжкой неожиданностью. 28.04.2021 г. © Copyright: Евгений Говсиевич, 2021.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
