Николай Фёдоров. По списку
Новый Год мы с родителями ездили встречать в Москву к папиной сестре.
А когда рано утром второго января возвращались домой, я ещё издали увидел около нашего парадного знакомую Генкину фигуру. Фигура нетерпеливо топтала чистый, свежевыпавший снежок и хлопала замёрзшими ладонями, словно аплодируя нашему появлению.
– Здоро;во, – сказал я небрежно и даже вроде бы сердито, потому что был страшно рад видеть Генку. Ведь мы с ним не встречались целый год! – Чего это тебе не спится, мыслитель?
– Какой там сон! — закричал Генка и замахал руками. – Некогда сейчас дрыхнуть. Дуй быстрей домой, делай там, что тебе надо и живо выходи. По дороге всё расскажу.
Я не стал препираться и выяснять подробности, а побежал наверх. Уж если Генка в каникулы в девять часов утра на ногах, то сопротивление бесполезно.
– Куда идём? – спросил я, когда мы шагали по улице.
– В изостудию, – деловито ответил Генка. – Будем учиться живописи.
– Всё понятно. А торопимся мы потому, что к вечеру нужно закончить картину «Явление Христа народу».
– Ничего тебе не понятно, – сказал Генка и остановился. – Ну-ка, вспомни, о чём Татьяна Алексеевна на последнем уроке перед каникулами нам говорила? О призвании говорила. О том, что в каждом человеке талант сидит, говорила. Надо только суметь его найти. А как его, спрашивается, найдёшь, если мы с тобой, кроме школы, уроков да шайбы с клюшкой, ничего не видим.
– Почему это ничего? – сказал я. – В первой четверти, к примеру, мы на «Щелкунчика» ходили.
– Вот именно, – сказал Генка. – А во мне, может, какой-нибудь Семёнов-Тян-Шанский сидит. Или братья Райт.
– Так сразу вдвоём и сидят?
– Что значит «вдвоём»?
– Ну, братьев, их же двое было.
– Да ну тебя! – отмахнулся Генка. – В общем, ты как хочешь, а я свои таланты зарывать в землю не намерен.
– Ладно, ладно, успокойся. Никто тебя не заставляет таланты зарывать. Да и земля сейчас мёрзлая, не очень-то покопаешь. Но имеется вопрос: а почему, собственно, ты в кружок рисования записался? Может, в тебе, к примеру, Шуберт сидит? Или Мичурин? А ты, вместо того чтобы сочинять фуги и кантаты или морковку с виноградом скрещивать, будешь из папье-маше груши срисовывать.
– Наконец-то твоя голова начинает соображать, – снисходительно ответил Генка и торжественно извлёк из кармана какую-то бумажку.
– Это чего ещё? Список талантов? – спросил я.
– Почти, – сказал Генка. – Это, мой друг, список кружков, куда я записался. Ну и для тебя двери не закрыты. Значит, так. Сейчас у нас живопись, потом драмкружок, потом авиамодельный, затем лепка, бальные танцы и вечером лобзик. Завтра юннаты, инкрустация по дереву, шахматы, художественная вышивка и это… Эх, чёрт, не могу прочесть… Ага, разобрал: юный эн-то-мо-лог. Во как!
– А это что за зверь?
– Точно не знаю. Кажется, про блох что-то. Ещё у меня в запасе мелодекламация, горн и барабан, резьба по ганчу, художественный свист и юный друг пожарных. Так что со мной не пропадёшь. Пошли быстрее.
В изостудии занятия уже шли полным ходом. В кресле у окна на небольшом возвышении неподвижно сидел старичок преподаватель. Сначала мне показалось, что он нарочно так тихо сидит, а все художники его рисуют. Но потом я понял, что ошибся: старичок просто дремал, подперев рукой красивую седую голову.
– Простите, пожалуйста, – громко сказал Генка. – Опоздал немного. Товарища вот привёл. Тоже очень способный.
– Проходите, молодые люди, проходите, – встрепенулся старичок. – Возьмите вон из того шкафа пирамиду и приступайте. Работаем над светотенью. Очень важный аспект живописи! Очень! Я бы сказал, фундамент рисунка. Вспомните, как мастерски использовал приемы светотени Архип Иванович Куинджи! Какие потрясающие световые эффекты!
– Мы помним, – сказал Генка. – Вы не волнуйтесь. Всё сделаем, как у Архипа Ивановича. Нам бы только карандашики и линейки.
– Карандаши в шкафу. Там и бумага. А линейки… Постойте, постойте, при чём здесь линейки?
– Ну как же, размеры с пирамидки снять. Да и криво без линейки получится.
Не знаю, что такого смешного сказал Генка, но хохот в студии стоял необыкновенный. А старичок преподаватель даже прослезился и почему-то погладил Генку по голове.
– Размеры, говоришь, снять, – повторял он, вытирая глаза платочком.
Я ещё только начал штриховать одну грань пирамиды, когда Генка толкнул меня в бок и сказал:
– У меня готово. Кривовато, правда. Ну да ладно. В следующий раз надо из дома линейки захватить. А они пускай без линеек тут пыжатся.
Я посмотрел на Генкин рисунок и ахнул:
– Да ты что?! Это ж халтура.
– Ничего, сойдёт. Некогда нам тут с тобой светотени разводить. Мы уже в драмкружок опаздываем.
Генка повернулся к толстому белобрысому живописцу, сосредоточенно рисовавшему гипсовую голову какого-то древнего грека:
– Послушай, Айвазовский, как преподавателя зовут?
Мальчишка нехорошо ухмыльнулся и сказал:
– Илья Ефимович.
Я сразу какой-то подвох почуял, но не успел ничего сделать. Генка встал и громко сказал:
– Илья Ефимович, разрешите нам с товарищем уйти. У нас, понимаете, дело очень срочное. По пионерской линии.
И снова все живописцы хохотать начали, а старичок преподаватель, насмеявшись, сказал:
– Вы только обязательно ещё приходите. Не забывайте нас. С вами, знаете ли, жить веселее.
И только в коридоре я вспомнил, что Ильёй Ефимовичем звали художника Репина, нарисовавшего знаменитую картину «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Об этом я и сообщил Генке, пока мы бежали в драмкружок.
– Ну, паразит, Айвазовский, – сказал Генка и потряс кулаком в воздухе. – Ладно, я ему при случае такие светотени наведу, будет помнить.
В драмкружке царила невероятная суета и неразбериха. Готовилась премьера спектакля «Баба-Яга и ЭВМ». Маленькая круглолицая преподавательница, походившая скорей на старшеклассницу, вихрем носилась по залу, отдавая команды.
– Анна Андреевна, новенькие пришли! – крикнул кто-то из артистов, заметив наше появление.
– Очень кстати, очень кстати, – затараторила Анна Андреевна, подбегая к нам. – Дефекты речи имеются? Картавость? Шепелявость? Впрочем, это не важно. Главное, чтоб не было заикания. Заикания нет?
– Нет, – ответили мы хором.
– Вот и отлично. Будете играть собак. Давайте на сцену, живенько!
– А текст? – спросил Генка. – Мы же текста не знаем?
– Текст простой: гав! гав! И главное помните: вы очень злые, заколдованные собаки. Расколдовать вас может только ЭВМ, если пионер Вася правильно заложит в неё программу. Свирепый Змей Горыныч поручил вам охранять вход в пещеру, где лежит волшебный транзистор. После слов мельника: «Только бы Змей Горыныч не проснулся» – вы выскакиваете из пещеры и с лаем гонитесь за королём и мельником. Все понятно?
– Понятно, – сказал Генка. – Исполним в лучшем виде, как у Архипа Ивановича. На клочки разорвём, если надо.
– На клочки не надо, – сказала преподавательница. – Король, мельник, Змей – все на сцену! Начинаем!
Нас с Генкой посадили за спинку стула, видимо означавшего вход в пещеру. Рядом, за другим стулом, расположился Змей Горыныч – бледный, худенький мальчишка, с длинными пушистыми ресницами. И репетиция началась.
Мельник подошёл к краю сцены и, широко улыбнувшись, добродушно сказал:
– Темень-то какая. Ни зги не видать. Хоть бы свет зажгли.
– Какой свет?! Что ты несёшь, Ложкин?! – замахала руками Анна Андреевна. – У тебя по тексту: «Хоть бы луна взошла». Ты же в диком лесу находишься. И перестань, наконец, улыбаться как дефективный.
– Больше не буду, – сказал мельник и, ещё шире улыбнувшись, снова произнёс:
– Темень-то какая. Ни зги не видать. Хоть бы свет зажгли.
– Тьфу ты, Господи! – чуть не плача, закричала преподавательница. – Дался же ему этот свет! Король, зажги свет! Выключатель рядом с тобой.
– Так светло же, Анна Андреевна, – сказал король. — Вон солнце прямо в окно шпарит.
– Всё равно зажги! Ложкину темно! А теперь сначала!
– Темень-то какая. Ни зги не видать, – в третий раз затянул мельник и, взглянув на потолок, где загорелись лампы, облегченно закончил: – Хоть бы луна взошла.
– Смотри, мельник! – закричал король, да так, что у меня в ушах зазвенело. – Обманешь – не сносить тебе головы!
– Не извольте беспокоиться, ваше величество, – ответил мельник, растянув рот до ушей. – Пришли, кажись. Вот и дуб засохший.
– Стоп! – закричала Анна Андреевна и вскочила на сцену. – Ну, ответь мне, Коля: чему ты улыбаешься?! Тебе ведь голову хотят отрубить, а ты улыбаешься. Может, праздник у тебя какой? День рождения там или свадьба? Ты скажи нам, мы все вместе порадуемся, поулыбаемся, а потом работать начнём.
– Мельник, кончай скалиться! – зашипел Генка. – Мы из-за тебя в авиамодельный опаздываем.
Но как только репетиция возобновилась, бестолковый мельник опять начал улыбаться, путать текст, называть короля «вашим благородием» и снова просил включить свет.
– Всё! – решительно прошептал Генка. – Больше мы не можем здесь торчать. Надо смываться!
– Неудобно, вроде, – сказал я. – Мы ж ещё ни разу не лаяли.
– Ничего. Пусть кто-нибудь другой полает.
Генка на четвереньках перебрался к худенькому мальчишке, терпеливо сидевшему за соседним стулом.
– Слушай, Горыныч, полаешь за нас, а? Ты всё равно ничего не делаешь. А мы опаздываем.
– Я не могу, – сказал Змей Горыныч. – Мне сейчас храпеть нужно будет.
– Ничего. Похрапишь, потом полаешь. Ты, сразу видно, способный. Не то что этот дубина-мельник.
И, воспользовавшись тем, что изумлённая преподавательница в десятый раз стала допытываться, почему мельник улыбается, мы выскользнули из зала.
В авиамодельном кружке мы выпиливали какие-то нервюры и куда-то приклеивали элероны. А может, наоборот: приклеивали нервюры и выпиливали элероны. Теперь я уже не помню. Потому что ни выпилить, ни приклеить мы не успели: пора было торопиться в кружок лепки. «Не беда, – говорил Генка. – В следующий раз доделаем. Не хуже будет, чем у Архипа Ивановича». И чего он пристал к Архипу Ивановичу, до сих пор не понимаю.
В кружке лепки мне дали задание вылепить утку, а Генке – свинью. Генка долго и задумчиво мял в руках пластилин, а потом вдруг громко, на всю студию сказал: «Темень-то какая. Ни зги не видать. Хоть бы свет зажгли».
После лепки в коридоре Генка достал свою бумагу со списком и сказал:
– Тэк-с, что у нас теперь по списку? Ага, сейчас бальные танцы, а вечером лобзик.
– Нет, – сказал я. – С меня хватит! Не хочу больше ни танцев, ни лобзика. И вообще, ничего больше не хочу. Рехнёшься тут с тобой!
– Я это предвидел, – сказал Генка голосом милицейского следователя. – Конечно, ходить раз в год на «Щелкунчика» и играть в «балду» легче. Никаких тебе хлопот, и главное, голова в покое. Как тыква на витрине.
– Лучше в «балду» играть, чем тут по лестницам вверх-вниз без толку носиться. А талант, если он есть, сам себя покажет. Лермонтов уже в шесть лет стихи писал. И ни по каким кружкам не таскался.
– Серый человек. Лермонтов при царизме жил. Тогда не то что кружков – радио не было. А в наше время он бы небось с трёх лет поэмы писал. Да чего я тебя агитирую. Не хочешь – как хочешь. Упрашивать не буду.
И Генка побежал в танцевальный зал.
До конца каникул Генку я почти не видел. Лишь однажды вечером он пришёл ко мне посмотреть хоккей. Передавали центральный матч сезона. Когда начался второй период, Генка уснул. Во сне он вскрикивал, что-то бормотал об Архипе Ивановиче, и мой папа даже предложил проводить его до дома.
В последний день каникул с утра стояла отличная погода. Ярко светило солнце, а морозное небо было чистое и ослепительно синее. Я взял клюшку и коньки и вышел из дому. И вот тут я увидел Генку. Зрелище было великолепное! Широко расставив ноги, в расстёгнутом пальто и в шапке набекрень, Генка стоял посреди двора. В руках он держал огромный дворницкий лом. Лом взлетал над Генкиной головой и с глухим ударом врезался в искрящийся лёд. Золотые брызги весело разлетались в разные стороны.
Вдоволь насладившись картиной, я сказал:
– Решил всё-таки зарыть таланты в землю.
Генка перестал долбить и вытер рукавом пот со лба:
– Слушай, Серёга, не нервюруй меня. То есть, я хотел сказать, не нервируй. А нервюра – это в самолёте такая штука. В хвосте, кажется. Или в носу…
И он с удвоенной силой обрушил лом на ледяную корку.
Потом мы вместе пошли на каток. И первый раз за все каникулы наша команда выиграла. Потому что на воротах стоял Генка.
Другие статьи в литературном дневнике:
