О моём русском мире«Основы русской культуры» – сборник лекций, эссе и набросков Александра Шмемана в короткий период с 1970 по 1971 годы. Долгое время эти лекции считались утраченными, живя в воспоминаниях современников, но в архивах близких людей обнаружились рукописные тексты, достойные полноценного издания. Мне оно видится уникальным, поскольку взгляд Шмемана – это ныне неслышный глас христианской церкви, благодатно свободной от доминант национальной, политической, обрядоверческой и неофитской доктрин. Вся его жизнь явила свойство подлинной личности: памятуя о своих культурных корнях и не отрекаясь от них, оказаться способным воспринимать иное зрение. Это совершенно не растворяет личную идентичность, а лишь укрепляет её как совершенно осознанный, но не исключительный или единственно возможный выбор. Оттого к отцу Александру прочно прилип ярлык «либерального богослова с ценностями западного протестантизма». Но, как известно, «по плодам их». А плоды – в жизни, дневниках и этой книге. Это именно то христианство, что обнимает Мир и каждого в отдельности – не поучая с навязыванием бесконечной вины-недостоинства, а собеседуя, в противовес христианству «истеричному», по выражению Шмемана. И я бы дополнил – саноцентричному, с тотальной доминацией иерархии, внешнеобрядовой стороны и мифологий о житиях. Сподвижники отца Александра вспоминают, что пастырство его выматывало – одни и те же грехи, неспособность отделить главное от второстепенного на исповеди, потоки лести и парадигма рельсового сознания наёмников, служащих из страха. Он видел неподъёмный камень преображения человека исключительно личными усилиями, пропасть между язычеством и первым шагом ко христианству. А литераторство спасало его от выгорания. Мне же думается, что оно являлось естественным продолжением пастырского служения, его личной литургией. Шмеман видел творчество «наивысшей формой проповеди, поскольку оно свободно от проповедничества». Приведу лишь один пример – отец Александр, как никто иной, благодатно ощущал утрату цельности русской литературы сразу после ухода Пушкина: её подлинный Золотой век уместился в жизнь одного поэта. Далее случаются взлёты и падения, но гармония утрачена, поскольку в Александре Сергеевиче, при всей диалектике его личности, нет хулы, отрицания и любых форм нигилизма. Выстрел Дантеса – родовая травма всей последующей плеяде литераторов: это утробный страх бытия с неизменным ощущением трагизма всякого творческого пути – исключая, разве что, Чехова, но и его спасал здоровый цинизм врача. Замысел времён Адама и Евы, замысел о Мире не как горниле испытаний, а естественном свете бытия и познания – забыт и утрачен. Тем более бесценно прочувствовать этот свет в лекциях отца Александра, несмотря на все превратности эмигрантской судьбы и крест его пастырского служения.
Дневник АЛЕКСАНДРА ШМЕМАНА, 12 октября 1976 года Начало «ложной религии» – неумение радоваться, вернее – отказ от радости. Между тем радость потому так абсолютно важна, что она есть несомненный плод ощущения Божьего присутствия. Нельзя знать, что Бог есть, и не радоваться. И только по отношению к ней – правильны, подлинны, плодотворны – и страх Божий, и раскаяние, и смирение. Вне этой радости они легко становятся «демоническими», извращением на глубине самого религиозного опыта. Религия страха. Но до чего же она сильна не только в мире, но и внутри Церкви… И почему-то у «религиозных» людей радость всегда под подозрением. Первое, главное, источник всего: «Да возрадуется душа моя о Господе…» < Пс.34:9.>. Страх греха не спасает от греха. Радость о Господе спасает. Чувство вины, морализм не «освобождают» от мира и его соблазнов. Радость – основа свободы, в которой мы призваны «стоять» < См. Гал.5:1>. Где, как, когда извратилась, замутилась эта «тональность» христианства или, лучше сказать, где, как и почему стали христиане «глохнуть» к ней? Как, когда и почему вместо того, чтобы отпускать измученных на свободу, Церковь стала садистически их запугивать и стращать? И вот идут и идут за советом (сегодня, с 7.30 утра, а сейчас десять: исповедь, разговор, разговор, разговор – итого четыре человека с проблемами, не считая просьб о встречах на будущее). И какая-то слабость или ложный стыд мешают сказать каждому: «Никаких советов у меня нет. Есть только слабая, колеблющаяся, но для меня несомненная Радость. Хотите?» Не хотят. Хотят разговоров о «проблемах» и болтовни о том, как их «разрешать». Нет, не было большей победы диавола в мире, чем эта «психологизация религии». Доказательство: всё что угодно есть в психологии, одно в ней абсолютно невозможно, немыслимо и недопустимо: Радость.
Суббота, 19 января 1974 года «Исторический кризис Православия». Никогда, кажется, не ощущал я его так ясно — во всем его объеме и глубине, как в эти дни частых разговоров с живущим у нас М.М. Не из-за самих этих разговоров — ибо все то, что говорит и рассказывает Миша (как, например, вчера о молодом советском иеромонахе, постриженнике Никодима, перешедшим — будто с ведома Никодима — в католичество, сидящим до сих пор где-то, на каком-то старушечьем приходе и постепенно духовно и психологически разлагающемся…), я уже знал, а потому что разговоры эти приводят к раздумью, к «синтезу» всего того, что я так или иначе думал все эти годы. Исторически Православие всегда было не столько Церковью, сколько «православным миром», своеобразной православной «икумени». Такой православной «икумени» оно оставалось и тогда, когда распалось на множество национальных, этнических мирков. Сузился духовный горизонт, но не основное «самочувствие» Православия. Но самочувствие это всегда исключало категорию истории, перемены и потому способность «реагировать» на перемены, всегда составлявшую силу западного христианства. Говоря языком Eliade («Fragments d’un Journal», которого сейчас читаю), оно, то есть Православие, предельно «архетипично», но не исторично. Всякая перемена ситуации, то есть сама история, вызывала и вызывает у православных рефлексию предельно негативную, состоящую, в сущности, в отрицании перемены, в сведении ее ко «злу», искушению, демоническому натиску. Но это совсем не верность вере или, скажем, догматам, неизменным во всех изменениях. Догматами, «содержанием» веры православный мир перестал жить и интересоваться давно. Это именно отрицание перемены как категории жизни. Новая ситуация неверна, плоха только потому, что она новая. И это априорное ее отрицание не позволяет даже понять ее, оценить в категориях веры и по-настоящему «встретить» ее. Уход и отрицание, но никогда не понимание.
Но только это отрицание, это «незамечание» истории, конечно, не прошло, не могло пройти Православию даром. Вместо того, чтобы понять «перемены» и потому справиться с ними, Православие оказалось попросту раздавленным ими. На деле оно изнутри определено и окрашено, и подавлено как раз теми «переменами», которые оно отрицает, определено неким «надрывом». Этот надрывный уход каждого — будь то к «Отцам», будь то к Типикону или же в католичество, в эллинизм, в «духовность», в русизм, в быт, в безбытность, но непременно уход, отрицание сильнее, чем утверждение, это цепляние за стиль, за форму, за букву, этот страх, пронизывающий православный «мир». Этот все ускоряющийся распад Церкви, лишенной «православного мира», эта невозможность для православных что-либо понять, даже друг друга, полное отсутствие православной мысли как понимания и оценки истории: все это брызги, плоды того же основного кризиса — внутреннего, глубинного, «а- и анти-историзма» Православия или, вернее, православного мира, неспособности его справиться изнутри с основной христианской антиномией — «в мире сем, но не от мира сего», неспособности понять, что самый что ни на есть «православный» мир все же именно «от мира сего» и что всякая его абсолютизация есть измена. И пока Православие измену это не осознает, оно будет продолжать разлагаться, как оно сейчас разлагается. Эту страшную цену разложения мы платим за то, что сотворили себе кумира, сотни кумиров. За то, что в основном христианский опыт — «проходит образ мира сего» — не включили или, вернее, из него выключили — свой собственный «православный мир». И когда он, в греховном грохоте, распался, все хотим «восстановить» его и возродить. Эта почтительная, страстная возня с «Византией» и византийскими текстами, занимающими богословие. Эта мышиная суета юрисдикций, побрякивающих во все стороны канонами. Это желание покорить Запад самым спорным и скверным в нашем прошлом. Эта гордыня, это мелкое самодовольство, это «шапками закидаем». Все это страшно, и, может быть, страшнее всего, что никто этого страшного не видит, не чувствует, не сознает. Если кто чему и ужасается, то только «падению мира» (а падение Православия?!), грехам других православных и т.д. И это в тот момент самой истории, когда суть Православия, его Истина действительно и, может быть, в первый раз — в диалектике этой истории — могут быть услышаны как спасение. Остается только верить, что «Бог поругаем не бывает». В личном же плане все тот же мучительный вопрос — что делать? ****** PS Сергей Шмеман: «Диагноз смертельной болезни был поставлен отцу Александру в сентябре 1982 года. В течение нескольких месяцев в дневнике не появлялось новых записей, и только 1 июня 1983 года отец Александр последний раз открыл свой дневник. Он написал о той «высоте», на которую подняла его болезнь, о любви и заботе близких и закончил дневник словами: «Какое всё это было счастье!» Шесть месяцев спустя, 13 декабря 1983 года, окружённый близкими, отец Александр умер у себя дома в Крествуде».
© Copyright: Константин Жибуртович, 2022.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
