Осторожно, субъективно!Фобия авангардистов к рифме достаточно давно стала поводом для внутреннего юмора в диалогах с самим собой. Тем не менее, этот акт сознательного самоограничения вскрывает многие вещи, отличающие не только ремесленника от художника, но и тщеславие в противовес наивысшей творческой ипостаси – свободы высказывания. В самом деле: зачем писать в рифму, если уже случились Шекспир, Байрон, Блейк, Пушкин, Цветаева, Ахматова и Бродский? Твой личный пик поэтического высказывания всё равно будет выглядеть стишатами рядом с ними. (Я, к примеру, прекрасно понимаю, что ничего схожего по глубине и точности с «Натюрмортом» Бродского никогда не создам). Это самопозиционирование кажется здравым лишь при поверхностном рассмотрении. На деле, это первый акт самоцензуры. От рефлексии «даже не думай», простительной и естественной для всякой чуткой души акт трансформируется в уже вполне земное и тщеславное – «я буду совершенно не похож ни на кого» (читай – меня запомнят и увековечат). Между тем, поэзия (для меня) прежде иных определений, которые тоже неотъемлемая часть истин в диалектичном искусстве, означает невозможность произнести иначе. При наличии возможности, поэзии следует избегать – подобно тому, как мы не входим ежедневно в ту дверь, где нас ожидает даже званый пир, ибо там, где нас любят и ждут мы должны соответствовать, а не являться к хозяйке пира или музе в дурном виде. Ровно те же законы распространяются и на стихи, как наивысшую ипостась любого языка: исключая тех немногих, кто живёт с музой Поэзии в законном браке, остальным следует выбирать время для просьб, общения или визитов к ней, максимально самокритично оценивая себя. Это не о том, что я пишу 50 стихотворений в год для публикации раз в квартал не менее тысячи печатных знаков. И не о том (тем более!), что «давненько я не брал в руки шашек», пора напомнить о себе. Когда вопрос обращения/не обращения к поэзии ставится именно в такой плоскости, упрощённо говоря, «можешь не писать – не пиши», но высказывание прорывается наружу, его форма уже вторична, это сугубо технические аспекты. Автор не шарахается от благозвучия рифм и не ставит целью верлибр или что-то иное – благосклонность целевой аудитории, ожидания редактора и даже близкого друга, возможное мнение литературоведов, etc. Всё прозрачно и без таинств: высказывание случилось, а интонация и форма – средства с податливостью пластилина. Но никаких изначальных установок в момент рождения стихотворения не существовало; разве что ты подбирал интонацию, пока не осознал, что она уже явилась к тебе сама. Ровно поэтому все споры авангардистов об «устаревших формах высказывания», задачах «современной поэзии» и прочие эстетские квесты я воспринимаю как просмотр юмористической передачи. Истина о том, что когда автор слишком хотел понравиться или соответствовать, его стихи не звучат тождественна другой: сковывая себя стилистикой и ценностями своего пула, ты не способен покинуть когорту добротных ремесленников при всей сумме тщеславных усилий. Поэзия – камертон, который не фальшивит. Стихи Золотого и Серебряного веков схожи с хождением к литературному старцу, который видит тебя насквозь: начни писать без вычурного многомыслия, и спрятаться за верлибром, недосказанностью, игрой и кокетством не получится: вот ты, видимый насквозь, и самый страшный суд – зеркало. Авангард в избытке дарует иллюзию ощущения личностного уникума в поэзии. Всегда возможно спрятаться за тем, что «они не доросли до моих стихов». Но тот самый камертон подлинности не лжёт и здесь. Мы всегда чувствуем, звучит стих или нет. Так обнажается ещё одна неизменная истина: «вторичный» Фет вечен, как явления природы, не говоря уж о Бродском, а трёп и верлибры эстетствующих гостиных заканчиваются забвением. В моём восприятии, это менее всего связано с оценили/не оценили. Так Гармония отторгает инородные тела, как нечто совершенно бессмысленное. © Copyright: Константин Жибуртович, 2023.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
