Рождественские чтения, PS

Константин Жибуртович: литературный дневник

Я сижу на вершине горы в комфортные минус 3. Бродский всегда рядом:


Это январь. Зима
Согласно календарю.
Когда опротивеет тьма.
тогда я заговорю.


И вот, во внутреннем диалоге я понимаю за несколько секунд ряд вещей. Первое – просто: мы приезжаем в Самарскую Луку в комфортный дом со всеми бонусами цивилизации – Интернет, ТВ, кухня и даже пол с подогревом. И все при деньгах.


А поэт Михаил Анищенко в начале 2000-х здесь жил и зимовал. В (не) финском домике, с дровами и лимитированным интернетом (безлимита в те годы не было). Кинь денег. Добавь ещё. Пополни. Или выключим.


Добровольное изгнание. Предчувствие нищеты из-за нежелания встраиваться в ряды «лучших людей города». Сердечный приступ. Уход из жизни в 62 года.


Тут я вспоминаю ещё молодую Ахматову (начало 20-х годов), но уже в состоянии слома прежней любви к людям и жизни.


Я – голос ваш, жар вашего дыханья,
Я – отраженье вашего лица.
Напрасных крыл напрасны трепетанья, –
Ведь всё равно я с вами до конца.


Очень высоко и совсем не созвучно мне, начиная с названия – «Многим». Но Анна Андреевна, как мудрая душа, выводит неизбежный финал этой «поэзии многих»:


Как хочет тень от тела отделиться,
Как хочет плоть с душою разлучиться,
Так я хочу теперь – забытой быть.


Или, в другом стихотворении:


Лишь изредка прорезывает тишь
Крик аиста, слетевшего на крышу.
И если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу.


Я за это люблю, но не возвожу в гениев – и Ахматову, и Цветаеву: «я обращаюсь с требованьем веры и с просьбой о любви» строка (для меня) чуждая и беспомощная; просить и требовать невозможно, возможно полагаться на милость и пытаться соответствовать.


У Анищенко иначе. Природа заповедника с его роскошными видами на фоне бедности и внешнего холода не рождает в нём – ни обращение к массам, ни гимн одиночеству, ни требований о чём-либо.


Небу ль ясному внимаю,
Ветры ль буйные бужу,
Что за жизнь? Не понимаю.
Что за путь? Не разгляжу...


Но дальше:


На отшибе погоста пустого,
Возле жёлтых размазанных гор
Я с кладбищенским сторожем снова
Беспросветный веду разговор.


Я сказал ему: «Видимо, скоро
Грянет мой неизбежный черёд…»
Но ответил кладбищенский сторож:
– Тот, кто жив, никогда не умрёт...


И, наконец:


Всё, что пишется, – необратимо.
Хоть смолой заливайте уста:
Вниз башкою висит Буратино,
Как последний апостол Христа.


Ни Мальвины, ни денег, ни родин;
Ничего на земле, никого.
Но теперь он впервые свободен,
И Господь уже видит его...


Нет здесь «я требую» или «не услышу». Я именно за это недолюбливаю слишком акцентированную на женское начало поэзию. Боль просматривается. Свеча – не горит.


И у Анищенко строка «возле жёлтых размазанных гор». Я бы в жизни не написал так о Жигулях (самарская Швейцария), но в его обстоятельствах это понятно и простительно. Тем не менее – свеча зажигается.


Дух – он не в констатации истин, не в обличении и даже не в монашеской изоляции. Что бы ни случилось, здесь и сейчас ничего не заканчивается. Доказать это другому – невозможно. Лишь пригласить на скромный пир, как у Бродского:


Приезжай, попьём вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.


Бытие лучше небытия. И между ними мы всегда выбираем сами. Вот о чём, глобально и глубинно, моя любимая поэзия. Когда званых – немного. Избранных – ещё меньше. Но все, ощутившие вкус этого пира уже вовек не пожелают вернуться к т.н. «нормальным будням».




Другие статьи в литературном дневнике: