Ещё раз о Льве Толстом

Артем Ферье: литературный дневник

Ей-богу, я никогда не пытаюсь никого отвратить от какого-либо чтения. Дело вкуса. Но это же значит, что я и сам не стесняюсь выказывать свой вкус и излагать свои суждения о достоинствах той или иной писанины.


В частности, о Льве Толстом я всегда держался того мнения, что пишет он ***во. Плоско, пресно, неумно. Асбсолютно без "драйва", без "изюма". И чертовски назойлив со своей назидательностью и нравоучительностью.


Но как всё-таки могло случиться быть, чтобы такая ***вая и унылая писанина возымела столько поклонников? Что ж, забудем о Донцовой (если через сто лет и её выведут в классики русской литературы - я эмигрирую куда-нибудь на Альдебаран), но мне представлялось, что Толстого любят, можно сказать, из вежливости. То есть, когда человек с таким усердием исписывает тонны бумаги и разваливает по ним горы "правильных" банальностей - мягкосердечным читателям не хочется его обижать и говорить: "Мужик, а нахуй ты это делаешь?"
Да и вроде как "безнравственно" возражать против прописных моральных истин, которые так старательно обмусоливает граф (хотя, по-моему, вполне уместно возражать против столь безвкусной их подачи).


Однако ж, подумал я, может, подобное наблюдается лишь в относительно поздних романах, где маразм уважаемого литератора усугубляется от "ВиМ" к "АК" и доходит до апофеоза в "Воскресенье"? Может, ранние штучки написаны и живее, и ярче?


Что ж, "Детство", "Отрочество" и "Севастопольские рассказы" я читал в школе, но в те времена, помимо этого, я читал слишком много действительно хорошей литературы, чтобы заострять внимание на толстовских шнягах. Заглотнул, запил - и ладно.


Решил почитать "Семейное счастье". Повесть не слишком, вроде, длинная, дата - 1859. То есть, автору 31 год и можно было надеяться, что там он думает головой, а не геморроем.


Начал читать, стараясь отринуть всякую предубеждённость к личности и творчеству. Читать - будто передо мной совершенно неизвестное произведение неведомого литератора девятнадцатого столетия, хоть русского, хоть французского (в последнем увериться было проще, поскольку стиль временами оставляет ощущение не очень добротного перевода с французского, чего, замечу, никогда не бывает при чтении Пушкина).


Как ни старался я воспринимать эту писанину благосклонно, выискивая в ней хорошее, страниц через пять - тоска обуяла смертная. Но я героически продолжал чтение, надеясь на какой-либо занятный вывих сюжета.


Нет, конечно, глупо было надеяться на что-нибудь действительно интересное. Типа, там, заходит Машенька в подвал - а её пресветлый ангельский муженёк совокупляется там с чёртовой дюжиной суккубов, озарённый красным сиянием горящего знака Бафомета на чёрном алтаре в виде козлиной головы.


Но я всё же задавался вопросом: "Оно и будет так тупо, как ожидается? Типа, первое чувство меж ними немного поутихнет (не сказать, что оно было столь уж ярким и захлёстывающим), будут какие-то ссоры, измены, а потом девчонка, типа, перебесится и найдёт счастье в материнстве. Так будет - или как-то позанятнее, всё же?"


Ага, держи карман шире! Последний абзац:
"С этого дня кончился мой роман с мужем; старое чувство стало дорогим, невозвратимым воспоминанием, а новое чувство любви к детям и к отцу моих детей положило начало другой, но уже совершенно иначе счастливой жизни, которую я еще не прожила в настоящую минуту..."


Очевидно, сие разъяснение дано на случай, если читатель совсем дебил. Ей-богу, сколько помню, ни Диккенс, ни Бальзак, ни кто ещё из маститых графоманов той неторопливой поры, кажется, всё же не опускались до столь прямолинейных "объяснительных записок души". Толстой - уникум, really.


Что до того, что было между первой строкой и этим абзацем... да ничего, практически, и не было. Даже адюльтера - и того не вышло. Начал было нравиться героине один маркиз на водах, но она ужаснулась этому и той же ночью слиняла из Баден-Бадена.
Семейные ссоры? Любой бразильский сериал - шедевр жизненности и страсти по сравнению с этим унылым бубнежом. Степень лунатизма в диалогах - зашкаливает.


"Милый, я хочу быть, типа, наравне с тобой, участвовать в твоих делах, в твоих разборках с исправником" (замечу, повесть очень бы украсило, когда б автор указал, что именно потребовал "незаконного" исправник от мужиков; так - в произведении появилась бы хоть одна существенная деталь).


Милый нахмурил своё пресветлое чело и отвечает:
"Yeah, baby, I've got it! Ты хочешь переехать в Петербург и крутиться в свете. Окей, детка, так и сделаем".


В Петербурге, когда девчонка стала популярна в светских тусах:
"Ты как посмела, сука, понравиться князю? Это - реально неуважение ко мне, что ты нравишься другим мужикам на балах! Шлюха!"


Ну и ездит ей по мозгам полчаса. А она - ему. И оба - на полнейшем серьёзе несут пафосный бред. Но при этом - чуть ли не самая вялая и занудная сцена ревности и скандала в мировой литературе. Уметь надо.


Самое же главное, эта волынка - 170К знаков. Для сравнения, "Дубровский" - 140К. Та же бумага, те же чернила. Рука лишь - другая.



Другие статьи в литературном дневнике: