О природе МузыКогда я вижу посты о «творческом кризисе» и резюме о необходимости «перезагрузки» или «обнуления», думаю лишь об одном. Страсть даже к призванию способна завести в тупик. Это поэтапно показал Набоков в «Защите Лужина» и близкий ему мир шахмат явился лишь художественным средством. Помните? «Несколько раз она повела его в музей, показала ему любимые свои картины и объяснила, что во Фландрии, где туманы и дождь, художники пишут ярко, а в Испании, стране солнца, родился самый сумрачный мастер. Говорила она ещё, что вон у того есть чувство стеклянных вещей, а этот любит лилии и нежные лица, слегка припухшие от небесной простуды, и обращала его внимание на двух собак, по-домашнему ищущих крошек под узким, бедно убранным столом «Тайной Вечери». И сам же Набоков предвосхищает роковой финал гения, трагически отгородившегося от нерукотворного многообразия мира: «Но шахматы были безжалостны, они держали и втягивали его. В этом был ужас, но в этом была и единственная гармония, ибо, что есть в мире, кроме шахмат?». Джон Леннон выразился об этом афористично: «разные состояния для художника естественны, как вдох и выдох». Не получается создать стих, которым ты сам останешься относительно, но доволен? Но это ведь не deadline, когда к понедельнику к 8 утра должны быть пять новых четверостиший. Мир стократ интересней самой изысканной поэзии. И поэт во внешне счастливом браке с Музой – та ещё судьбинушка: пусть эта красавица и доступна ежедневно, в определённый момент такого брака человек чуткий неизбежно упирается в конечность алфавита. Отрицая её, можно сбежать в авангард, пуститься в путешествие или круто поменять жизнь и ценности до состояния полной неузнаваемости прежними друзьями. Это всё тщетно, если не избавиться от восприятия «я поэт, я создаю, а иначе – зачем мне весь этот нерукотворный Мир, если в нём не слышен или утратил прежнюю силу мой собственный голос». На самом деле, Муза – идеальная любовница. Вы естественным образом свободны от взаимных обязательств – она не обязана являться ежедневно, а ты – понимать её с полуслова. Только тогда её нечастые визиты становятся минутами счастья – например, ты вваливаешься домой усталый и голодный, а она сидит на кухне в роскошном виде, как и всегда. Олигофрен вроде меня произносит: я устал, я жалок, мне нужно принять душ, вкусно поесть и крепко уснуть. Но вот завтра, в выходной, я буду свежим и восприимчивым. Она отвечает, что никакого «завтра» у неё для меня нет; завтра в 9:00 она из милосердия посетит автора, пять лет мучающего себя и окружающих созданием фундаментальной поэмы. А к тебе заглянула развеяться, зная, что ты ничего от неё не потребуешь. – Ок. Хоккей смотреть будешь? А ещё, у меня есть вредная кола транзитом через Казахстан. – Буду. Давай! (Она балдеет, что я не спрашиваю её о природе вдохновения и «подлинных задачах искусства»). Под весёлое шипение колы наши забивают гол, и эти «задачи» очевидны нам обоим без произнесения философских афоризмов. Сохраняй сердце ребёнка с минимальной поправкой на взрослый лексикон. С тех пор я не люблю «серьёзных художников», произносящих умные слова о «многомерности». Она, я думаю, милосердна ко всем, раз уж заглядывает даже ко мне. Но, полагаю, одного из мужей, Бродского, любила гораздо больше в готически мрачном (на моё восприятие) советском Ленинграде конца 50-х – начала 60-х, чем эстетствующим в Нью-Йорке о Джоне Донне. Они не развелись лишь оттого, что он умел не только её услышать, но и послушаться.
У ней имелись веские причины — И всё же мне досадно, одиноко: Я бросился к столу, весь — нетерпенье, Я в бешенстве мечусь, как зверь, по дому, Огромный торт, утыканный свечами, …Ушли года, как люди в чёрном списке, — Вот две строки — я гений, прочь сомненья, © Copyright: Константин Жибуртович, 2022.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
