Владимир Липилин

Анна Дудка: литературный дневник

Китешка
В детстве мне нравилось нюхать книжки.


Берешь такую, раскрываешь, но не до конца, и надо в нутро ее дохнуть… теплом, тем теплым воздухом, который извлекают изо рта вот так: ха-а-а-а (долго задерживая «а»). Как будто в трамвае на окошко, чтобы протаяла дырочка, а ты посмотрел: где ж я еду-то? Или, например, как будто чья-то мама с подружкой дышат на язык упрямого идиота. Говорили ему: морозные качели коварны, завлекут, поманят. А он усмехнулся и, только они зазевались, не поверил, не поверил. И теперь они такие с двух сторон «х-а-а-а» вперемежку с подзатыльниками.


Книг у меня было много. Чтобы не отвлекаться, я принес из чулана сразу охапку и брал их из стопки по очереди.


— Чё эт ты делаешь? — поинтересовалась бабушка.


— Да вот, книжки нюхаю, — заявил я.


Бабушка брякнула пустым ведром в крупинках комбикорма, отёрла фартуком руки, рядом села прямо на половик.


— А как надо-то?
— Ну, как на очки, примерно:
— Ха-а-а-а.


— Тьфу, плесенью воняет, — захлопнула с отторжением одну.


— На вот эту.


— Ха-а-а-а. Хм. Вымытыми полами пахнет. Некрашеными. А эта картами игральными и чем-то нехорошим!


Книжки всегда были для бабушки вещью диковинной. Ну, вот допустим, если бы у вас дома лежала рабочая, а не учебная граната. Как бы вы к ней относились? Вот именно: нежно и почтенно. Вот так и бабушка к книгам — она знала, что это не просто набитый строчками и бумагой брикет. Там таится что-то странное, то, чего нет, а откроешь — существует. Бабушка к книжкам всегда с поклоном и уважением. В свое время не вышло поучиться в школе, с детьми тоже не удалось грамоту освоить, так, с горем пополам нахваталась. По слогам. На молитвах. Дико стесняясь нас. И чаще шёпотом.


— Вот дед, он умел, — вспоминала. — Грамотный, учёный, чё ж. Булгахтер. Говорливый, как будто задницу куриную съел.


Бабушка отчего-то считала, что именно эта часть куриного существа рождает в человеке ораторские способности. Если вдруг мы приводили на её антинаучные воззрения где-то вычитанные «весомые» доводы, она отмахивалась, немного даже с обидой:


— Пускай, пускай. Глупая я. Чё с меня взять — старуха. Вас-то вон не переспоришь, говорить нынче все горазды, будто курину жопу съели. Ха-а-а-а.


— Есть кто живой? — спросил из сеней дед Куторкин, хотя слышал: бубним.


— Не сомневайся, — сказала бабушка, — хватай добро и драпай.


- Чё это вы тут делаете? — мягко, как кот, дед подошёл в шерстяных носках, надо мною наклонился.


— Книжки нюхаем, — ничуть не смутясь, сообщила бабушка. — Один дурак зачал, вторая подхватила. Иди и ты к нам, третьим будешь.


— Во дают. Весь прогрессивный мир давно на клей перешёл, а они — книжки, — он был в ударе. Причем отнюдь не поэтическом. Утром племянник привёз металлоискатель. Научил. Говорит, у вас тут, поди, алюминий какой, цветмет, клады? Вот тоже, да? Нашёл поместье, — подхалимничал дед Куторкин, имея свой интерес. — Понаберут из деревень. Ну и вот. И целый день у меня в ушах: динь-динь-динь. Беру лопату, а там бляха… в смысле от ремня солдатского. Опять динь-динь-динь — ага, самовар, да с клеймами, 1840, 1841 год. Я дальше. И вдруг как зазвенит! Ну, я решил лопату побольше взять, глубоко. А забыл, что это Володя Лупан в 76-м тут к амбару своему тайком провода кинул, двужильные медные — красота. И кээк дерганёт меня и как начнет колбасить, думал, глаза выпрыгнут. Хорошо, племянник проснулся. Взял весло у забора и так шарахнул мне по плечу (он показал шишку-синяк, где наколка). Но спас. Короче, я по делу.


Бабушка ещё раз нюхнула книгу на сгибе и захлопнула с некоторым недоумением. Мол, нету способности у меня к этому нужному, необходимому занятию. И ладно.


— Раз уж оставил мне племянник этот прибор ещё на день, может, поищем ваш клад?


— Вот не поняла, — произнесла бабушка.


— А чего понимать. Все знают, что свекровь твоя, ну, что в этом дому жила, была мелкопоместная дворянка. И золотишка у нее было нехило. И говорят, что перед приходом сюда советской власти, она в подполе-то в вашем всё и зарыла.


— Чирьяк там, а не золото, — сказала бабушка. — Жаба живёт чёрная, с шарабан твой непутевый.


Но Куторкин умел уговаривать.


— А хотя — валяй, — в конце концов сдалась бабушка. — Поди, предохранитель от приемника найдешь, на прошлой неделе упал в щёлку.


Притащили мы две переноски. Зажгли. Развесили лампочки на гвозди. Две лопаты кинули. Дед Куторкин бережно пронес в тёмное нутро прибор, который поджидал его в сенях. Наушники напялил. И сразу мероприятие потеряло всякую серьёзность. Дед в наушниках — этакий престарелый лысый чебурашка.


В подполе было прохладно и пахло ссохшейся землей. И ещё чем-то. Странным, потусторонним. В детстве ощущение этой потусторонности острее. Может быть, потому, что не успел забыть ещё, отдалиться от того мира - небесного? Вдруг с другой стороны подпола что-то зашевелилось. Засквозил холодный ветерок, мёртвые корни трав, ещё торчавшие кое-где, шевельнулись. Я подумал: сколько же лет они не видели солнца? Там кашлянули. Я заорал, попятился, наступил на ногу деду, он тоже заорал, не снимая наушников. Осветили фонариком, там стояла кадушкоподобная сеседка Чёрная.


— Клад ищете? — не обратив ни малейшего внимания на наш переполох, поставила на утоптанную землю, по которой ходили ноги ещё прапрадедов наших, стул с высокой спинкой рококо, плюхнулась на него.


— Я с вами.


Села - нога на ногу, мужицкие пальцы рук сомкнув на колене.


— Копай!


Бабушка же, будто не веря в то, что мы можем там чего-то такое отыскать, уселась в доме, на пол, свесив ноги в шерстяных носках в творило. И так болтала ими.


За два с лишним часа работы мы нашли: велосипедную старинную фару, два замка амбарных, ещё кованых, безмен, пудовую гирю, коробку заржавевших в комок пишущих перьев, длиннющие петли от сундука (тоже кованые), но не сам сундук, ну и по мелочи: три гильзы от СВД…


В одном из углов дед Куторкин обнаружил камни. Я выкапывал их лопатой. Камни были разного калибра, но гладкие, будто над ними потрудилось море.


Вдруг как спохватится бабушка:


— Ах, ты ж. Это же китешка.


— Чё? — пробасила Чёрная.


— Помнишь, Дарью-то (так звали бабушкину свекровь, а мою прабабку), она всё камни носила. Её спрашивали: зачем? Слова, говорит, это, китешки. А словами этими можно и дом построить и от врага оборониться. Я ничё не поняла.


— А кто по национальности-то она была? — спросил дед Куторкин.


— А кто ж её знает, — вещала бабушка сверху. — Когда помирала, всё бубнила: чудь, чудь. Я себе думала: чудила ты, а не чудь, сколько крови из меня попила. А она ж перед большевиками хотела в Беликов овраг уйти, к озеру. Вырыть там, на берегу, себе землянку такую, как будто нору лисью, под холмом, подпорки из бревен установить. А как враги придут, убрать подпорки и аля-улю. Но Василий, дед твой, не пустил. Зверская была старообрядка, камни палкой проверяла, которые ей привозили. Буздык — если расшибёт, то тому, кто привёз, по горбу этой палкой. И твердила все: китешка, китешка.


— Может, Китеж? Ну, который вроде под воду ушёл, а на самом деле, люди древние те, как и свекровь твоя, подпорочки в землянке у озера топориком хрясь, — сдвинув один громоздкий наушник с уха, предположил дед. Из оттопыренного этого наушника вдруг грянула шипящая музыка, дед кинул эти наушники об землю испуганно, как черную жабу, попадись она случайно ему в ладони. Голос из наушников пел:
Нам уже не нужны глаза твои,
Нам уже не нужны глаза твои,
Побывали уже в глазах твоих,
И всё, что нам нужно, взяли.


— Йех ты, железяку цепанул, фонит как, — дивился Куторкин. — Будто антенна работает.
Мы помолчали. А Чёрная, слывущая по утверждениям механизаторов из соседней деревни ведьмой, ибо в лунные ночи летает над полями и лесами в колесе от трактора «Беларусь», ничего не сказала. Только на пальцы свои дохнула: «Ха-а-а-а».



*«Кит» - древний, известный в финно-угорских языках корень, обозначающий «камень». «Китешка» - к камням. К предкам, покоящимся под камнями, но не в том значении, к которому мы привыкли. По мнению некоторых этнографов, существовал у чуди белоглазой (и других финно-угров) такой обычай – выкапывать в берегах углубления, и укреплять их деревянными подпорками. Когда пожилых людей покидали силы, они уходили к этим сооружениям, ударяли топором по деревянным столбам, и их заваливало известняком, глиняными глыбами. «Китешками» же называли и чужеродные слова, явления, которые приносили с собой одним финно-угорским племенам, племена другие. А вместе с ними, как правило, - боль, кровь, захват территорий. При приближении такого неприятеля, который превосходил аборигенов численностью, силой, жители также уходили в те береговые «норы», подрубали подпорки и заваливали себя. Но не принимали другую культуру, язык и обычаи. А сверху, в освободившееся пространство, приходила река. Так, по мнению некоторых исследователей, и возникли легенды о граде Китеже.



Другие статьи в литературном дневнике: