Женщина - искупление безумия вселенной«Без истины мне стыдно быть живым» 28 августа 2019 года исполнилось 120 лет со дня рождения Андрея Платоновича Платонова. Под этим именем знаем мы его, не забывая и родовое имя – Андрей Платонович Климентов. Имя уникального русского советского писателя, поэта и публициста, драматурга, киносценариста, журналиста, военного корреспондента, участника Гражданской и Великой Отечественной войн. Классика советской литературы, человека очень непростой, даже, – горькой судьбы. «Есть в жизни живущие и есть обреченные. Я обреченный», – сказал он о себе. Но – на что обречённый? Думаю, – на сотворение мира. Помня о двояком значении этого слова в Русском языке, помня: «В каждом человеке есть обольщение собственной жизнью, и поэтому каждый день для него – сотворение мира. Этим люди и держатся». Ну, а – нелюди? Тем паче, закамуфлированные под «действительных людей, которые числятся в государственном населении и ночуют на своих дворах», презирая «самодельных»? Исповедующих правду, добро, веру, надежду и вершину всего сущего – Любовь? Искренних, доверчивых, не предающих, не продающихся? Что ж поделать: «Когда у человека ни добра, ни разума нету, так у него прынцып начинает бушевать», – не оспоришь старика из одного из военных рассказов Платонова («Среди народа»). И закономерно они – обделённые – «из прынцыпа» травят, уничтожают «обречённых»… Как при жизни, уверяя, что в «самодельных людях» ума «не должно существовать – ум и оживлённое чувство могли быть только в тех людях, у которых имелся свободный запас тела и теплота покоя над головой»; не допуская, чтобы «самодельные» «жили слишком явно и счастливо». Так и после ранней кончины, ведь прожил А.П. Платонов только 51 год, сраженный туберкулезом, которым заразился, ухаживая за сыном Платоном (1923-1943). Платон в 15 лет был обвинен «ежовской жандармерией» «по статьям 58-1а (измена Родине), 17-58-8 (соучастие в террористическом акте) и 58-7 (контрреволюционная организационная деятельность) УК РСФСР», приговорен к 10 годам тюремного заключения с поражением в политических правах на 5 лет и конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества». Мальчика, спровоцированного на дурацкое письмо, удалось освободить, в том числе, благодаря неоднократным обращениям писателя к И.В. Сталину, падению Н.И. Ежова, помощи М.А. Шолохова. Но «роковой для юноши стала задержка в лагере на зиму 1939–1940 года, когда вопрос о его освобождении был решён, но уехать из Норильского лагеря зимой было невозможно – Платон смог это сделать только весной, – вспоминала мать, Мария Александровна Платонова. – Платон сначала был возвращён из Норильского лагеря в Бутырскую тюрьму на доследование дела. Уже оттуда он был отпущен на свободу и вернулся домой в конце октября 1940 года». Был отнят единственный сын, многие годы стремились отнять «…и звание писателя. Но моего творчества никто у меня не отнимет, – свидетельствует о словах писателя 15 февраля 1943 года оперуполномоченный секретно-политического отдела управления НКВД. – Они и теперь-то печатают меня, скрипя зубами. Но я человек упорный. Страдания меня только закаляют. Я со своих позиций не сойду никуда и никогда. Все думают, что я против коммунистов. Нет, я против тех, кто губит нашу страну. Кто хочет затоптать наше русское, дорогое моему сердцу. А сердце моё болит. Ах, как болит! <...> вот сейчас я на фронте многое вижу и многое наблюдаю (Брянский фронт). Моёе сердце разрывается от горя, крови и человеческих страданий». Но ещё в 20-е годы он писал: «Я знаю, что всё, что есть хорошего и бесценного (литература, любовь, искренняя идея), всё это вырастает на основании страдания и одиночества. (Из письма М.А. Платоновой, 1926). И – «Вообще, настоящий писатель это жертва и экспериментатор в одном лице. Но не нарочно это делается, а само собой так получается. Но это ничуть не облегчает личной судьбы писателя – он неминуемо исходит кровью» (Из письма М.А. Платоновой, 1927). Как же нелепы, смешны наглые потуги нынешних бравых «антисоветчиков», новоявленных «буржуев» присвоить себе Андрея Платонова! * * * Да, «Бывают времена, когда люди живут лишь надеждами и ожиданием перемены своей судьбы; бывает время, когда только воспоминание о прошлом утешает живущее поколение, и бывает счастливое время, когда историческое развитие мира совпадает в людях с движением их сердец». Как многие герои рассказов, повестей, романов Андрея Платонова, Назар Фомин из рассказа «Афродита» «был человеком счастливого времени своего народа, и вначале, как многие его сверстники и единомышленники, он думал, что наступила эпоха кроткой радости, мира, братства и блаженства, которая постепенно распространится по всей земле», «достаточно лишь строить и трудиться». Разве не так думали и мы, большинство из нас, на заре нашей юности, уверенные, что живем в прекрасном, хоть и яростном мире?.. «Одному человеку нельзя понять смысла и цели своего существования, – понял Назар Фомин. – Когда же он приникает к народу, родившему его, и через него к природе и миру, к прошлому времени и будущей надежде, – тогда для души его открывается тот сокровенный источник, из которого должен питаться человек, чтобы иметь неистощимую силу своего деяния и крепость веры в необходимость своей жизни. Советская Россия тогда только начала свою судьбу. Народ направился в великий, безвозвратный путь – в то историческое будущее, куда еще никто впереди него не шествовал; он пожелал найти исполнение всех своих надежд, добыть в труде и подвигах вечные ценности и достоинство человеческой жизни и поделиться ими с другими народами…» Нелегкий, непростой путь прошел Назар Фомин, он «заведовал вначале сельским огнестойким строительством в районе; это считалось небольшой должностью. Но он воодушевился этой работой, он принял ее в свое сердце – не как службу, но как смысл своего существования – и смотрел страстными глазами на впервые изготовленное в кустарной мастерской черепичное изделие; он погладил тогда первую черепичную плитку, понюхал ее и унес к себе в комнату, где жил, чтобы вечером и наутро еще раз рассмотреть ее – действительно ли она вполне хороша и прочна, чтобы на долгие годы лечь вместо соломы в кровлю сельских хат и тем сберечь крестьянские жилища от пожаров». Одно из деяний героя – строительство электрической станции. Но ее, построенную им с товарищами на средства народа, в том числе, – крестьянской девушки-сироты, которая «небольшое девическое придание» «без остатка внесла в свой пай и потом усерднее и охотнее многих работала как плотник второй руки на постройке здания станции», сжег, уничтожил преступник. «Фомин вспомнил еще многих людей, работавших с ним тогда, – крестьян и крестьянок, слободских жителей, стариков и юношей. Они со всей искренностью и чистосердечием, изо всего своего уменья строили новый мир на земле: их затаенные, сдавленные способности объявились тогда наружу и начали развиваться в осмысленной, благодатной работе; их душа, их понимание жизни светлели и росли тогда, как растут растения из земли, с которой сняты каменные плиты. Станция еще не была вполне достроена и оборудована, а Фомин уже видел с удовлетворением, что ее строители – крестьяне, работавшие добровольно сверх своего хлебного труда на полях, – настолько углубились в дело и почувствовали через него интерес друг к другу и свою связь с рабочим классом, сделавшим машины для производства электричества, что убогое одиночество их сердец отошло от них и единолично-дворовое равнодушие ко всему незнакомому миру и страх перед ним также стали оставлять их. Правда, в тайном замысле каждого человека есть желание уйти со своего двора, из своего одиночества, чтобы увидеть и пережить всю вселенную, но надо найти посильные и доступные для всех пути для того. Старый крестьянин Еремеев выразил тогда Фомину свою смутную мысль о том же: «Иль мы не чувствуем, Назар Иванович, что Советская власть нам рыск жизни дает: действуй, мол, радуйся и отвечай сам за добро и за лихо, ты, мол, теперь на земле не посторонний прохожий. А прежде-то какая жизнь была: у матери в утробе лежишь – себя не помнишь, наружу вышел – гнетет тебя горе и беда, живешь в избе, как в каземате, и света не видать, а помер – лежи смирно в гробу и забудь, что ты был. Повсюду нам было тесное место, Назар Иванович, – утроба, каземат да могила – и одно беспамятство. И ведь каждый всем мешал! А теперь каждый всем в помощь – вот она где, Советская власть и кооперация!» А через 7 дней после пуска станции «Назар Фомин стоял возле своих умерших машин, глядевших на него слепыми отверстиями выгоревших нежных частей, и плакал. Ненастный ветер уныло гремел железными листами на полу, свернувшимися от пережитого ими жара. Фомин поглядел в тот грустный час своей жизни на небо; поверху шли темные облака осени, гонимые угрюмой непогодой; там было скучно и не было сочувствия человеку, потому что вся природа, хоть она и большая, она вся одинокая, не знающая ничего, кроме себя. Лишь здесь, что сгорело в огне, было иное; тут был мир, созданный людьми в сочувствии друг другу, здесь в малом виде исполнилась надежда на высшую жизнь, на изменение и оживление в будущем всей тягостной, гнетущей самое себя природы, – надежда, существующая, возможно, во всей вселенной только в сердце и сознании человека, и не всякого человека, а того лишь, который первым в жертве, в работе и в революции пробился к такому пониманию своей судьбы. Как мала еще, стало быть, эта благая сила в размерах огромного мира и как ее надо беречь». А что же преступник? Он «на вид показался ему обыкновенным человеком, и о действии своем не сожалел. В словах его Фомин почувствовал неудовлетворенную ненависть, ею преступник и под арестом питал свой дух». Фомин «запомнил его нескрытую злобу перед ним, главным строителем уничтоженного народного создания, и его объяснение своего поступка как действия, необходимого для удовлетворения его разума и совести. Фомин молча выслушал тогда преступника и понял, что переубедить его словом нельзя, а переубедить делом можно, но только он никогда не даст возможности совершить дело до конца, он постоянно будет разрушать и уничтожать ещё вначале построенное не им. Фомин увидел существо, о котором он предполагал, что его либо вовсе нет на свете, либо оно после революции живёт уже в немощном и безвредном состоянии. На самом же деле это существо жило яростной жизнью и даже имело свой разум, в истину которого оно верило. И тогда вера Фомина в близкое блаженство на всей земле была нарушена сомнением: вся картина светлого будущего перед его умственным взором словно отдалилась в туманный горизонт, а под его ногами опять стлалась серая, жёсткая, непроходимая земля, по которой надо ещё долго идти до того сияющего мира, который казался столь близким и достижимым». Но крестьяне-пайщики «положили себе общей заботой построить станцию во второй раз. "Электричество потухло, – сказал кустарь по бочарному делу Евтухов, – а мы и впредь будем жить неугасимо!"» …Как хотите, но тут вот ком в горле перекрыл дыхание и оплошала бы, не удержав «соленой влаги», но такие славные «тернии» выдал автор, приведя дословно речь «кустаря по бочарному делу»! Вспомнился Саша Дванов из «Чевенгура», поправлявший: «термины». Пришлось улыбнуться… Хотя как же безмерно тяжко быть свидетелем и… невольным участником сожжения не сельской крохотной электростанции, но – целого и цельного Мира! Участником – в силу бессилия! Можно ли так сказать, нет ли – не вникаю, но, напоённая как живой водою уникальным, прекрасным, образным – «неправильным»! – словом Андрея Платоновича, – не правлю. Зато вспоминаю: «Равнодушие может быть страшнее боязливости – оно выпаривает из человека душу, как воду медленный огонь, и когда очнёшься – останется от сердца одно сухое место» («Сокровенный человек»). И – размышление хроменького Игнатия Мошонкова («Чевенгур»): «что такое душа – жалобное сердце или ум в голове»? А – толку ли в размышлении, коль бесполезен сам себе, потому как «не с кем удовлетворять и расходовать постоянно скапливающуюся душу»? Вот и пишу, по мере сил спешу искупить невольную, но жгучую вину, зная: «В старости душа не заживает, она долго мучается памятью» («Любовь к родине, или Путешествие воробья»); «…что настоящая охота жить только и приходит в старости, а в молодых годах этого понятия нет, тогда человек живёт без памяти...» («Июльская гроза»). Стремясь заслужить смерть: «…смерть даром не даётся, её тоже надо заслужить, а зря к чему же со света уходить!» («Среди народа»). А главное, зная: «Немец всю Россию завоевать хотел, да неуправка у него вышла. А хотя бы и завоевал он нас, всю Россию, так опять же всё ему стало бы ни к чему и впрок бы не пошло, и он бы сам вскорости уморился от нас, потому что хоть ты и завоюешь нас, так, обратно, совладать с нами никому нельзя. У нас уж такое устройство во внутренности есть – пока живёшь, всё будешь неприятелю поперек делать, а потом, глядишь, либо он умрёт от тебя, либо ему постыло и жутко станет у нас, и он сам уйдёт ночью назад на своё отечество, и ещё в самую середину его укроется, чтобы дальше от нас быть…» Но зная и то, что «…негодному человеку всегда весь мир поперёк стоит. Оно и понятно – старательно он жить не может, людей ведь много, и с каждым в соревнование надо вступить, делом, стало быть, нужно показать, что ты лучше его. А по делу он негодный и не поспеет, а жить ему хочется больше годного, удовольствие своё ему надо иметь скорее всех! Вот негодный и нашёл себе план: опростать землю от людей, чтоб их малость осталось, и те тогда напуганные будут и унижение почувствуют, а всю землю с нажитым добром под себя покорить. Тогда живи себе как попало и как хочется: раз весь мир под тобой – тебе стеснения нету, ты сразу лучше всех, и душа покойна, и пузо довольно…» («Среди народа», 1944 г. – не мнится ли: до чего же современно, актуально?!) Да вот – «беда»: «Нигде человеку конца не найдёшь и масштабной карты души его составить нельзя» («Сокровенный человек»). И немец ли, иной какой вражина, что «думает – всю мудрость он постиг», никак всё ж «другого человека он не знает, и ни одного человека он не может понять, и от того самого он и погибнет весь без остатка…» («Среди народа»). * * * Позволю себе вспомнить и Оленьку из рассказа «На заре туманной юности». В 14 лет она осталась круглой сиротой: «в одну ночь» от тифа умерли и отец, и мама. Но схоронив их, прибравшись, она «сказала: "Опять надо жить!" – так часто говорила её мать». «И опять надо жить!» – сколько же раз приходилось повторять эти поистине крылатые слова! Живя уже во «время, когда только воспоминание о прошлом утешает живущее поколение». Не всё, конечно, ибо – раздроблено, не спаяно общей долей. Но, смею думать, – не худшее из пока живущего. Не истощившего своё сердце: «Не всякое горе можно утешить; есть горе, которое кончается лишь после истощения сердца, в долгом забвении или в рассеянности среди текущих житейских забот («Река Потудань»). Однако не теряю надежды на перемены судьбы. Если не своей, то хотя бы сына, племянников, внучатых племянников, всей молодой поросли народов моей Родины. С неистовым, отчаянным пожеланием знать, любить Отечество, его истинную историю, его великую литературу. Любить – человека! Живого, страдающего, своего родного! Ведь «Люди умирают потому, что они болеют одни и некому их любить («Чевенгур»). Писать, исполнять родные песни: «…вёдер и паровозов можно наделать сколько угодно, а песню и волнение сделать нарочно нельзя. Песня дороже вещей, она человека к человеку приближает. А это трудней и нужнее всего" («Усомнившийся Макар»). Не дать, не позволить одурачивать себя, не принимать по-рабьи навязываемого времени! Вспоминаю из Записных книжек (1931-1932 гг.) А.П. Платонова: «Настанет время, когда за элементарную ныне порядочность, за простейшую грошевую доброту, – люди будут объявляться величайшими сердцами, гениями и т. п., настолько можно пробюрократить, закомбинировать, зажульничать, замучить обыденную жизнь». …Об Оленьке упомянула недавно, пытаясь вразумить одного из «жоржиков», «прописавшегося» на писательском сайте, отравленного и отравляющего своими «выделениями» читателей. Сирота из рассказа Платонова, не найдя приюта у родных (тётка её прям-таки чуточку не «дотянула» до шолоховской Макарчихи), встретила понимание и поддержку и у механика паровоза, и у красноармейцев, и у служащих канцелярии университета, заведующего, и у старика-сторожа. Стала учиться на «курсах подготовки младших железнодорожных агентов», жить в общежитии. «Тревога и грусть перед жизнью, вызванные в Ольге смертью родителей, ночлегом у тётки и сознанием, что все люди обходятся без неё и она никому не нужна, теперь в ней прекратились. Ольга понимала, что она теперь дорога и любима, потому что ей давали одежду, деньги и пропитание, точно родители её воскресли и она опять жила у них в доме. Значит, все люди, вся Советская власть считают её необходимой для себя, и без неё им будет хуже. И Ольга училась с прилежным усердием, чувствуя в себе спокойное, счастливое сердце…» Невольно думается: а что сегодня сталось бы с 14-летней осиротевшей девочкой в её скитаниях?.. «Жоржикам», конечно, и не понять, и не принять истинности: «Ольга посмотрела на портрет Ленина: "Он уже старый, – подумала она, – как мой отец; мы много хлеба едим и одежду скоро носим, а вчера на курсы пять возов дров привезли, – нам надо скорее учиться и вырастать, чтоб самим работать". Она была мала ростом и несильная в теле, и сама это знала. "Как бы не помереть, – ещё озаботилась она. – Недавно тиф и грипп ходили, а то на нас Ленин потратит последнее, а мы вдруг помрём от болезни и ничего не сделаем, и даже его никогда не увидим". Ночью, укрывшись в одеяло с головой, Ольга начала думать о своей и всеобщей жизни; она представила Ленина, как живого, главного отца для себя и для всех бедных, хороших людей, – и от этой мысли она почувствовала ясное, верное счастье в своём сердце, как будто вся смутная земля стала освещённой и чистой перед нею, и жалкий страх её утратить хлеб и жилище прошёл, потому что разве Ленин может её обидеть или оставить опять одну без надежды и без родства на свете?.. Ольга любила правильное устройство мира, чтобы всё было в нём уместно и понятно, – так было ей лучше думать о нём и счастливее жить». Но вот «через несколько месяцев, к весне, их столовой вдруг вовсе перестали выдавать продукты, а всем учащимся курсантам задержали выдачу стипендий. После оказалось, что в этом деле были повинны белые офицеры, служившие в губпродкоме и финотделе, и те, кто им доверил советскую службу». Ольга, не оставляя учебы, стала работать. Служа приходящей няней полуторагодовалого Юшки, потерявшего мать, чрезвычайно привязалась к ребёнку. Спасла ценою своей жизни состав с красноармейцами, лошадьми, орудиями 18-летняя практикантка, помощница машиниста паровоза Ольга. Умирая, на вопрос «Кого вы хотите увидеть», ответила: «Юшку. А больше никого не надо, пусть за меня все люди на свете живут». Автор пожалел нас, он закончил рассказ, написанный в 1938 году, словами: «Ольга долго и терпеливо болела, но выздоровела, стала жить и живёт до сих пор». Посмейтесь, неодухотворенные, но я верю: «…живёт до сих пор»! Примите, родные, эту веру. Потому что: «Смерти нет!», «смерть – она полагается только неприятелю, а нам – нету смерти!» («Рассказ о мертвом старике»). Хотя, конечно, правда и то, что «Такие люди долго не держатся на свете, а свет на них стоит вечно» («Одухотворенные люди. Рассказ о небольшом сражении под Севастополем»). Потому что: «Женщина – искупление безумия вселенной». Людмила Владимирова "Стакан молока" © Copyright: Анна Дудка, 2019.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
